Зигмунд Фрейд
Психоанализ детских страхов
По пути домой Ганс спросил отца: «Разве профессор разговаривает с Богом, раз он все может знать заранее?» Я был бы необычайно горд этим признанием из детских уст, не будь оно спровоцировано моим шутливым хвастовством. После этой консультации я почти каждый день получал вести об изменениях в самочувствии маленького пациента. Не стоило ожидать, что после моего сообщения он одним махом сможет избавиться от тревоги, но оказалось, что теперь ему уже дана возможность представлять свои бессознательные продукты и покончить с фобией. Отныне он осуществлял программу, которую я с самого начала мог изложить его отцу.
2 апреля можно констатировать первое существенное улучшение. Если до сих пор его никогда нельзя было побудить на долгое время выйти за ворота и всякий раз, когда появлялись лошади, он со всеми признаками ужаса мчался домой, то теперь он остается перед воротами целый час, даже если мимо проезжают телеги, что у нас довольно часто случается. Иногда он бежит в дом, когда видит, как вдали едут лошади, но тотчас, словно передумав, возвращается обратно. Во всяком случае, от тревоги имеются только остатки, и с тех пор, как было дано разъяснение, нельзя не заметить прогресса. Вечером он говорит: «Раз уж мы вышли за ворота, то давай пойдем в городской парк».
3 апреля рано утром он приходит ко мне в кровать, тогда как в последние дни он больше не приходил и даже, казалось, гордился таким воздержанием. Я спрашиваю: «Почему же ты сегодня пришел?»
Ганс. Пока я буду бояться, я больше не приду.
Я. Значит, ты приходишь ко мне потому, что боишься?
Ганс. Когда я не у тебя, я боюсь; когда я не у тебя в кровати, тогда я боюсь. Пока я не буду больше бояться, я больше не приду.
Я. Значит, ты меня любишь и тебе страшно, когда ты утром находишься в своей кровати; поэтому ты приходишь ко мне?
Ганс. Да. Почему ты мне сказал, что я люблю маму и я боюсь потому, что люблю тебя?
Малыш обнаруживает здесь поистине превосходную ясность. Он дает понять, что в нем борется любовь к отцу с враждебностью к отцу из-за его роли соперника у матери, и делает отцу упрек в том, что тот до сих пор не обратил его внимание на это взаимодействие сил, вылившееся в тревогу. Отец еще не совсем его понимает, ибо только во время этой беседы он убеждается во враждебности к нему малыша, в которой я его уверял в ходе нашей консультации. Происшедшее затем, о чем я сообщаю в неизмененном виде, собственно говоря, является более важным для просвещения отца, чем для маленького пациента.
К сожалению, значение этого упрека я понял не сразу. Поскольку Ганс любит мать, он, видимо, хочет меня спровадить, чтобы занять место отца. Это подавленное враждебное желание превращается в тревогу за отца, и он приходит рано утром ко мне, чтобы увидеть, не ушел ли я. К сожалению, в этот момент всего этого я еще не понимал и говорю ему: «Когда ты один, ты скучаешь по мне, и ты ко мне приходишь».
Ганс. Когда тебя нет, я боюсь, что ты не придешь домой.
Я. Разве я когда-нибудь тебе угрожал, что не приду домой?
Ганс. Ты – нет, но мама – да. Мама сказала мне, что она больше не приедет. (Вероятно, он плохо себя вел, и она пригрозила ему уходом.)
Я. Она это сказала потому, что ты себя плохо вел.
Ганс. Да.
Я. Значит, ты боишься, что я уйду, потому что ты себя плохо вел, и поэтому ты приходишь ко мне.
За завтраком я встаю из-за стола, на что Ганс говорит: «Папа, не убегай отсюда!» Мне бросается в глаза, что вместо «уходи» он говорит «убегай», и отвечаю: «Ага, ты боишься, что лошадь отсюда убежит?» Он смеется.
Мы знаем, что эта часть страха Ганса обустроена двояким образом: страх перед отцом и страх за отца. Первый происходит от враждебности к отцу, второй – от конфликта между нежностью, которая здесь реактивно преувеличена, и враждебностью.
Отец продолжает:
Это, несомненно, начало важной части. То, что он решается, самое большее, выйти за ворота, но не отходит от дома, что при первом приступе тревоги он возвращается с половины пути, мотивировано страхом не застать родителей дома, потому что они ушли. Он прилип к дому из любви к матери, он боится, что я уйду из-за его враждебных желаний по отношению ко мне, тогда он был бы отцом.
Летом я постоянно ездил из Гмундена в Вену, поскольку этого требовала работа, и тогда он был отцом. Напомню о том, что страх лошадей связан с переживанием в Гмундене, когда лошадь должна была отвезти багаж Лиззи на вокзал. Вытесненное желание, чтобы я поехал на вокзал и тогда он останется с матерью один («лошадь должна уехать»), превращается в страх перед отъездом лошадей, и действительно, ничто другое не повергает его в столь большую тревогу, как отъезд кареты со двора находящейся против нас главной таможни и движение лошадей.
Эту новую часть (враждебные помыслы против отца) удалось выявить только после того, как он узнал, что я не сержусь на него за то, что он так любит маму.
После обеда я опять выхожу с ним за ворота; он снова ходит перед домом и остается там даже тогда, когда проезжают кареты, испытывает тревогу только при виде отдельных карет и бежит в прихожую. Он также мне объясняет: «Не все белые лошади кусаются»; это значит: благодаря анализу некоторые белые лошади уже осознавались в качестве «папы», они больше не кусаются, но остаются еще другие лошади, которые кусаются.
Обстановка перед воротами нашего дома следующая: напротив находится склад налогового управления с погрузочной платформой, к которой весь день подъезжают телеги, чтобы забрать ящики и т. п. От улицы эту территорию двора ограждает решетка. Напротив нашей квартиры находятся ворота, ведущие в этот двор (рис. 2).
Рис. 2
Я уже несколько дней замечаю, что Ганс особенно боится, когда телеги въезжают во двор или из него выезжают и при этом должны повернуть. В свое время я спросил его, почему он так боится, на что он мне сказал: «Я боюсь, что лошади упадут, когда поворачивает телега» (А). Так же сильно он боится тогда, когда телеги, стоящие перед погрузочной платформой, вдруг приходят в движение, чтобы отъехать (Б). Кроме того (В), он больше боится крупных ломовых лошадей, чем маленьких; крестьянских лошадей – больше, чем элегантных (как, например, в фиакрах). Он также больше боится, когда карета проезжает мимо быстро (Г), чем когда лошади тяжело ступают. Разумеется, эти отличия отчетливо проявились только в последние дни.
Я хотел бы сказать, что в результате анализа не только пациент стал храбрее, но и осмелела его фобия, которая решается себя показать.
5 апреля Ганс опять приходит в спальню, и его отправляют обратно в свою кровать. Я ему говорю: «Покуда ты будешь утром приходить в нашу комнату, страх лошадей не исчезнет». Но он упрямится и отвечает: «Я буду все-таки приходить, пусть и буду бояться». Стало быть, он не хочет, чтобы ему запрещали приходить к маме.
После завтрака мы должны спуститься. Ганс очень этому рад и задумывает вместо того, чтобы остаться, как обычно, у ворот, перейти через улицу во двор, где он довольно часто видел, как играют уличные мальчишки. Я ему говорю, что обрадуюсь, если он перейдет улицу, и пользуюсь поводом, чтобы спросить, почему он боится, когда приходят в движение нагруженные телеги (Б).
Ганс. Я боюсь, когда стою у телеги и телега быстро отъезжает, а я стою на ней, хочу оттуда влезть на доску (погрузочную платформу), и я уезжаю вместе с телегой.
Я. А когда телега стоит? Тогда ты не боишься? Почему?
Ганс. Когда телега стоит, я быстро вхожу на нее и перехожу на доску. (Рис. 3.)
Рис. 3
(Стало быть, Ганс собирается перелезть через телегу на погрузочную платформу и боится, что телега уедет, когда он будет на ней стоять.)
Я. Может быть, ты боишься, что если уедешь с телегой, то не приедешь больше домой?
Ганс. О нет; я ведь всегда могу еще приехать к маме – с телегой или на фиакре. Ведь я могу ему также сказать номер дома.
Я. Так чего же ты, собственно, боишься?
Ганс. Я этого не знаю, но профессор это узнает. Ты веришь, что он это узнает?
Я. Почему же ты хочешь перебраться на доску?
Ганс. Потому что я еще никогда там не был, а мне так хотелось бы там побывать, и знаешь почему? Потому что я хотел бы нагружать и разгружать поклажу и лазить по ней. Мне так хочется там полазить. А знаешь, у кого я научился лазить? Мальчишки лазили по тюкам, я это видел, и я тоже хочу это делать.
Его желание не исполнилось, ибо, когда Ганс вновь решается выйти за ворота, несколько шагов по улице вызывают у него слишком большое сопротивление, поскольку во дворе постоянно ездят телеги.
Профессор знает также только то, что эта задуманная игра Ганса с нагруженными телегами должна иметь символическую, замещающую связь с другим желанием, о котором он пока еще ничего не сказал. Но это желание теперь можно было бы сконструировать, если бы это не показалось слишком смелым.
После обеда мы опять идем за ворота, и по возвращении я спрашиваю Ганса: «Каких лошадей ты, собственно, боишься больше всего?»
Ганс. Всех.
Я. Это не так.
Ганс. Больше всего я боюсь лошадей, у которых что-то у рта.
Я. Что ты имеешь в виду? Железо, которое у них во рту?
Ганс. Нет, у них возле рта что-то черное. (Прикрывает свой рот рукой.)
Я. Быть может, усы?
Ганс (смеется). О нет!
Я. Это у всех?
Ганс. Нет, только у некоторых.
Я. Что же у них возле рта?
Рис. 4
Ганс. Что-то черное. Я думаю, что на самом деле это толстая сбруя на морде у ломовых лошадей (рис. 4). Я также больше всего боюсь мебельных фургонов.
Я. Почему?
Ганс. Я думаю, что, когда лошади тянут тяжелый мебельный фургон, они упадут.
Я. Значит, маленьких телег ты не боишься?
Ганс. Нет, маленьких телег и почтового фургона я не боюсь. А еще я больше всего боюсь, когда проезжает омнибус.
Я. Почему? Потому что он такой большой?
Ганс. Нет, потому что однажды в таком экипаже упала лошадь.
Я. Когда?
Ганс. Однажды, когда я, несмотря на «глупость», шел с мамой, когда я покупал жилетку.
(Впоследствии это подтверждается матерью.)
Я. Что ты подумал, когда упала лошадь?
Ганс. Что теперь всегда будет так. Все лошади в омнибусах будут падать.
Я. В каждом омнибусе?
Ганс. Да! И в мебельных фургонах тоже. В мебельных не так часто.
Я. У тебя тогда уже была «глупость»?
Ганс. Нет, она у меня появилась позднее. Когда лошадь в омнибусе упала, я очень сильно испугался, правда! Когда я пошел дальше, она у меня появилась.
Я. Но ведь «глупость» была в том, что ты думал, что тебя укусит лошадь, а теперь ты говоришь, что боялся, что лошадь упадет?
Ганс. Упадет и укусит[23].
Я. Почему же ты так испугался?
Ганс. Потому что лошадь делала ногами так. (Ложится на землю и показывает мне, как она дрыгалась.) Я испугался, потому что она создавала ногами «шум».
Я. Где ты был тогда с мамой?
Ганс. Сначала на катке, затем в кафе, затем покупали жилетку, затем у кондитера с мамой, а потом вечером дома; тогда мы прошли через парк.
(Все это подтверждается моей женой, также и то, что сразу после этого возник страх.)
Я. Лошадь умерла после того, как упала?
Ганс. Да!
Я. Откуда ты это знаешь?
Ганс. Потому что я это видел. (Смеется.) Нет, она вовсе не умерла.
Я. Может быть, ты подумал, что она умерла?
Ганс. Нет, точно нет. Я это сказал только в шутку.
(Однако выражение его лица тогда было серьезным.)
Поскольку он устал, я оставляю его в покое. Он мне только еще рассказывает, что сначала боялся лошадей в омнибусе, затем всех других и только в последнее время – лошадей, впряженных в мебельные фургоны.
На обратном пути из Лайнца еще несколько вопросов.
Я. Когда лошадь в омнибусе упала, какого она была цвета? Белая, рыжая, коричневая, серая?
Ганс. Черная, обе лошади были черные.
Я. Она была маленькая или большая?
Ганс. Большая.
Я. Толстая или худая?
Ганс. Толстая, очень большая и толстая.
Я. Когда лошадь упала, ты подумал о папе?
Ганс. Может быть. Да. Это возможно.
Наверное, в некоторых пунктах отец исследовал безуспешно; но это ничуть не мешает с близи познакомиться с подобной фобией, которую хотелось бы назвать по ее новому объекту. Таким образом, мы узнаем, насколько, собственно говоря, она диффузна. Она расходуется на лошадей и на экипажи, на то, что лошади падают, и на то, что они кусаются, на лошадей с особыми свойствами, на тяжело нагруженные телеги. Мы сразу догадываемся, что все эти особенности происходят оттого, что первоначально тревога не относилась к лошадям, а была транспонирована на них только вторично и зафиксировалась теперь в тех местах комплекса лошадей, которые оказались пригодными для определенных переносов. Особенно высоко мы должны оценить один важный результат дознаний отца. Мы узнали актуальный повод, после которого разразилась фобия. Это – эпизод, когда мальчик увидел, как упала большая массивная лошадь, и по меньшей мере одно из толкований этого впечатления, по-видимому подчеркнутое отцом, состоит в том, что Ганс тогда ощущал желание, чтобы его отец упал точно так же – и умер. Серьезное выражение лица во время рассказа, похоже, соответствовало этим бессознательным помыслам. Не скрываются ли за ними еще и другие мысли? И что означает шум, производимый ногами?
С некоторых пор Ганс играет в комнате в лошадку, бегает, падает, топает ногами, ржет. Однажды он подвешивает к себе мешочек наподобие торбы с овсом. Несколько раз он подбегает ко мне и кусает.
Таким образом, он принимает последние толкования решительнее, чем может это сделать с помощью слов, но, разумеется, с переменой ролей, поскольку эта игра служит фантазии-желанию. Стало быть, он – лошадь, он кусает отца; впрочем, при этом он отождествляет себя с отцом.
Последние два дня я замечаю, что Ганс самым решительным образом восстает против меня, не дерзко, а вовсю веселясь. Не оттого ли, что он больше меня – лошади – не боится?
6 апреля. После обеда я и Ганс находимся перед домом. Каждый раз при появлении лошади я его спрашиваю, не видит ли он у нее «черноты у рта». Во всех случаях он это отрицает. Я спрашиваю его, как, собственно, выглядит чернота; он говорит, что это черное железо. Таким образом, мое первое предположение, что он имеет в виду толстый кожаный ремень в сбруе ломовых лошадей, не подтверждается. Я спрашиваю, не напоминает ли это «черное» усы; он говорит: только цветом. Итак, что это на самом деле, я до сих пор не знаю.
Страх стал меньше; на этот раз он уже отваживается подойти к соседнему дому, но быстро поворачивает обратно, услышав вдали лошадиную рысь. Если телега проезжает и останавливается у ворот нашего дома, то он впадает в тревогу и бежит домой, поскольку лошадь бьет копытом. Я спрашиваю его, почему он боится, быть может, он боится того, что лошадь делает так (топаю ногой). Он говорит: «Не делай такого шума ногами!» Ср. с этим его высказывание об упавшей лошади, запряженной в омнибус.
Особенно его пугает проезжающий мимо мебельный фургон. В таком случае он бежит в дом. Я равнодушно спрашиваю его: «Разве мебельный фургон не выглядит так, как омнибус?» Он ничего не отвечает. Я повторяю вопрос. Тогда он говорит: «Ну конечно, иначе я не боялся бы мебельного фургона».
7 апреля. Сегодня я снова спрашиваю, как выглядит «черное у рта» лошади. Ганс говорит: «Как намордник». Удивительно, что за последние три дня ни разу не проезжала лошадь, у которой имелся бы этот «намордник»; сам я ни разу во время прогулок не видел подобной лошади, хотя Ганс уверяет, что такие лошади существуют. Я предполагаю, что особая уздечка лошади – толстая сбруя у рта – действительно напомнила ему усы и что после моего толкования и этот страх тоже исчез.
Улучшение состояния Ганса стабильно, радиус его деятельности с воротами нашего дома в качестве центра становится больше; он даже совершает трюк, который ранее был для него невозможным, – перебегает на тротуар напротив. Весь оставшийся страх связан сценой с омнибусом, смысл которой мне, правда, по-прежнему непонятен.
9 апреля. Сегодня утром Ганс входит, когда я, раздевшись по пояс, умываюсь.
Ганс. Папа, какой ты красивый, такой белый!
Я. Не правда ли, как белая лошадь?
Ганс. Только усы черные. (Удаляясь.) Или, может быть, это черный намордник?
Тогда я сообщаю ему, что вчера вечером был у профессора, и говорю: «Он хочет кое-что узнать», на что Ганс отвечает: «Мне это любопытно».
Я говорю ему, что знаю, при каких обстоятельствах он производит ногами шум. Он меня прерывает: «Не правда ли, когда я сержусь или когда мне нужно сделать люмпф, а хочется поиграть». (У него есть привычка в гневе производить ногами шум, то есть топать. «Сделать люмпф» означает сходить по-большому. Когда Ганс был маленьким, однажды, вставая с горшка, он сказал: «Смотри – люмпф». [Он имел в виду чулок (Strumpf), похожий по форме и цвету.] Это обозначение осталось и по сей день. Совсем давно, когда его нужно было посадить на горшок, а он отказывался оставить игру, он, злясь, топал ногами, брыкался и иногда даже бросался на землю.)
«Ты также брыкаешься, когда должен сделать пи-пи и не желаешь идти, потому что тебе хочется поиграть».
Он. Слушай, мне нужно сделать пи-пи, – и, наверное, в качестве подтверждения своих слов выходит.
Во время своего визита отец задал мне вопрос, что могло бы напоминать Гансу брыкание упавшей лошади, и я высказал мысль, что это могла бы быть его собственная реакция, когда он сдерживает позыв к мочеиспусканию. Здесь Ганс подтверждает это появлением позыва к мочеиспусканию во время беседы и добавляет еще и другие значения шума, производимого ногами.
Затем мы идем за ворота дома. Когда проезжает телега с углем, он мне говорит: «Слушай, телегу с углем я тоже очень боюсь».
Я. Быть может, потому, что она такая же большая, как омнибус?
Ганс. Да, и потому, что она тяжело нагружена, лошадям нужно так сильно тянуть, и они легко могут упасть. Когда телега пустая, я не боюсь.
Фактически, как уже отмечалось раньше, его повергают в тревогу только тяжелые телеги.
При всем при том ситуация весьма непонятна. Анализ мало подвигается вперед; боюсь, что его изложение вскоре наскучит читателю. Между тем в любом психоанализе имеются такие неясные периоды. Вскоре Ганс отправляется в область, которая оказалась для нас неожиданной.
Я прихожу домой и беседую с женой, которая сделала различные покупки и показывает их мне. Среди них – желтые панталоны. Ганс несколько раз говорит: «Фу», бросается на землю и плюется. Моя жена говорит, что он так делал уже несколько раз, когда видел панталоны.
Я спрашиваю: «Почему ты говоришь „фу“?»
Ганс. Из-за панталон.
Я. Почему? Из-за цвета, потому что они желтые и напоминают пи-пи или люмпф?
Ганс. Люмпф ведь не желтый, он белый или черный. (Сразу после этого.) Слушай, легко делать люмпф, когда ешь сыр?
(Я ему это однажды сказал, когда он спросил меня, зачем я ем сыр.)
Я. Да.
Ганс. Поэтому ты всегда рано утром идешь делать люмпф. Мне бы очень хотелось съесть бутерброд с сыром.
Еще вчера, когда он играл на улице, он меня спросил: «Слушай, правда, что после того, как много прыгаешь, легко сделать люмпф?» С давних пор его стул доставляет сложности, и нам часто приходится пользоваться детским слабительным и клистирами. Однажды его обычный запор был таким сильным, что моя жена обратилась за советом к доктору Л. Тот счел, что Ганса перекармливают, что, впрочем, было верно, и рекомендовал более умеренное питание, что сразу же устранило его состояние. В последнее время запоры вновь участились.
После обеда я ему говорю: «Мы опять напишем профессору», и он мне продиктовал: «Когда я увидел желтые панталоны, я сказал: „Фу“, плюнул, бросился на пол, зажмурил глаза и не смотрел».
Я. Почему?
Ганс. Потому что я увидел желтые панталоны, и что-то такое же я сделал, когда увидел черные[24] панталоны. Черные – это тоже панталоны, только они были черные. (Прерывая себя.) Слушай, я рад; я всегда очень рад, когда могу написать профессору.
Я. Почему ты сказал «фу»? Тебе было противно?
Ганс. Да, потому что я их увидел. Я подумал, что нужно сделать люмпф.
Я. Почему?
Ганс. Не знаю.
Я. Когда ты видел черные панталоны?
Ганс. Однажды давно, когда у нас была Анна (наша служанка), у мамы, она только что принесла их после покупки домой.
(Эти сведения подтверждаются моей женой.)
Я. И тебе тоже было противно?
Ганс. Да.
Я. Ты маму видел в таких панталонах?
Ганс. Нет.
Я. А когда она раздевалась?
Ганс. Желтые однажды я уже видел, когда она их купила. (Противоречие! Когда мама купила желтые, он их увидел впервые.) В черных она ходит также сегодня (верно!), потому что я видел, как она их утром снимала.
Я. Что? Утром она снимала черные панталоны?
Ганс. Утром, когда она уходила, она сняла черные панталоны, а когда вернулась, она еще раз надела черные панталоны.
Я расспрашиваю свою жену, потому что мне это кажется бессмыслицей. Она также говорит, что это совершенно неверно, – разумеется, уходя из дома, она не переодевала панталоны. Я тут же спрашиваю Ганса: «Ты же говорил, что мама надела черные панталоны, а когда уходила, она их сняла, а когда пришла, она еще раз их надела. Но мама говорит, что это не так».
Ганс. Мне так кажется. Наверное, я забыл, что она их не снимала. (Раздраженно.) Оставь меня наконец в покое.
Для разъяснения этой истории с панталонами я здесь замечу: Ганс явно лицемерит, когда прикидывается довольным, что может теперь поговорить на эту тему. В конце он сбрасывает маску и становится грубым по отношению к своему отцу. Речь идет о вещах, которые раньше доставляли ему много удовольствия и которых теперь после наступившего вытеснения он очень стыдится, которые, по его словам, ему противны. Он откровенно лжет, чтобы увиденной смене мамой панталон приписать другие поводы; в действительности снимание и надевание панталон находится во взаимосвязи с «люмпфом». Отец точно знает, в чем здесь дело и что Ганс хочет скрыть.
Я спрашиваю свою жену, часто ли Ганс был рядом с ней, когда она отправлялась в клозет. Она говорит: да, часто, он «клянчит» до тех пор, пока она ему этого не разрешает; так делают все дети.
Отметим для себя, однако, сегодня уже вытесненное желание видеть, как мама делает люмпф.
Мы гуляем перед домом. Он очень весел, и, когда он беспрестанно скачет туда и сюда, словно лошадь, я спрашиваю: «Послушай, кто, собственно, лошадь в омнибусе? Я, ты или мама?»
Ганс (сразу). Я, я – молодая лошадь.
Когда во время самой сильной тревоги он испытывал страх при виде скачущих лошадей и спрашивал меня, почему они это делают, я, чтобы его успокоить, сказал: «Знаешь, это молодые лошади, которые скачут, как мальчишки. Ведь ты тоже скачешь, и ты – мальчик». С тех пор при виде скачущих лошадей он говорит: «Это верно, это молодые лошади!» Поднимаясь в свою квартиру по лестнице, я почти машинально спрашиваю: «Ты играл в Гмундене с детьми в лошадку?»
Он. Да! (Задумчиво.) Мне кажется, что я там получил мою «глупость».
Я. Кто был лошадкой?
Он. Я, а Берта была кучером.
Я. Быть может, ты упал, когда был лошадкой?
Ганс. Нет! Когда Берта сказала: «Но!» – я быстро побежал, почти поскакал[25].
Я. А в омнибус вы никогда не играли?
Ганс. Нет, в обычные телеги и в лошадку без телеги. Ведь когда у лошадки есть телега, она может бегать и без телеги, а телега может оставаться дома.
Я. Вы часто играли в лошадку?
Ганс. Очень часто. Фриц (как известно, тоже сын домохозяина) однажды тоже был лошадкой, а Франц кучером, и Фриц так быстро бежал, что однажды наступил на камень, и у него пошла кровь.
Я. Может быть, он упал?
Ганс. Нет, он опустил ногу в воду, а потом обернул ее платком[26].
Я. Ты часто был лошадью?
Ганс. О да.
Я. И там ты получил «глупость».
Ганс. Потому что они всегда говорили: «Из-за лошади» и «Из-за лошади» (он подчеркивает это «из-за»); и, наверное, потому, что они так говорили: «Из-за лошади», я и получил «глупость»[27].
Некоторое время отец тщетно исследует другие пути.
Я. Они что-нибудь рассказывали о лошади?
Ганс. Да!
Я. А что?
Ганс. Я это забыл.
Я. Может быть, они что-нибудь рассказывали о пипике?
Ганс. О нет!
Я. Там ты уже боялся лошадей?
Ганс. О нет, я совсем не боялся.
Я. Может быть, Берта говорила о том, что лошадь…
Ганс (прерывая). Делает пи-пи? Нет!
10 апреля я продолжаю вчерашний разговор и хочу узнать, что означало «из-за лошади». Ганс не может вспомнить; он знает только, что утром несколько детей стояли перед воротами дома и говорили: «Из-за лошади, из-за лошади». Он сам тоже там был. Когда я становлюсь настойчивее, он заявляет, что дети вовсе не говорили: «Из-за лошади» – и что он неправильно вспомнил.
Я: «Ведь вы часто также бывали в конюшне и, наверное, говорили о лошади?» – «Мы ничего не говорили». – «О чем же вы разговаривали?» – «Ни о чем». – «Вас было так много детей, и вы ни о чем не говорили?» – «Кое о чем мы уже говорили, но не о лошади». – «О чем же?» – «Теперь я этого уже не знаю».
Я оставляю эту тему, потому что сопротивление явно слишком велико[28], и спрашиваю: «Тебе нравилось играть с Бертой?»
Он. Да, очень нравилось, а с Ольгой – нет; знаешь, что сделала Ольга? Грета там наверху однажды мне подарила бумажный мяч, а Ольга его разорвала. Берта никогда бы не разорвала мяч. С Бертой мне очень нравилось играть.
Я. Ты видел, как выглядит пипика Берты?
Он. Нет, но я видел пипику лошади, потому что я всегда бывал в конюшне и там видел пипику лошади.
Я. И тут тебе стало интересно узнать, как выглядит пипика у Берты и у мамы?
Он. Да.
Я напоминаю ему, что однажды он пожаловался на то, что девочки всегда хотят посмотреть, как он делает пи-пи.
Он. Берта тоже всегда смотрела… (совершенно без обиды, а очень удовлетворенно), часто. В маленьком саду, там, где редиска, я делал пи-пи, а она стояла перед воротами дома и смотрела.
Я. А когда она делала пи-пи, ты смотрел?
Он. Она ходила в клозет.
Я. И тебе было любопытно?
Он. Я же находился внутри клозета, когда она там была.
(Это верно; однажды хозяева рассказали нам об этом, и я вспоминаю, что мы это Гансу запретили.)
Я. Ты ей говорил, что хочешь войти внутрь?
Он. Я сам входил, потому что Берта разрешила. Это ведь не стыдно.
Я. И тебе нравилось видеть пипику?
Он. Да, но я ее не видел.
Я напоминаю ему сон в Гмундене: что за фант у меня в руке и т. д., и спрашиваю: «Ты в Гмундене хотел, чтобы Берта велела тебе сделать пи-пи?»
Он. Я никогда ей этого не говорил.
Я. А почему ты никогда ей этого не говорил?
Он. Потому что я никогда об этом не думал. (Прерывая себя.) Когда я обо всем этом напишу профессору, «глупость» очень скоро пройдет, правда?
Я. Почему ты хотел, чтобы Берта велела тебе сделать пи-пи?
Он. Не знаю. Потому что она смотрела.
Я. Ты думал о том, что она дотронется рукой до пипики?
Он. Да. (Переводя разговор на другую тему.) В Гмундене было очень весело. В маленьком саду, где растет редиска, есть небольшая куча песка, там я играл с лопаткой.
(Это сад, где он всегда делал пи-пи.)
Я. А в Гмундене, когда ты ложился в постель, ты трогал рукой пипику?
Он. Нет, еще нет. В Гмундене я так хорошо спал, что совсем не думал об этом. Только на улице…[29] и теперь я это делал.
Я. А Берта никогда не трогала рукой твоей пипики?
Он. Она этого никогда не делала, потому что я никогда ей об этом не говорил.
Я. А когда тебе этого хотелось?
Он. Однажды в Гмундене.
Я. Только один раз?
Он. Да, часто.
Я. Всегда, когда ты делал пи-пи, она смотрела; может, ей было любопытно, как ты делаешь пи-пи?
Он. Наверное, ей было любопытно, как выглядит моя пипика?
Я. Но и тебе тоже было любопытно; только у Берты?
Он. У Берты и Ольги.
Я. У кого еще?
Он. Ни у кого другого.
Я. Но ведь это не так. У мамы тоже?
Он. У мамы тоже.
Я. Но ведь теперь тебе это уже не любопытно. Ты же знаешь, как выглядит пипика у Ханны?
Он. Но ведь она вырастет, правда?[30]
Я. Да, конечно, но когда она вырастет, то все же не будет выглядеть как твоя.
Он. Я это знаю. Она будет такой (то есть такой, как теперь), только больше.
Я. В Гмундене тебе было любопытно, как мама раздевалась?
Он. Да, и у Ханны, когда ее купали, я видел пипику.
Я. И у мамы тоже?
Он. Нет!
Я. Тебе противно, когда ты видишь мамины панталоны?
Он. Только когда я увидел черные, когда она их купила; тогда я плююсь, но, когда она их надевает или снимает, я не плююсь. Я плююсь потому, что черные панталоны такие же черные, как люмпф, а желтые – как пи-пи, и тогда я думаю, что должен сделать пи-пи. Когда мама носит панталоны, я их не вижу, ведь у нее сверху платье.
Я. А когда она снимает платье?
Он. Тогда я не плююсь. Но когда они новые, они выглядят как люмпф. А когда они старые, краска сходит, и они становятся грязными. Когда их купили, они совсем чистые, а когда они дома, они уже сделались грязными. Когда их купили, они новые, а когда их не купили, они старые.
Я. Значит, от старых тебе не противно?
Он. Когда они старые, они ведь намного чернее, чем люмпф, правда? Они немножко чернее[31].
Я. Ты часто бывал с мамой в клозете?
Он. Очень часто.
Я. Тебе там было противно?
Он. Да… Нет!
Я. Тебе нравится быть рядом, когда мама делает пи-пи или люмпф?
Он. Очень нравится.
Я. Почему так нравится?
Он. Я этого не знаю.
Я. Потому что ты думаешь, что увидишь пипику?
Он. Да, я тоже так думаю.
Я. Но почему в Лайнце ты никогда не хочешь идти в клозет?
(В Лайнце он всегда просит, чтобы я его не водил в клозет; однажды он испугался шума воды, спущенной для промывки.)
Он. Наверное, потому, что создается шум, когда спускают воду.
Я. Ты этого боишься?
Он. Да!
Я. А здесь, в нашем клозете?
Он. Здесь – нет. В Лайнце я пугаюсь, когда ты спускаешь воду. Когда я в нем и стекает вода, тогда я тоже пугаюсь.
Чтобы показать мне, что в нашей квартире он не боится, он просит меня пойти в клозет и спустить воду. Затем он мне объясняет: «Сначала делается сильный шум, а потом послабее (когда низвергается вода). Когда делается сильный шум, я лучше останусь внутри, когда создается слабый, я лучше выйду наружу».
Я. Потому что ты боишься?
Он. Потому что мне всегда очень нравится видеть сильный шум… (поправляет себя) слышать, и тогда я лучше останусь внутри, чтобы хорошо его слышать.
Я. О чем тебе напоминает сильный шум?
Он. Что в клозете я должен сделать люмпф.
(Стало быть, о том же самом, что и черные панталоны.)
Я. Почему?
Он. Не знаю. Я это знаю: сильный шум звучит так же, как когда делают люмпф. Большой шум напоминает о люмпфе, маленький – о пи-пи.
(Ср. черные и желтые панталоны.)
Я. Слушай, а не имел ли омнибус тот же цвет, что и люмпф?
(По его словам – черный.)
Он (весьма озадаченный). Да!
Я должен здесь вставить несколько слов. Отец задает слишком много вопросов и исследует по собственным заготовкам, вместо того чтобы дать высказаться малышу. Из-за этого анализ становится неясным и ненадежным. Ганс идет своим собственным путем и ничего не делает, когда его хотят с него сманить. Очевидно, что его теперь интересует люмпф на пи-пи; почему – мы не знаем. История с шумом прояснена столь же малоудовлетворительно, как и история с желтыми и черными панталонами. Я подозреваю, что его тонкий слух очень хорошо заметил различие в шуме, когда мочится мужчина или женщина. Однако анализ несколько искусственно втиснул материал в противоположность обеих потребностей. Читателю, который пока еще сам анализа не проводил, я могу только дать совет не пытаться понять все сразу, а уделять беспристрастное внимание всему происходящему и ожидать дальнейшего.
