Зинаида Гиппиус
Братская могила

Полная версия

Что еще прибавить о данных двух (трех, включая Андреевский) сборниках? Да больше, пожалуй, и нечего. Или честное, благородное, антихудожественное революционство известных и неизвестных авторов или полуграмотные пустяки. Что же хотел сказать Андреев своим «Иудой», – я так и не понял. Современный жид из Вильны, – тщательно современный, – хорошо. Я готов простить Андрееву такое попрание веков: оно для него обычно. Но что же он все-таки хотел сказать? Убедить нас, сделав Иуду благороднее других учеников, что современные евреи из Вильны благороднее древних евреев? Как хотите, иного смысла для рассказа не подберу.

Над всеми этими литературными произведениями, революционными и пустяковыми, над талантливыми авторами и полуграмотными, – стоит общий чад русской некультурности… Впрочем, не над ними одними, не в единственном только углу русской литературы стоит этот предательский, вонючий чад. Посмотрим в другую сторону…

II

Хочу признаться откровенно: еще не так давно я упрекал «Весы» за их излишнее, как мне казалось, тяготение к европеизму, за слишком явно выражаемое почтение к западной литературе в ущерб нашим доморощенным художникам. Я и теперь не согласен с «Весами» в их «тактике»; но я понимаю сущность и правду влечения к истинной культуре, и если в чем упрекать «Весы» – то, скорее, в том, – что они этого влечения в строгости не выдерживают, недостаточно верны ему и часто, ослепленные… «патриотизмом» ли, или чем другим, – готовы поощрить самую отменную русскую некультурность. Хулигана в горьковском отрепье они отвергнут, – но разве так трудно распознать хулигана в александрийской тоге новомодного «экса» – в смокинге? У «Весов» должен быть острый взор и тонкий нюх, если уж они действительно поняли всю пленительность и всю необходимость для нас – культуры.

Русские общественные события, вместе с фактом относительного освобождения печати, очень ярко отразились на нашей «изящной» литературе. Она разделилась на менее «изящную», где пошло, главным образом, изображение революции, и на более «изящную»: эта последняя воспользовалась снятием цензуры для того, для чего покойнички в рассказе Достоевского воспользовались «последним милосердием»: для заголения и обнажения. Она сделалась сплошь «эротической» (как называет ее Е. Семенов, впрочем мало знающий и вообще комический русский рецензент Mercure de France). Вернее же, не эротической, а просто порнографической. При нашей общей некультурности, какой-то повальной, атмосферной – не могла в наше эротическое заголение и обнажение не влиться явная струя хулиганская. Революционное антихудожество как-никак иногда спасается «благородством чувств», старыми, добрыми устоями морали, и хулиганству вольготнее там, где «все позволено», где цель в том, чтобы повыше заголиться.

Конечно, было бы грубой несправедливостью втиснуть всех и вся непременно в эти два русла. Я не говорю о бесчисленных исключениях, об оттенках, как не говорю о случаях, тоже нередких, где слиты и революционство, и порнография: я лишь указываю, в общем, на эти два главные течения новейшей литературы. И отмечаю расцвет хулиганства (т. е. самой яркой антикультурности), наплыв хулиганов именно в той стороне, где преимущество отдается «эротическому» заголению.