Збигнев Бжезинский
Выбор. Стратегический взгляд (сборник)
2. Дилеммы нового глобального беспорядка
В последнее десятилетие XX века центральной проблемой безопасности, вызывающей наибольшую обеспокоенность в мире, стал конфликтный потенциал Евразии. Юго-Восточная оконечность Евразии – арена опасных этнических и религиозных межгосударственных войн, средоточие экстремистских режимов, рвущихся заполучить оружие массового поражения, место возникновения наиболее фанатичных мировоззрений и воинственных движений, с которыми кое-какие государства могут однажды поделиться своими вооружениями. Здесь проживают более половины жителей планеты (включая оба самых населенных государства) и приблизительно три четверти мирового населения, пребывающего в нищете; именно этот регион – главный движитель демографического взрыва на планете и важнейший источник миграционных процессов, уже создающих трудности и чреватых еще бо́льшим ростом международной напряженности[12].
В ходе четырех десятилетий «холодной войны» главный геостратегический вызов для Америки состоял в том, что враждебная идеологическая сила, контролировавшая около двух третей Евразийского мегаконтинента, могла распространить свое господство и на остальную его часть. Евразия была и гигантской ареной этого соревнования, и главной ставкой в борьбе, поскольку на ее просторах расположено большинство самых быстро развивающихся и политически амбициозных государств мира, а также два из трех самых высокоразвитых в экономическом отношении региона Земли – Западная Европа и Дальний Восток. Полное главенство во всей Евразии равносильно мировому господству.
Решимость Америки не допустить подчинения Евразии враждебной державе приводила к риску развязывания апокалипсической ядерной войны. Поэтому приоритетными сферами политики безопасности США должны были стать проблемы гонки вооружений, конкуренция в наращивании ядерных арсеналов и даже разработка планов ведения полномасштабной ядерной войны. Устрашение служило организационным принципом, призванным исключить военный конфликт, а сдерживание – формулой предотвращения захвата противником западной и дальневосточной окраин Евразии.
Чтобы справиться с новым глобальным беспорядком, Америке требуется более изощренная стратегия, чем применявшаяся в «холодной войне», и более многогранный подход, чем развернутая после 11 сентября антитеррористическая кампания.
Борьба с терроризмом не может служить центральным, системообразующим принципом американской политики безопасности в Евразии или внешнеполитического курса США в целом. Эта идея слишком узка по своей направленности, слишком расплывчата в определении противника, и, что важнее всего, она не способна повлиять на важнейшие причины интенсивного политического брожения в простирающейся между Европой и Дальним Востоком ключевой зоне Евразии, среди населения которой преобладают мусульмане и которую можно обозначить термином «новые Общемировые Балканы»[13].
В свете произошедшего 11 сентября для Америки исключительно важно тщательно и спокойно проанализировать весь комплекс отношений, связывающих ее с быстро меняющим свой облик миром ислама. В этом состоит непременное предварительное условие перехода к какому-либо варианту эффективной долгосрочной политики, в рамках которой США предстоит перед лицом двойной угрозы – терроризма и распространения ОМП – взять на себя ответственность за восстановление мира в беспокойной зоне новых Общемировых Балкан. В то же время творцы американской политики должны предвидеть весь спектр опасных перспектив, которыми чреваты чрезмерное расширение американских обязательств и политика единоличного вмешательства, провоцирующие рост враждебных США политических и религиозных умонастроений.
Кроме того, характерный для современного мира беспорядок – в более широком плане последствие еще одной новой реальности: мир пробуждается к политическому осознанию неравенства в условиях человеческого бытия. До сравнительно недавнего времени огромное большинство человечества безропотно мирилось с социальной несправедливостью. Хотя крестьянские восстания порой нарушали состояние народной покорности тому, что казалось предписанным порядком вещей, они вспыхивали, как правило, тогда, когда местные условия жизни становились уже совершенно невыносимыми. И даже эти вспышки протеста происходили на фоне принципиального незнания мира в целом, в относительной изоляции и в отсутствие трансцендентального сознания неравенства.
Теперь положение существенно изменилось. Распространение грамотности и особенно воздействие современных средств коммуникации привели к беспрецедентному росту уровня политического мышления широких масс, сделав их несравненно восприимчивее к эмоциональному воздействию национализма, социального радикализма и религиозного фундаментализма. Притягательность этих идеологий усиливается окрепшим осознанием различий в материальном благосостоянии, возбуждающих вполне понятные чувства зависти, возмущения и враждебности. Еще больше ее укрепляет тешащее самолюбие презрение к тому, что называют гедонизмом привилегированной части человечества, формулируемое в культурно-религиозных понятиях. В таком контексте демагогическая обработка и мобилизация слабых, бедных и угнетенных значительно облегчаются.
Сила слабости
11 сентября 2001 г. – эпохальное событие в истории политики, основанной на применении силы. Девятнадцать имевших скудные ресурсы фанатиков, некоторые из них даже без западного образования, заставили содрогнуться от ужаса самую могущественную и технологически высокоразвитую державу мира и ввергли мир в глобальный политический кризис.
Спровоцированные этим терактом процессы привели к милитаризации внешней политики США, ускорили переориентацию России на Запад, создали постепенно углубляющиеся трещины в отношениях между Америкой и Европой, обострили недуги американской экономики и вызвали изменение традиционных американских представлений о гражданских правах. Для совершения этого потребовалось вооружение, состоящее из нескольких канцелярских ножей, и готовность пожертвовать своей жизнью. Никогда еще настолько маломощная кучка людей не причиняла столько боли такому могущественному и огромному сообществу.
В свете этого опыта перед единственной сверхдержавой мира встает дилемма: как одолеть физически слабого неприятеля, руководствующегося фанатичными побуждениями? Но пока будут сохраняться источники таких побуждений, все попытки воспрепятствовать противнику и уничтожить его останутся тщетными. Ненависть поможет ему восполнить свои потери. Уничтожить врага можно, только выявив и распознав те его мотивации и пристрастия, которые не подлежат точному определению, а проистекают из общего для слабых участников противоборства стремления любой ценой сокрушить объект их безудержного негодования.
В этой войне – а терроризм, по сути, есть беспощадная война слабых против сильных (оценка, не имеющая ничего общего с признанием моральной легитимности террора) – у слабых есть одно важное психологическое преимущество: им почти нечего терять, но приобрести, на их взгляд, они могут все. Они черпают силы в религиозном рвении или фанатичном утопизме и выражают свои убеждения с пылом ожесточенности, порожденной безнравственностью их ущемленного положения. Некоторые готовы пожертвовать собой потому, что их жизни, в их представлении, обретают смысл лишь тогда, когда они вырываются за рамки своего жалкого существования, совершая самоубийственный акт ради уничтожения объекта своей ненависти. Отчаяние приводит к неистовству и служит движущей силой террора.
Тем, кто занимает господствующее положение, напротив, есть что терять: прежде всего то, что они ценят превыше всего, – собственное благополучие, и их силы подтачиваются страхом. Сильные держатся за свою жизнь и дорожат ее хорошим качеством. Как только среди тех, кто обладает привилегированным статусом, поселяется паника, она вынуждает их преувеличивать реальный потенциал неведомого, но, по сути, слабого врага, и по мере того как последнему приписываются несуществующие потенции, коллективное чувство безопасности, так необходимое для комфортного существования общества, подвергается эрозии. Позволив же паническим настроениям подтолкнуть себя к неадекватным ответным мерам, господствующее сообщество становится заложником своего немощного противника.
Слабые фанатики не способны изменить собственное положение, но в их власти делать жизнь стоящих выше себя все более незавидной. Сила слабости – политический эквивалент того, что военные стратеги называют «асимметричными боевыми действиями». Фактически революция в военном деле, доводящая до максимума физическую силу того, кто главенствует в технологической сфере, компенсируется резким ростом социальной уязвимости, усиливающим страх сильных перед слабыми.
Силе слабости доступна эксплуатация четырех новых реалий современной жизни. Во-первых, круг тех, кому доступны средства огромной поражающей силы, уже не ограничен мощными высокоорганизованными государствами. Как отмечалось в первой главе, способность нанести масштабный ущерб обществу в целом и в еще большей степени лишить покоя массы людей становится все более досягаемой даже для сравнительно небольших, но решительно настроенных групп людей. Во-вторых, мобильность населения в планетарном масштабе, которой способствует не только наличие скоростных транспортных средств, но и нарастающая миграция, уничтожающая барьеры между обособленными прежде обществами, в сочетании с появлением всемирной коммуникационной инфраструктуры упрощает планирование и координацию для подпольных ячеек, которые в иных обстоятельствах действовали бы несогласованно. В-третьих, проницаемость демократических систем, облегчая проникновение и внедрение в открытые общества, делает чрезвычайно трудным выявление угроз и в конечном итоге делает доступной для повреждения саму социальную ткань демократии. В-четвертых, системная взаимосвязанность современного общества создает благоприятную среду для развития цепных реакций. Если пострадает даже только один из ключевых элементов системы, это вызовет эскалацию социального беспорядка и взрыв панических настроений.
Короче говоря, тактика «шока и трепета», провозглашенная стратегами революции в военном деле, получила противовес в виде парализующей паники, которую слабая сторона запросто способна посеять в рядах могущественного противника. Примером служит колоссальная переоценка общественностью возможностей террористической сети «Аль-Каида», которую считают прекрасно организованной, высокодисциплинированной, способной проникать в любую структуру тайной армией террористов, владеющих новейшими технологиями и действующих под эффективным руководством единого центра командования и управления. Не раз звучавшие после 11 сентября упоминания о «50 тысячах хорошо подготовленных террористов» «Аль-Каиды» убедили многих в том, что Америка да и весь Запад буквально наводнены подпольными ячейками технически обученных боевиков, готовых нанести серию скоординированных опустошительных ударов и парализовать общественную жизнь. Периодическое вывешивание в Соединенных Штатах цветных лент – сигналов тревоги разной степени – тоже внесло свою лепту в представления, многократно преувеличивающие мощь призрачной организации и наделяющие ее лидера Усаму бен Ладена зловещей способностью проникать всюду, куда ни пожелает[14].
Гораздо правильнее рассматривать «Аль-Каиду» как аморфное объединение групп исламских фундаменталистов, чьи главари нашли временное безопасное пристанище в Афганистане под покровительством примитивно фундаменталистского режима «Талибан». Набравший силу в результате разрушения афганского общества Советским Союзом и внезапной взрывоподобной реакции на советское вторжение со стороны разных мусульманских народов, исламский фундаментализм позже обратил свою распаленную враждебность против Америки, которую фундаменталисты стали презирать за поддержку Израиля, за покровительство непопулярных режимов ближневосточного региона, а более всего за осквернение священных исламских земель размещением там американских военных баз. «Аль-Каида» выступила с вдохновляющей на борьбу проповедью, разработала идеологическую платформу, организовала сбор финансовых средств для повсеместного формирования новых групп, наладила начальную полевую подготовку боевиков, а также взяла на себя функцию широкого стратегического планирования деятельности разнообразных местных террористических групп, жаждущих нанести удар по «большому сатане»[15].
В итоге в разных точках мира была предпринята серия отдельных террористических нападений на американские объекты, среди которых самые дерзкие, впечатляющие и разрушительные произошли, конечно же, 11 сентября. Однако масштаб одновременных и явно согласованных ударов по целям в Нью-Йорке и Вашингтоне не был типичным ни по грандиозности замысла, ни по неожиданным результатам (поскольку даже организаторы этих акций, по всей вероятности, не могли предвидеть полного обрушения башен Всемирного торгового центра). Тот факт, что за нападениями 11 сентября не последовал, пусть даже с большим перерывом, новый настолько же сокрушительный удар, например взрыв в центре какого-нибудь города «грязной бомбы», чего многие так опасаются, лишний раз свидетельствует об ограниченности физических и организационных возможностей «Аль-Каиды», еще более ослабленных благодаря операции США против руководства и баз организации в Афганистане.
Однако события 11 сентября показали, как один-единственный, но психологически ошеломляющий удар, нанесенный невидимым противником, может поменять мировосприятие и даже поведение мировой сверхдержавы. Трудно представить, что Соединенные Штаты весной 2003 года начали бы войну против Ирака, если бы осенью 2001 года Америке не довелось пережить психологический шок. Переопределение Америкой ее роли в мире изменилось не из-за вызова, брошенного могущественным соперником, а из-за действий нескольких безвестных фанатиков-самоубийц, воодушевленных и поддержанных далекой, но радикально настроенной подпольной группой, не обладающей никакими атрибутами власти современного государства.
Нападение «Аль-Каиды» продемонстрировало еще один важный парадокс, проявляющийся в силе слабости: слабые обретают силу, всячески упрощая образ объекта своей ненависти, тогда как сильные, поступая сходным образом, ослабевают. Демонизируя все, что вызывает у них презрение, слабые находят истовых последователей, проникнутых готовностью к самопожертвованию. Достаточно воскликнуть «большой сатана!», чтобы все объяснить и внушить желание сражаться. Посредством этих слов пополняются ряды борцов и замышляются жестокие акции, в ходе которых насилие над невинными людьми само по себе наполняет преступников ощущением триумфа. Победу определяет не столько результат, сколько само совершенное действие.
В отличие от слабых, сильные не могут позволить себе роскошь упрощения. Упрощая причину своих страхов, они обрекают себя на бессилие.
Поскольку у тех, кто силен, широкие интересы, поскольку различные аспекты их положения взаимозависимы, а их представление о благополучной жизни носит и субъективно, и объективно многогранный характер, им нельзя демонизировать брошенный слабым противником вызов или сводить его к одноплановому явлению. Поступая так, сильная сторона рискует сосредоточиться лишь на поверхностных аспектах вызова, упуская из виду его более сложные и имеющие исторические корни составляющие.
Все это имеет практическое отношение к сплетенным в единый клубок дилеммам глобального беспорядка, с которыми сегодня имеет дело Америка. Одной только власти и мощи мало, чтобы сохранить гегемонию Америки, поскольку ее враги исполнены фанатизма, меньше дорожат своими жизнями и готовы, не мучаясь угрызениями совести, воспользоваться американскими демократическими принципами в собственных целях. Принуждение плодит новых недругов, но едва ли способно помешать им проникнуть на американскую территорию через оставляемые демократией лазейки и нанести удар изнутри. Если Соединенные Штаты желают сохранить у себя дома уклад жизни и свободу, которыми они так дорожат, им надо обеспечить легитимность своего господства за пределами Америки. Это означает не что иное, как подлинное сотрудничество с союзниками, а не только помощь просителям, и самое главное – настойчивые совместные усилия в постижении сложной природы сегодняшнего глобального беспорядка.
Слабые могут сражаться с «большим сатаной», потому что упрощенность такого подхода помогает им компенсировать свою слабость. Сильным же непозволительно просто демонизировать врага, им следует противостоять противнику, поняв его во всей его сложности.
Беспокойный мир ислама
Безотлагательная проблема, встающая в связи с этим перед Америкой, – неустойчивость состояния ее отношений с миром ислама. Эти отношения отягощены сильными эмоциями и немалой долей взаимного предубеждения. Террористические эксцессы, а еще ранее революция в Иране с ее явной антиамериканской направленностью привели к тому, что образ ислама в восприятии многих американцев – почти зеркальное отражение исламско-фундаменталистского представления об Америке как о «большом сатане».
Этот призрачный образ даже получил свое персональное воплощение. На телевизионных экранах в домах американцев в качестве олицетворения зла часто возникает Усама бен Ладен, в чьей внешности и одежде угадывается символическое указание на то, что ислам, арабы и терроризм органически неотделимы друг от друга[16]. Индустрия развлечений предлагает обществу, как правило, стереотипные версии исламского, и прежде всего арабского, «следа» в делах, связанных с террором. Еще в 1995 году, когда произошел террористический взрыв в Оклахома-Сити, главными подозреваемыми в глазах многих стали американцы арабского происхождения. Прозрачные намеки в средствах массовой информации на причастность мусульман стали причиной примерно 200 безобразных инцидентов, прежде чем был установлен настоящий преступник.
Тенденция рассматривать последствия волнений в исламском мире для безопасности Америки в алармистском ключе и смешивать разнородные политические проблемы под маской упрощенных формулировок стала почти неизбежной. Поэтому Соединенным Штатам все труднее проводить последовательную долгосрочную политику, опирающуюся на вдумчивую и беспристрастную оценку современного состояния доктринальных и культурных амбиций исламского мира, а также действительной угрозы, которую они представляют для глобальной безопасности. Однако, не проведя такого дифференцированного анализа, Америка не сможет регулировать поведение сложносоставных и разнородных сил, действующих в исламских регионах, а также эффективно противодействовать намеренному разжиганию религиозной неприязни к Соединенным Штатам среди внушительной и политически все более активной части населения земного шара.
Дар аль-Ислам – «Обитель ислама» – это весьма сложное явление. Его непременные атрибуты – разнообразие условий бытия, политическая хрупкость и взрывоопасность. Географически исламский мир можно примерно обозначить линией, проходящей вдоль побережья Индийского океана от Индонезии к Персидскому заливу, затем поворачивающей вниз к Танзании, следующей через Африку по центральной части Судана до Нигерии и вдоль Атлантического побережья к берегам Средиземного моря, затем пересекающей это море до пролива Босфор и продолжающейся до северной границы Казахстана, пройдя по которой она поворачивает в южном направлении, чтобы охватить Западный Китай и выступающую часть Индии, прежде чем возвращается к исходной точке, обогнув Борнео. В пределах очерченного этой линией полумесяца проживают большинство мусульман мира – около 1,2 миллиарда человек, приблизительно столько же, сколько насчитывает все население Китая. Из этого количества примерно 820 миллионов человек находятся в Азии и 315 миллионов – в Африке, около 300 миллионов сосредоточены в геополитически неустойчивой зоне Леванта, Персидского залива и Центральной Азии. По контрасту с тиражируемым американскими средствами массовой информации пародийным образом мусульман, отождествляемых с арабами-семитами, наибольшая их часть на самом деле проживают в Южной и Юго-Восточной Азии: в Индонезии, Малайзии, Бангладеш, Пакистане и преимущественно индуистской Индии. Также весьма многочисленное мусульманское население с четко выраженной этнической принадлежностью включает иранских персов, турок (этнические турки проживают также в Азербайджане и нескольких центральноазиатских странах), а еще египтян и нигерийцев.
По последним данным, в 32 государствах – членах ООН мусульмане составляют более 86 % населения, еще в 9 – от 66 до 85 %, что в сумме дает 41 страну, где доминируют мусульмане. Ни одна из них не числится в ежегодном издании организации «Фридом хаус» «Свобода в мире» среди «подлинно свободных» стран, то есть тех, где уважают и политические права, и гражданские свободы. Восемь стран квалифицированы как «отчасти свободные», все остальные считаются «несвободными»; из числа последних 7 относятся к 11 самым «репрессивным» государствам. Кроме того, в 19 государствах мусульмане либо составляют немногим более половины населения, либо образуют крупные меньшинства (не менее 16 % жителей), как в Индии, где, по приблизительным оценкам, проживают 120–140 миллионов мусульман. До 35 миллионов мусульман проживают в Китае, где-то около 20 миллионов – в России, примерно 11 миллионов – в Западной и Юго-Восточной Европе, от 5 до 8 миллионов – в Северной Америке и около 2 миллионов – в Латинской Америке.
Благодаря высокой рождаемости и обращению в мусульманство представителей иных конфессий исламский мир в настоящее время – самое быстрорастущее религиозное сообщество мира. В последние годы Ближний Восток обогнал все прочие регионы по темпам роста населения, составляющим здесь в среднем 2,7 % в год по сравнению с 1,6 % в остальной части Азии и 1,7 % в Латинской Америке. Сходное положение наблюдается в мусульманских государствах, образующих пояс вдоль южных рубежей России; их население, насчитывающее сейчас около 295 миллионов человек, к 2025 году, вероятно, достигнет как минимум 450 миллионов. Существенную часть жителей мусульманских государств уже составляет молодежь, и ее доля возрастет. От того, насколько успешно эти молодые люди смогут интегрироваться в экономическую систему и какими путями произойдет их социализация, в значительной степени будут зависеть их политическая ориентация и поведение.
Почти каждое государство с преимущественно мусульманским населением, вне зависимости от того, декларирует ли оно себя исламским или нет, сталкивается с какими-либо формами религиозного вызова, которые зачастую сопровождаются требованием ввести шариат (строгий исламский кодекс поведения). Даже такие официально светские государства, как Египет, Алжир и Индонезия, не избежали волнений на почве религиозно окрашенного брожения в обществе. Чтобы подавить движение «Братьев-мусульман» в Египте, потребовались годы борьбы, в ходе которой казни главарей организации чередовались с драматическими убийствами первых лиц государства, таких как президент Анвар ас-Садат. В Алжире исламские активисты, надежды которых на создание исламской республики путем победы на выборах оказались сорваны правительственным указом, развязали кровопролитную партизанскую войну против светского военного режима. В Индонезии две крупные конкурирующие религиозные партии располагают, по оценкам, поддержкой 70 миллионов верных сторонников, многие из которых получили образование в школах с религиозным уклоном (что обычно подразумевает обучение на арабском языке), созданных этими партиями по всей стране.
Ввиду хрупкости светских политических институтов, слабости гражданского общества и удушения творческой мысли значительная часть исламского мира находится в социальном застое[17]. Отчасти такое положение – наследие недавней деколонизации, вследствие которой не осталось жизнеспособных конституционных структур; отчасти результат постоянных трудностей, вызываемых необходимостью соотносить политику с религией в условиях, когда политическое сознание масс находится под сильным религиозным влиянием. Отчасти это также продукт возрастающих, но не находящих удовлетворения социально-экономических запросов и в какой-то мере конечное последствие определенных региональных или даже глобальных политических конфликтов. Однако степень тяжести этой проблемы во всех странах разная, и потому любые поспешные суждения обобщающего или детерминистского характера о политическом будущем всего исламского мира не имеют оснований.
Кроме того, хотя главным катализатором политического брожения служит, по всей видимости, религия, такие нерелигиозные факторы, как коррупция и неравенство в распределении материальных благ, тоже вносят немалую лепту в сохранение политической нестабильности. Несколько мусульманских стран страдают от крайней нищеты. В Афганистане ВНП не достигает и 200 долларов на душу населения, в Пакистане колеблется около 500 долларов, тогда как в близлежащем Кувейте этот показатель превышает 20 тыс. долларов. Разрыв в уровне жизни еще более разителен внутри обществ, а в некоторых странах правящая элита без зазрения совести предается пороку обогащения (и часто, не скрывая это, купается в роскоши), несмотря на социальную незащищенность подавляющего большинства населения.
Кроме того, бросающаяся в глаза практика сколачивания личных состояний правителями ряда мусульманских государств – самые вопиющие примеры: Саудовская Аравия, Пакистан и Индонезия – привела к тому, что функции политической власти стали полностью отождествляться с доступом к богатству, что вовсе не соответствует строгим исламским канонам. Подобные впечатляющие случаи ненасытного стяжательства в сочетании с крайней слабостью гражданского общества и раздутым неэффективным бюрократическим аппаратом, напоминающим социального паразита, препятствующим динамичному развитию экономики и углубляющим массовую нищету, неизбежно вызывают широкое возмущение и усиливают притягательность исламистского популизма. Строгое соблюдение законов шариата, внушают проповедники народу, навсегда покончит с лицемерием элиты.
Нельзя не признать, что коррупция – характерная черта большинства развивающихся стран, и особенно государств с так называемой «нефтяной экономикой». В этом отношении Нигерия (которая в составляемом «Трансперенси интернэшнл» Индексе восприятия коррупции за 2001 год заняла по честности чиновничества 90-ю позицию среди 91 страны), Индонезия (88-е место) и Пакистан (79-е место) попадают в одну категорию с такими немусульманскими странами, как Россия (делит с Пакистаном 79-е место), Индия (71-е место) и некоторые наркогосударства Латинской Америки.
В любом случае нет сомнений, что большинству мусульманских государств предстоит и в дальнейшем оставаться слабыми и неэффективными, испытывать частые политические потрясения и с обидой смотреть на Запад, но основное внимание обращая на внутренние разборки или распри с соседями. Положение дел в мусульманском мире будет служить источником угроз международной безопасности, время от времени приводить к вспышкам терроризма и создавать атмосферу повсеместной напряженности. И поскольку слабости сопутствуют социальные бедствия, яростный антиамериканизм будет здесь, вероятно, не только следствием враждебности на общей религиозной почве, но и в не меньшей мере побочным продуктом либо недовольства в определенных странах, либо региональных конфликтов.
Самый очевидный пример такого политического недовольства – возмущение арабов поддержкой Израиля Соединенными Штатами[18]. Негодование по этому поводу постепенно охватило и мусульман неарабского происхождения в Иране и Пакистане. А в последнее время у афганцев и мусульманских народов Центральной Азии появились подозрения, что Америка поощряет попытки России ограничить распространение ислама среди своих новых южных соседей. Все это способствует формированию у мусульман транснационального политического самосознания, для которого характерен как откровенный, так и подсознательный антиамериканизм.
С точки зрения международной безопасности главный вопрос, от которого зависит будущее, таков: какое политическое направление примет охватившее «Обитель ислама» брожение? Нынешняя волна религиозного фундаментализма не предвестница ли будущего господства этой философии? Или верх одержит радикализм под маской ислама? Действительно ли мусульманские общества не способны трансформироваться в демократические политические системы ввиду своих религиозных традиций и учений? Существует ли принципиальная несовместимость между исламом и современностью, хотя смысл этого понятия определяется в основном современным (оказавшимся привлекательным для всего мира) опытом Америки, Европы и Дальнего Востока, в развитии которых религиозные начала играют все меньшую роль? По мере рассмотрения этих вопросов сложность проблемы становится все понятнее.
В последние два десятилетия – с момента захвата теократией власти в Иране – исламский фундаментализм привлекает заметное внимание Запада. В условиях, когда в террористической деятельности светской Организации освобождения Палестины наметился спад, а к терроризму начали все чаще обращаться либо поддерживаемые Ираном шиитские организации, либо их суннитские двойники, получающие помощь от ваххабитов (символом которых стала знаменитая фигура Усамы бен Ладена), в западных средствах массовой информации сложилась традиция выделять именно фундаментализм как силу, получающую в исламском мире все более широкое распространение и авторитет. Подспудное брожение даже в самых стабильных мусульманских странах часто представлялось как предзнаменование перехода власти в руки фундаменталистов.
Но на самом деле до оккупации Соединенными Штатами Ирака в 2003 году, в результате которой шиитские теократические устремления получили мощный импульс, феномен фундаментализма находился скорее в стадии заката. Даже в Иране стал громче звучать голос умеренных представителей теократического режима, критикующих жесткий догматизм и «социальную цензуру» имамов. Через 20 лет после фундаменталистской революции доминирующие позиции в общественных обсуждениях в этой стране все в большей степени захватывают политические и теологические реформаторы. Хотя общий контекст, в котором разворачиваются дебаты о будущем Ирана, все еще определяется свойственным теократии слиянием политики и теологии, идейное состязание постепенно смещается в сторону сужения сферы религии и расширения рамок свободного выбора. В течение 1999 и 2000 годов общественная жизнь Ирана протекала под знаком громких публичных судебных процессов над несколькими видными духовными лицами, которые, принимая деятельное участие в политических обсуждениях, открыто выступали за уменьшение религиозного контроля над политической жизнью, призывая, в частности, признать гражданское право на критику теократии. Их взгляды вызывали широкое сочувствие в кругах иранской интеллигенции.
