Заур Зугумов
Записки карманника (сборник)
Сноски к рассказу «Малява»
Анаша – высушенный и перемолотый куст конопли с листьями и стеблями и головками растения после снятия пыльцы (гашиша). Хотя это слово – южного происхождения, его с дореволюционных времен употребляют во всех регионах страны, кроме южного, поскольку в республиках Северного Кавказа, Закавказья и в Средней Азии говорят: «план». Не следует путать с гашишем.
Баландер – разносчик пищи в местах лишения свободы.
Бедолага – в местах лишения свободы – мужики по жизни. Администрация чаще, чем других водворяет их в изолятор, БУР, а иногда и под раскрутку. Как правило, они находятся в заключении не один десяток лет и слывут людьми невезучими.
Бахилы – сапоги особого покроя, которые выдают в местах лишения свободы, только на лесных командировках. Во избежание того, что упавшее бревно придавит пальцы ног, они защищены круглой чашечкой, сделанной из твердого материала.
Бросал на продол малявку – бросал в тюремный коридор записку.
Бродяг и урок – воров и тех, кто рядом с ними.
Втерли – дали.
Двушка – два.
Джибин – муха, в переводе с языка кумыков (народность в Дагестане).
Жуликов – воров в законе.
Закидывая вниз коня – опуская вниз веревку или сплетенные вместе несколько ниток с тем, что бы принять или отправить что-либо. Не обязательно, чтобы это были запрещенные вещи, как то наркотики, деньги и т. п. Ими зачастую бывают записки (как правило, личного характера), курево и чай.
Истинными каторжанами – заключенными, которые свято чтят законы тюрьмы, а значит и воровские устои.
Иуды – предатели.
Кабур – небольшое отверстие, проделанное в стене, в полу или в потолке камеры. Пробивают кабуры черенком от алюминиевой ложки – единственным доступным в тюремных условиях инструментом. При обнаружении кабура надзиратели приводят рабочих, которые тут же заделывают отверстие цементом, но через какое-то время оно появляется вновь.
Капканы – определенного рода махинации, хорошо обдуманные нетривиальные ходы, в результате которых противник попадает в сложную или щекотливую ситуацию – западню.
Карцер – штрафной изолятор в местах лишения свободы.
Кентовались – были друзьями.
Конченая лагерная сука – доносчик, предатель, для которого не существует ничего святого. Воровской закон гласит: любой арестант, считающий себя таковым, при первой же возможности, обязан убить любого из них. Так и происходит. Суки знают об этом, поэтому и лютуют. Как правило, они числятся за каким-либо управлением, а некоторые – вообще за Москвой.
Кормушка – небольшое отверстие (15 × 30 см) в дверях камер тюрьмы, карцера, ШИЗО, ПКТ и тому подобных помещений для передачи продуктов питания и предметов, разрешенных действующим законодательством.
Крутить – добавлять лагерный срок к уже имеющемуся по приговору суда со свободы.
Крытники тусовались – осужденные крытого режима ходили в разные стороны.
Куму – начальнику оперчасти.
Ксива – в данном случае записка.
Лагерные коновалы – медицинские работники в ИУ.
Лепилы – ничего общего не имеющие с медициной сотрудники медчасти ИУ.
Ломануться – выбрав удобный момент, выбежать из камеры. Как правило, к этому прибегают подследственные или осужденные, по тем или иным причинам нарушившие тюремные устои: проигравшие и не заплатившие вовремя карточный долг, укравшие что-либо у своего собрата по несчастью, выдавшие соучастника преступления, или те, кто пытался до поры до времени скрыть позорное прошлое, получил по заслугам и изгнан из камеры. Обычно это происходит это во время утренней или вечерней проверки, когда надзиратели открывают дверь. Но бывает и так, что камеру хочет покинуть молодой бродяга. Причина в данном случае, одна – не сошелся характером с себе подобными. Впрочем, на этот счет существует строгое правило: «ушел из хаты – значит, ушел из жизни босяцкой», и обратной дороги уже нет.
Малолетки – колонии для несовершеннолетних преступников.
Малява – записка.
Молодому босяку – подающему надежды будущему вору в законе.
Мрази – негодяи.
Мусорам – в данном случае сотрудникам администрации ИУ.
Наколол на его лопатке – сделал татуировку на лопатке.
На продоле тусовались попкари-исполнители – в коридоре ходили надзиратели, которые приводили приговор суда – расстрел в исполнение.
Не в кипеш – очень осторожно.
Одноярусных панцирных шконарей – имеются ввиду тюремные кровати для несовершеннолетних преступников, в тюремных камерах.
От звонка до звонка – от начала и до конца срока заключения.
От хат – от камер.
Параша – 1) Емкость для испражнений, которая устанавливается в камере. Как правило, в СИЗО для этих целей использовались старые сорокалитровые фляги из-под молока, поскольку у ее основания на крышке находилась резиновая прокладка, которая не пропускала запах. В камерах существовало правило, согласно которому опущенный должен был есть и развлекать сокамерников, сидя на параше. Следует отметить, что к началу 1970-х годов параши в тюрьмах бывшего СССР были заменены камерными туалетами. Что же касается камер ИВС и им подобных, то в них параши заменяют теперь небольшие пластмассовые ведра. 2) Непроверенный или ложный слух, сплетня.
Паскуда – тот, кто поддерживает постоянную связь с милицией и в некоторых случаях использует ее в собственных целях. Паскуды, как правило, долго не живут. После разоблачения их сразу же ликвидируют, тогда как, например, к сукам, не всегда применяются крайние меры.
Переодевать в робу – переодевать в лагерную форму.
Под раскруткой – находясь под следствием будучи в местах лишения свободы.
Режимник – заместитель начальника ИУ по режиму и охране.
С понтом – с определенной долей апломба.
Схлестнулись со шпаной – встретились с ворами в законе.
Тычил – воровал по карманам.
Урок – воров в законе.
Хозобслуга – осужденные к небольшим срокам заключения, не имеющие взысканий и не придерживающиеся воровских законов, а потому и занимающиеся в тюрьме хозяйственными работами.
Цинковать ментам – давать знать милиции о совершенных противозаконных действиях.
Шайтан – кличка (шайтан – злой дух, в переводе с языка мусульман всего мира).
Шнифта и потушили его навеки – выкололи глаза.
Шконарях – лагерных кроватях.
Шпана безусая – молодые преступники, которые стараются придерживаться воровских законов.
Щекотнуться – почуять опасность.
Цинк – опознавательный сигнал об опасности.
Муссолини
1
Случай этот произошел в самом начале 1998-го. Близился к концу второй год моего заточения в московских тюрьмах: сначала в Бутырке, а затем и в Матросской Тишине. В конечном итоге я опять оказался в Бутырском централе.
Тогда я и представить себе не мог, что вскоре вновь окажусь на свободе. Дело в том, что когда в последний, седьмой раз меня вывозили на суд, прокурор, эта с виду милая, пышнотелая дама бальзаковского возраста, после всех доводов, обращенных к судье (кстати, тоже женщине), запросила для меня десять лет особого режима. «Мало того, что вы в своей собственной стране уже двадцать один год, как признаны вором-рецидивистом, – язвительно подчеркнула она, глядя при этом куда-то в сторону и явно избегая встретиться с моим взглядом, – живете в основном по чужим документам и постоянно нарушаете закон. Вы еще и умудряетесь разъезжать по Европе, занимаясь там криминальной деятельностью, и находитесь под пристальным вниманием Интерпола. – В тот раз меня арестовали в аэропорту Шереметьево, прямо у трапа самолета, прилетевшего из Афин. – Не многовато ли для обыкновенного карманного вора, Зугумов?»
Выпалив все это, она хотела было сесть, и тут наши взгляды, наконец, все же встретились. Успев на доли секунды заглянуть в эти маленькие глаза, похожие на глазки королевской кобры, я сделал для себя вывод: этого ядовитое существо может только жалить. Как бы то ни было, фортуна все же улыбнулась мне, и я избежал ржавого меча нашей подгнившей державы. Но это случилось чуть позже, а пока я чалился в 164-й хате.
Накануне Нового 1998 года ко мне на свидание в тюрьму пожаловала одна очень элегантная и привлекательная особа. Я нисколько не удивился странному визиту этой дамы, хотя и видел ее впервые. Дело в том, что уркам, пребывавшим на свободе, понадобилось срочно передать очень серьезную маляву братьям, находившимся в тот момент в Бутырке. Но как это сделать?
Пронюхав о том, что в самом скором будущем в воровской среде должны были произойти какие-то глобальные перемены, администрация тюрьмы наложила запрет на свидания не только с ворами, находившимися на свободе, но и в самой тюрьме жуликам не разрешались свидания ни с кем, даже с матерями.
В этой связи мне хотелось бы отметить одну очень важную деталь, связанную с арестантской жизнью воров в законе вообще и в Бутырской тюрьме в частности. Там постоянно находилось, по меньшей мере, восемь или десять урок. Несмотря на то, что централ был лишь третьим по величине на всем постсоветском пространстве (после питерских Крестов и киевского «Крещатика»), ни в одной из других тюрем не чалилось столько воров в законе, как здесь. Это происходило оттого, что Бутырка находилась в самом центре империи, в её столице, где прокручивается, как известно, семьдесят процентов всего российского капитала.
Что же касается воровских сходняков, то и они, как правило, проходили в Первопрестольной. В златоглавую по разным делам всегда съезжалось много урок со всей страны, ну а уж появиться на сходняке и сам Бог велел.
Обычно результаты очередной сходки переправлялись братьям в столичные тюрьмы, а там урки знакомили с ними заключенных. Таким образом, те, кому это было положено, оказывались в курсе всех воровских дел. Но случалось и так, что большинство воров находились не на свободе, а за решеткой. Тогда сходняк приходилось проводить в бутырских стенах.
В то время в одной только Бутырке сидели восемнадцать воров. Почти всех их я знал лично и общался с ними и в Матросской Тишине, когда был там вместе с Колей Сухумским в табунаре «на положении», и в Бутырке, когда был переведен туда вновь.
Мое положение обязывало меня по нескольку десятков раз в день не только обращаться к ворам по разным причинам, но иногда и встречаться с ними при необходимости. Иначе и быть не могло. Это был наш обычный, повседневный тюремный быт.
Всем известно, что занести в тюрьму что-нибудь запрещенное всегда непросто, а в такое время тем более. Так вот, сведя риск к минимуму (малявка была зашифрована, а код знали лишь единицы), урки отправили курьером на свидание в тюрьму дочь одного очень высокопоставленного чиновника из аппарата правительства России, любовницу одного из столичных босяков, которая ради него была готова на все.
Воры всё рассчитали правильно: вряд ли кто-либо из тюремной администрации рискнул бы подвергнуть ее шмону. Менты в таких ситуациях, а их на моей памяти было множество, предпочитали иметь дело не с тем, кто передавал депешу, а с тем, кому она предназначалась. Таким человеком мог быть либо сам адресат, либо его доверенный посредник.
Миссию получателя воры возложили на меня. Накануне предстоящего свидания урки сказали мне: «Ты сам видишь и понимаешь всю сложность ситуации, Заур, поэтому действуй, как считаешь нужным, на свое усмотрение. Тебя учить не надо, но в любом случае ксива должна либо оказаться у нас, либо быть уничтоженной тобой лично. Третьего не дано и быть не может».
За свою долгую босяцкую жизнь я, конечно же, не раз исполнял поручения подобного рода, как на свободе, так и в неволе, и все, слава Богу, всегда обходилось без запалов. Ума хватало, да и молод был – дурил попкарей и крутил легавыми как хотел и как складывалась ситуация. Но теперь, на старости лет, я, откровенно говоря, немного занервничал.
Боялся я, конечно же, не за свое благополучие, ведь это была моя жизнь, а за дело, мне порученное. Еще с детских лет воры научили меня ходить по краю пропасти и не падать. Ну и, в конце концов, я был у себя дома, чего мне было бояться? Но годы всё же брали своё, я это уже давно чувствовал, потому-то и переживал за возможные последствия запала и за своё честное имя босяка. Ведь поручения такого рода воры доверяют лишь одному из тысяч арестантов, но и спрашивают с него соответственно. Приходилось идти на риск, ибо если не я, то кто же?
2
Краткосрочные свидания почти во всех тюрьмах России проходили по одному и тому же сценарию. Сначала заводили посетителей со свободы и они рассаживались по местам. Затем наступала очередь заключенных. Посреди узкой и длинной комнаты стояло что-то, напоминающее стол. Сквозь него, тоже посередине, во всю длину помещения была намертво закреплена огромная и толстая прозрачная перегородка, уходящая под самый потолок. По обеим сторонам стекла – ряд стульев и телефонные аппараты. Разговаривать можно было только по телефону, иначе ничего не услышишь. Подниматься со своих мест во время свидания запрещалось, залезать на стол или под стол – тем более. Ни единой щели, в которую могла бы пролезть даже спичка, ни единой трещины или дырки в перегородке не было. За этим постоянно следили несколько мусоров.
Но все это лишь кажется человеку, не искушенному в тюремной изобретательности. Арестант же, идущий на свидание не только для того, чтобы увидеть родных или почесать языком, всегда готовится к нему загодя. Собрав последнюю информацию по «дорогам», соединяющим соседние хаты, он всегда знает, к какой кабинке нужно подойти и на какой стул сесть, где следует нагнуться и какую дощечку ковырнуть, чтобы вытащить оттуда маляву, деньги или еще что-нибудь очень полезное.
Рассказывать обо всех хитросплетениях и примочках, к которым прибегают арестанты российских централов, я думаю, ни к чему. Мне бы не хотелось, чтобы они меня неправильно поняли. Так что описывать, как я выцепил ту ксивенку, не буду. О чем только мы не переговорили за два часа, отведенные нам тюремным регламентом, с этой юной и очаровательной незнакомкой, чтобы скоротать время! Мне было не до новостей со свободы, но виду я, конечно же, не подавал. Улыбался своей милой собеседнице, о чем-то переспрашивал её по нескольку раз и почти всё время думал о предстоящей схватке с легавыми. Ну, а в том, что она предстоит в самое ближайшее время, у меня не было и тени сомнений. Легавые были «на хвосте», я это чувствовал всем своим телом.
Наконец, разводящий дубак предупредил всех о том, что время вышло и пора закругляться. Арестанты стали прощаться с близкими, а ещё через минуту-другую заключенных раскидали по боксикам-одиночкам и начали разводить по камерам.
Сидя в самом крайнем от общего коридора боксике, я не в кипеш курил, припасенную ранее сигарету (в боксиках курить не разрешалось), по привычке прислушивался к тому, как мусора клацали затворами на дверях камер, и непроизвольно считал. Как я и предполагал, последней оказалась именно моя крохотная каморка. Меня, молча, вывели и безо всяких расспросов повели в сторону хоздвора. Через несколько минут я оказался в тюремной бане.
Вид этого помещения впечатлял. При входе в глаза сразу бросалось крохотное квадратное отверстие, похожее на окно, которое было зарешёчено двумя рядами толстых прутьев, будто это был по меньшей мере бункер. В какой-то степени это сравнение было справедливым. В окне стёкол не было, И оттуда дул холодный зимний ветер. Все стены бани блестели инеем, ведь на дворе стояли крещенские морозы.
В общем, радоваться было нечему, но и отчаиваться, тоже не стоило. Я уже не раз писал, что все эти экзекуции были частью моей жизни, а тюрьма родным домом. Через какие только препоны мне не приходилось пройти за четверть века, проведённые в казематах и равелинах «нашей необъятной», лишь бы обмануть мусоров, вырулить у них то, что для нас было крайне важным, а порой и то, от чего зависела чья-то жизнь! Так что я готов был ко всему, да и сценарий был мне знаком еще с юных лет.
Здесь я, пожалуй, немного отвлекусь, чтобы рассказать к каким уловкам прибегали вертухаи, чтобы изъять у заключенного важную малявку или деньги. В первую очередь менты задавались вопросом: куда человек может спрятать ксивенку? Есть два почти верных пути её загасить: проглотить или запихнуть в «жиганский гашник». Так что, не мудрствуя лукаво, они раздевали догола свою жертву, заставляли согнуться или помогали это сделать и засовывали в задний проход заключенному железный прут с крючком на конце, а если были слишком злы на арестанта, то и обрывок колючей проволоки.
Если искомого там не оказывалось, они заставляли арестанта выпить загодя разбавленную гашеную известь и сажали его на решетку, заранее постеленную на отверстие в туалете или бане, а сами наблюдали за происходившим процессом. Представьте себе картину: голый человек сидит над толчком, покрытым мелкой сеткой, а вокруг него стоят пять-шесть попкарей разного калибра и боятся пропустить самый главный момент экзекуции: когда же, наконец, вылетит из заднего прохода малява или бандяк с копейкой? В том, что это рано или поздно произойдёт, никаких сомнений у них не было, ведь этот способ в течение не одного десятка лет был проверен на многих тысячах заключённых и всегда действовал безотказно.
Если всё же по каким-то причинам желаемый результат не достигался, то они все равно нисколько не отчаивались и тем более не смущались. С чувством выполненного долга они препровождали заключённого в его камеру, и на этом их миссия заканчивалась. Они своё дело сделали, а остальное их не касалось. Все остальное было прерогативой оперчасти.
Но в случае со мной они могли попасть впросак. Кумовья были уверены в том, что малява у меня, а значит, я её просто здорово пригасил. Они знали, с кем имели дело.
3
Козырные легавые были абсолютно правы, предполагая, что малява всё же существует. Они были уверены, что мне каким-то образом удалось не спалить её, но вот как это у меня получилось, для них, думаю, и по сей день остается загадкой. Что ж, голь на выдумки хитра…
Мусоров гораздо больше беспокоило теперь другое: как избежать всеобщего кипеша среди арестантов? В какую камеру пригасить меня на несколько дней, пока не сойдут синяки и ссадины, которые я получил при столкновении с ними, а заодно и понаблюдать, буду ли я пытаться схлестнуться с ворами?
О том, чтобы водворить меня в одну из камер большого или малого спеца – то есть в обычное место пребывания особо опасных преступников, не могло быть и речи. В то время я как раз был положенцем большого спеца и небольшого корпуса-аппендикса в придачу, а это – треть всего Бутырского централа. На малом спецу тогда парились урки. Так что сажать меня в одну из камер этих корпусов мусорам было никак нельзя.
Вариант с карцером тоже был исключен. В шестнадцати камерах этого живого склепа шла своя тюремная жизнь. Почти каждые два-три часа кого-то сажали, кого-то выпускали. Людской круговорот не прекращался круглые сутки, и утаить кого-либо из арестантов от недремлющих зэков было практически невозможно. Так что этому парчаку-режимнику Ибрагимову, который руководил тогда всей этой операцией, – нужно было или заживо замуровать меня в какой-нибудь камере, как некогда мусора замуровали старого уркагана Байко, либо найти в тюрьме хату на отшибе. В любом следственном изоляторе у легавых всегда припасено что-то на такой случай, а уж тем более в Бутырке.
Так что, в конце концов, и для меня хата нашлась. Во внутреннем дворе Бутырки, там, где находится здание санчасти и больничный стационар, стоит одноэтажный корпус, соединяющий малый спец и левое крыло централа. Здесь полоскалась вся хозобслуга Бутырки, тут же располагались кухня, хлебопекарня, склады с продовольствием и прочие службы. Все эти сооружения оказывались сзади того маленького корпуса-аппендикса из одиннадцати камер, куда мусора наконец-то определили меня после нескольких часов привычной мороки на седьмой сборке.
Сборки выполняли те же самые функции, что и боксики, только были гораздо больших размеров. Самой большой в Бутырке считалась именно седьмая сборка, куда одновременно могли поместиться до двухсот человек. Обычно больных и покалеченных сажали на несколько часов именно сюда из-за соседства с тюремной санчастью. Дверь была прорублена непосредственно в стене для того, чтобы заключенных не выводить из камеры в коридор.
С некоторых пор этот корпус пользовался дурной славой, хоть и здесь порой чалились урки. Всему виной была одна падаль по кличке Чёрный. Я слишком хорошо знал деяния этого гада, но никогда не встречался с ним. Это была старая лагерная сука, до поры до времени сухарившаяся среди бродяг, применяя всевозможные хитрости и уловки. Долгое время ему это удавалось, ведь его хозяева помогали ему во всем. Менты старались не светить этого гада по пустякам, берегли, надо думать, для чего-то более важного, более значимого для них, и однажды такой час пробил.
В первой половине девяностых годов в Бутырке собралось очень много именитых урок. Легавым необходимо было знать всё, что творилось в воровской среде. С этой целью они и запустили наседкой по воровским хатам малого спеца эту суку. Впоследствии босякам удалось вывести его на чистую воду, но, к сожалению, слишком поздно.
После ареста Паши Цируля – держателя воровского общака России – и шмона в его загородном доме, менты, не найдя денег, были очень злы и предпринимали все возможные меры для их поисков. Чёрный, судя по всему, был их последней надеждой. Почему последней? Да потому что вскоре после их встречи, Пашу Цируля перевели в гэбэшную тюрьму – Лефортово, где его впоследствии и отравили.
Ранее, ещё сидя вместе с Цирулем в 53-й камере малого спеца Бутырки, Чёрный сдал легавым всё, что только можно. После всех этих тусовок из камеры в камеру и уточнения ворами некоторых нюансов, Чёрному и был подписан смертный притвор.
Теперь легавые должны были попросту выкинуть его, как ненужную больше вещь. Так они поступали всегда. Зачем им нужны лишние хлопоты с этой засвеченной сукой? Ан нет, они для чего-то всё еще берегли его.
Сроку у него было как у дурака махорки, поэтому он и плавал по тюрьме уже больше пяти лет. Но, с точки зрения босоты, самым опасным и настораживающим было то, что эту мразь почти никто не знал в лицо. И как ни страховались бродяги, а это обстоятельство всё же сыграло на руку легавым.
В то время в тюрьме сидел молодой уркаган – Гриша Серебряный. Даже не знаю, по каким соображениям менты закинули его на этот маленький островок из одиннадцати хат, где «чисто случайно» по соседству с ним, в камере через стенку, оказался один «старый каторжанин». Вечерком этот незнакомый арестант передал Грише через кабур раствор черняшки, который якобы приберёг для себя. Они вмазались, а к полуночи Серебряного не стало. Так вот, этим соседом уркагана был ни кто иной, как тот самый козёл – Чёрный. Такая вот печальная история произошла в этом корпусе незадолго до моего появления.
