Зинаида Гиппиус
Его свобода

Полная версия

Он пришел, принес эти листки и сказал:

– Мне нравится, что вы так интересуетесь всяким человеком, не можете успокоиться, пока не разглядите его с изнанки. Знакомство наше старое; мы не часто встречались, но каждый раз я замечал, что вы стараетесь во мне что-то рассмотреть: оно ускользает, и вам неприятно. А я терпеть не могу доставлять неприятности. Сейчас я уезжаю, – в Новую Зеландию, может быть, проеду, – мы не скоро увидимся; вот я и надумал эти странички написать – для вас, чтоб вам помочь насчет моей изнанки. Тут, кратко, о разных случаях жизни; и почему выходило так, а не иначе. Секрета никакого нет, сами увидите; не всем, правда, рассказываю об этом, да ведь редко кому чужое и понятно. Я сам, может, неверно кое-что понимаю. Вы почитайте листки, авось разберетесь.

Все это, – о моем упрямом интересе к «человеку» вообще и о том, что в данном человеке не удавалось мне главную пружинку разгадать, – истинная правда. Другие, вероятно, и не разгадывали; судили просто (он многим известен), называли разно: кто – оригиналом, кто, напротив, обыкновенным человеком и неудачником; иные подозревали, что в нем сидит авантюрист. Знали о нем, впрочем, не много. Но почти все соглашались, что когда он появляется (временами исчезал), то впечатление производит приятное: и ровной веселостью, и разговором на все темы, – без горячности, без споров. Наружность тоже приятная: моложавый, суховатый, бритое лицо, пышные светлые волосы.

Одна дама уверяла, что боится его, что у него «пустые» глаза.

Но перейдем к «Запискам», – будет виднее.

* * *

«У англичан есть два слова для обозначения добрых чувств: „like“ и „love“. По-русски только одно: друга, мать, деньги, путешествие, или варенье – все „люблю“. Слово „like“ нельзя перевести „нравится“: слишком слабо. Но и привязанности в точном смысле, то есть как привязы, связи, слово „like“ не обозначает; скорее какое-то другое чувство, ничему не мешающее, милое.

Я сказал „любить“ варенье. У меня все и началось с варенья, черносмородинного. В раннем детстве (жили мы тогда в нашей усадьбе) видеть равнодушно не мог этого варенья, так любил. Но раз что-то нашалил, и мне пригрозили, что варенья больше не дадут. Вечером (меня уж уложили в кроватку) я реветь перестал, варенья же не забыл: а что, если мне и вправду его никогда больше не дадут? А что, если оно совсем со свету пропадет? Ведь может пропасть… Как мне тогда будет? Да и теперь, в ожидании, что пропадет, – что делать? С утра бояться – вдруг пропало? Ничего еще я, конечно, не понимал, но инстинктом почувствовал: не хочу бояться, не буду бояться; чем ждать, пусть оно лучше сразу пропадет. И на другой день я к варенью даже не притронулся. Думали – капризничаю, а мне его совсем больше не хотелось.