Максим Игоревич Зарезин
Последние Рюриковичи и закат Московской Руси

Ханский огонь

Карательные планы московского царя в следующем году довершил крымский хан. Весной 1571 года Девлет-Гирей выступил в поход на Русь. К крымским татарам присоединились ногайские орды и отряды черкесских князей, что дало основание хану объявить священную войну против русских. Правда, первоначально он не собирался нападать на русскую столицу, а намеревался ограничиться набегом в район Козельска. Но планы Девлет-Гирея изменились, после того, как в его лагере объявился перебежчик – галицкий сын боярский Башуй Сумароков, о котором известно, что он бежал с Дона в Азов. Очевидно, Сумароков был помещиком, насильно переселенным из взятого в опричнину Галича на земские земли в верховьях Дона, да не прижился там и ушел к татарам.

Затем к хану явилась целая группа перебежчиков, которые, как и Сумароков, убеждали хана идти на Москву, где «по два года была меженина великая и мор великой… многие люди вымерли, а иных многих людей государь в своей опале побил». Перебежчики также сообщали, что основные военные силы находятся в Ливонии, а сам царь находится в Серпухове с небольшим опричным войском. Боярский сын из Белева Кудеяр Тишенков вызвался показать броды на Оке и выступить проводником.

«Беззаконные убийства и произвол посеяли семена раздора и ненависти, давшие обильные всходы. Ни одна военная кампания не знала такого числа перебежчиков, как кампания, последовавшая за новгородским погромом и московскими казнями», – отмечает Р.Г. Скрынников^[965]. Действительно, скорее всего отчаянием и ненавистью к царю – погубителю можно объяснить феномен массовой измены весной 1571 года. Политика Ивана привела не только к хозяйственному, но и глубокому нравственному кризису общества. Иван научил русских людей не останавливаться в выборе средств для достижения своих целей: теперь они готовы были отдать на растерзание своих соотечественников, население огромного города в надежде, что татары уничтожат Ивана и его ненавистный режим.

Татары пограбят и вернутся в степь, но прекратить опричный кошмар способна только гибель Ивана, – так могли рассуждать перебежчики. Во всяком случае, ими двигали не страх, – они сами являлись к хану, и вряд ли меркантильные соображения: ненависть и боль толкали их на предательство. «..Каково тем, у кого мужей и отцов различной смертью побили неправедно?!» – гневно восклицал сбежавший в Литву пятью годами ранее стрелецкий голова Тимофей Тетерин^[966].

Надвигающаяся трагедия была предопределена всей деятельностью Ивана за последние годы. Тактика предупреждающих рейдов против татар, с таким успехом проводимая на рубеже 50 – 60-х годов, постепенно сменилась пассивной обороной. Но и в ее рамках были возможны эффективные действия против набегов. Предыдущим летом 1570 года сторожевые отряды своевременно предупредили о вылазке крымцев и отогнали их в степь. Но бдительность пограничной стражи вызвала раздражение Грозного, так как те преувеличили размер опасности. Теперь сторожевые разъезды боялись проявлять служебное рвение. Потом Иван примется бранить воевод за то, что они не смоли выяснить расположение и численность татарской орды, но будет поздно.

По злой иронии судьбы число татарского войска 1571 года примерно соответствовало прошлогодним прогнозам пограничной стражи – 30 – 40 тысяч. Между тем в Разрядных книгах донесения сторожей за май 1571 года вообще не фигурировали^[967]. Незначительное русское войско все же было собрано, но даже в столь сложной обстановке Грозный не смог обойтись без кровавых выходок. Иван приказал казнить командующего Михаила Черкасского после того, как в лагере появился слух о том, что в крымском набеге участвует его отец. Казнь Черкасского явно не способствовала поднятию боевого духа русского войска, что играло на руку татарам.

Хотя хан был уже близко, обычно эффективная московская разведка, очевидно, на сей раз бездействовала, так как русские полки собрались в Серпухове, как обычно, прикрывая Москву с юга, в то время как хан, по совету Тишенкова, форсировал Оку западнее и стал обходить русских с фланга. Когда об этом маневре узнали в Серпухове, Иван поступил как истинный Рюрикович, – поспешно бросил войско и вместе с опричными отрядами бежал мимо Москвы в Ростов.

Итак, Грозный бросает войско, бросает на произвол судьбы столицу и, более того, уводит с собой часть войска. «Пришел я в твою землю с войсками, все поджег, людей побил; пришла весть, что ты в Серпухове, я пошел в Серпухов, а ты из Серпухова убежал; я думал, что ты в своем государстве в Москве, и пошел туда; а ты и оттуда убежал», – с откровенной издевкой писал после Ивану Девлет-Гирей^[968]. Видно, что хан, как и перебежчики, рассчитывал на личную встречу с московским государем на поле брани, но события мая 1571 выявили еще одно качество Иванова характера – трусость.

Правда, земские войска сделали все, чтобы отстоять столицу. Командующий Иван Вельский даже отважился на вылазку. Беспокоила хана и мощная крепостная артиллерия. Но 24 мая татары подожгли московские посады. Благодаря поднявшемуся ветру пожар принял чудовищные размеры, весь город сгорел за три часа. Даже осаждавшие не смогли воспользоваться столь удачным для них поворотом событий: попадая в город татары, как и жители, гибли от огня, дыма, великой тесноты. Погиб и князь Вельский. А после того как огонь стал утихать, оказалось, что больше нечего грабить и некого брать в полон.

По свидетельству современника, в Москве осталось не более трехсот боеспособных людей. Два месяца пришлось разбирать улицы от трупов. Хан повернул в Рязанскую землю и разорил 36 городов к югу от Оки. Татары хвастались, что перебили 60 тысяч русских и столько же увели в полон. Голландец Ян Стрейс, прибывший в Москву в декабре 1668 года, сообщал, что раньше, до того как город опустошили татары, он был в два раза больше^[969]. Выходит, почти столетие спустя после набега Девлет-Гирея, Москва не оправилась от его страшных последствий, которые по масштабам своим значительно превосходили более поздние опустошения Смутного времени.

Глава 17
МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ

Я с самого детства, как услышу, бывало, «с малыим», так точно на стенку бы бросился. Я всю Россию ненавижу…

Федор Достоевский. «Братья Карамазовы»

Августейшая смердяковщина

Вскоре после новгородского погрома и ханского нашествия Иван охладел к опричнине, которая фактически перестает существовать после 1572 года. Для историков отмена опричнины представляется такой же загадкой, как и ее учреждение. В частности, считается, что Иван убедился в неэффективности опричного войска в ходе майских событий 1571 года. Но Грозный упрекал в нерадивости земских воевод, которые царю «о татарском войске знать не дали». Официальным виновником разгрома признали старшего боярина Ивана Мстиславского, повинившегося в том, что «навел» на Москву татар. Б.Н. Флоря считает, что причиной отмены опричнины стали «злоупотребления, которые превзошли все то, что имело место в предшествующие годы». «Следует сразу сказать, что ничего подобного царь от своих действий не ожидал, но все эти чудовищные злоупотребления явились неизбежным следствием избранной им политики», – спешит прибавить исследователь. Ссылаясь на свидетельство Штадена о том, что царь-де «хотел искоренить неправду у правителей», Б.Н. Флоря считает, что новый порядок должен был устранить злоупотребления в деятельности управлявших страной знатных вельмож и приказных людей^[970].

Неясно, правда, какие именно меры царя вели к искоренению неправды и как этому могло способствовать разделение страны. Неясно, почему историк так доверчиво отнесся к демагогическим приемам пропаганды Грозного. В этом случае нужно с таким же слепым почитанием относиться и к его жалобам на «измены» всей служилой верхушки, которые он преподносил как повод к введению опричнины.

Князь Семен Шаховской, основываясь на рассказах свидетелей опричнины, писал о том, что Иван разделил Россию на две части: «.. часть едину себе отдели… и заповеда своей части оную часть людей насиловати и смерти предавати». Приводя это суждение, Б.Н. Флоря тут же оговаривается, что, «устанавливая новый режим, царь, конечно, не преследовал подобной цели, но такое положение в стране действительно сложилось как закономерное (хотя и непредвиденное) следствие проводимой им политики»^[971].

При этом Б.Н. Флоря приводит сообщение того же Штадена о том, что Иван Грозный фактически отдал земским судьям приказ, запрещающий осуждать опричников. («Великий князь послал в земщину приказ: «судите праведно, наши виноваты не были бы»^[972].) Любое судебное разбирательство оборачивалось против земца, что дало сигнал к открытому разбою со стороны опричников, которые безнаказанно грабили и вымогали деньги, пытали и убивали. Неужели самодержец, порушивший основы законности и порядка в государстве, не предвидел последствий своих шагов? Или все-таки у нас больше оснований считать беззаконие не побочным эффектом опричнины, а ее целью?

Примечательно, что как Б.Н. Флоря на исходе XX века, так и С. Ф. Платонов в самом начале столетия уверены, что итоги опричной политики не соответствуют ее замыслам. «Цель опричнины – ослабление знати – могла быть достигнута менее сложным путем, – сокрушается С.Ф. Платонов. – Тот же способ, который был Грозным применен, хотя и оказался действенным, однако повлек за собою не одно уничтожение знати, но и ряд иных последствий, каких Грозный вряд ли желал и ожидал»^[973]. Подобные рассуждения напоминают доводы адвоката, который, оправдывая действия душегубца, принялся бы утверждать, что подзащитный собирался избавить свою жертву, скажем, от головной боли, но не предвидел в полной мере последствий избранного им способа действий.

Грозный действовал в полном соответствии со своими намерениями и вполне осознанно вел дело к одной цели. Его представления о стране, которой он намеревался управлять, оказались несовместимы с реальной Московской Русью. Несовместимость устранялась только одним способом – уничтожением страны. Дъяк Иван Тимофеев, вслед за Шаховским, совершенно ясно указывает на мотивы, которые двигали Грозным, и методы, им избранные: «От замысла, исполненного чрезмерной ярости на своих рабов, он сделался таким, что возненавидел все города земли своей и в гневе своем разделил единый народ на две половины, сделав как бы двоеверным…»^[974] Двоеверным значило тогда непримиримо враждебным. Грозный «произвел в земле великий раскол, – тем самым, по мнению Тимофеева, Бога самого премилистивого ярость против себя разжег этим разделением, как бы предсказывая теперешнее во всей земле разногласие»^[975].

Едва ли не губительнее общественно-политического и экономического кризиса оказалась духовная ржавчина, порожденная опричниной. Костомаров считал, что «учреждение опричнины… было таким чудовищным орудием деморализации народа русского, с которым едва ли что-нибудь другое в его истории могло сравниться»^[976]. Поставив себя на место Всевышнего, но при том, сея зло и беззаконие, Грозный разрушил традиционную иерархию ценностей русского человека, который с этого времени теряет нравственные ориентиры. Добродетель и порок, правда и ложь – во времена Ивана все это постоянно менялось местами, именами и обличиями. «Опричнина не только разорила страну, она ее развратила, – пишет столетие спустя A.M. Панченко. – …большая ложь и тирания Грозного, его религия силы, надорвали русскую душу»^[977].

Опричнина – это апофеоз ненависти, смердяковщина, возведенная в ранг государственной политики. Грозный на все века преподал наглядный урок российским правителям, продемонстрировав впечатляющий способ расправы с собственным народом. Учредив опричников, Грозный нарисовал прообраз российской интеллигенции, особого сообщества, предназначенного для проведения в жизнь новаций, либо непонятных «низам», либо направленных непосредственно против них. Этот, говоря словами Достоевского, «совсем чужой народик», или, выражаясь высоким слогом, искусственный продукт этнической мутации, дебютировал именно при Грозном. Царь прекрасно понимал, что беспрекословно выполнять его приказы и безжалостно бороться с «землей», способен тот, кто порвал все связи со средой, его породившей, Иваны не помнящие родства – воздвигнутые из камня «чада Авраамовы». По свидетельству Штадена, согласно присяге, опричники не должны были говорить ни слова с земскими, ни сочетаться с ними браком, а если у опричника были в земщине отец или мать, он не смел их никогда навещать^[978].

Только после того как страна в том виде, в каком мы ее видели еще в 50-х годах, перестала существовать, после того как ее хозяйственный и нравственный фундамент были разрушены, надобность в аппарате разрушения – опричнине отпала. Как сообщал литовец Филон Кмита в ноябре 1572 года: «Великий князь с землею своею умирил и опричнину зламал…»^[979] Фактически Грозный заключил перемирие с Россией и распустил войско, созданное для войны с земцами. В этом же году прекращается строительство вологодской крепости, государева двора на Торговой стороне Новгорода, прекращаются переговоры о предоставлении политического убежища в Англии. Война закончена!

Но во что превратилась Русь за эти страшные годы! До новгородского похода целенаправленному разорению подверглись лишь некоторые особо «провинившиеся» перед царем области. В мае 1569 года в вотчинах Старицкого Успенского монастыря, расположенных в Тверском уезде, пустовало треть деревень, а в Кашинском и Старицком – до половины^[980]. Немудрено, ведь Старица после расправы над князем Владимиром Андреевичем на время превратилась в эпицентр опричного террора.

В течение полутора лет – с января 1570 по май 1571-го – опричным отрядам Грозного и орде Девлет-Гирея удалось опустошить большую часть России. От погрома уцелело лишь беспокойное колонизируемое Поволжье. Даже далекое Поморье не избежало общей печальной участи. Так после появления здесь отряда опричника Басарги множество дворов в Поморье совершенно запустело^[981]. В центральной части страны, казалось, меньше должны были пострадать владимиро-суздальские и ярославские земли. Однако Джильс Флетчер видел «многие деревни и города в полмили или в целую милю длины совершенно пустые, народ весь разбежался по другим местам от дурного с ним обращения и насилия. Так по дороге к Москве, между Вологдой и Ярославлем, встречается по крайней мере до пятидесяти деревень, иные в полмили, а иные в целую милю длины, совершенно оставленные, так что в них нет ни одного жителя. То же можно видеть и во всех других частях государства»^[982].

По подсчетам С.Ф. Платонова, в Московском уезде служилые люди оставили впусте почти две трети от общего количества пашни, каким могли бы владеть^[983]. Однако последние исследования демонстрируют еще более удручающую картину. По подсчетам Е.И. Колычевой, общий процент запустения в помещичьих хозяйствах Московского уезда достиг 98, 2%. «Есть основания считать, что в 70-х гг. в Московском уезде поместное хозяйство как система перестало существовать», – заключает исследовательница^[984].

Запустение коснулось и земель привилегированного Волоцкого монастыря, крестьяне которого «изнемогают от всяких государевых податей, потаму што платят з живущего и за пусты»^[985]. Что же говорить о тех местностях, где гостевал царь Иван и его подручные. На землях Краснохолмского монастыря (тверской Бежецкий Верх) к 1575 году было 5740 пустых вытей, тогда как в 1564 году их не было вовсе^[986]. «Царь учинил опричнину и оттого бысть запустение велие Русской земли», – заключает псковский летописец^[987]. Но и после отмены опричнины кризисные явления нарастали. Если в 1572/73 году в имении Рязанского Богословского монастыря пустые дворы составляли 32%, то в 1574/75 году этот показатель составил 80%. К июлю 1584 года во владениях Симонова монастыря, расположенных в 14 уездах, пустовало свыше 90% посевных площадей^[988]. К общественным потрясениям добавились природные. «Рожь обратилась травою мялицею», «бысть глад великий», – сообщают летописи. Наибольший урон меженина и мор нанесли в центральной полосе государства. Неудивительно, что в 70 – 71-х годах резко возросли цены на хлеб, неуклонно снижавшиеся с начала 60-х годов^[989]. Зарастающие поля, опустевшие деревни, заколоченные церкви – эта картина типична для постопричной России.

Революция пожирает своих детей

Опричнину сменила антиопричнина. Такое определение действиям Грозного в середине 70-х годов дает А.А. Зимин^[990]. Жертвы новых масштабных казней летом – осенью 1575 года преимущественно принадлежали к числу опричников. В этом же году волею царя Ивана Васильевича государем Всея Руси был поставлен крещеный татарский князь Симеон. Это была тоже своего рода антиопричнина, а точнее, пародия на опричнину. Трагедия повторялась как фарс. Вновь «централизатор» Грозный разделил страну на две части, и вновь к своим владениям он применил термин «удел». Вновь эксперимент Ивана TV ознаменовался «перебором людишек» и разорением городов и весей.

Ивана Васильевича недолго, примерно год, занимала его новая потеха. Со временем поводов для веселья и розыгрышей становилось все меньше. Ливонская война, несмотря на отдельные успехи, окончательно оборачивалась для России поражением. К внешнеполитическим провалам добавилась семейная трагедия, поставившая под вопрос будущее династии. 9 ноября 1581 года Грозный совершил убийство царевича Ивана. Новым наследником стал Федор, другой сын Анастасии Романовой. Современники дружно отмечали неспособность будущего монарха к государственному правлению. Публицисты Смутного времени писали, что Федор «не радея о земном царствии мимоходящем, всегда искал непреходящее» и «ни о чем имел попечения, кроме душевного спасения». Иностранцы – Л. Сапега, П. Петрей, Дж. Флетчер – прямо намекали на его слабоумие.

Последнее время наблюдаются попытки пересмотреть этот традиционный взгляд. В частности, Л. Е. Морозова ставит себе целью доказать, что эти характеристики необъективны; по ее мнению, иностранцы попросту чернили личность Федора, так как представляли государства, враждебные России^[991]. Но почему же в таком случае иноземные наблюдатели не подвергали сомнению умственные способности отца Федора Иоанновича, его деда и прадеда, таких русских государственных деятелей, как Адашев, Висковатый, Годунов, братья Щзлкаловы, а напротив, возносили хвалу уму и таланту этих исторических деятелей? Да и не все иностранцы уничижительно отзывались о последнем Рюриковиче. Так, участвовавший в интервенции против России поляк Николай Мархоцкий сообщает, разумеется с чужих слов, следующее: «Федор был очень тихим и набожным, находя больше отрады в церковных делах, чем в государственных»^[992].

Как бы то ни было, не приходится сомневаться в том, что Федор Иванович не собирался брать в свои руки дела управления. По нежеланию либо по неспособности – не так уж и важно. В подобных обстоятельствах огромное значение приобретали люди, имевшие влияние на будущего государя. Такими людьми были Борис и Ирина Годуновы. Борис Федорович Годунов, происходивший из рода костромских вотчинников средней руки, родился в 1552 году. Началу его придворной карьере способствовал дядя Дмитрий Васильевич Годунов, занимавший должность постельничего. Постельничий помимо прочего ведал охраной царских покоев, что в тревожные опричные времена приобретало особое значение^[993]. Юноша начинал в свите царевича Ивана Ивановича под начальством Василия Петровича Яковлева-Захарьина. Таким образом, первые шаги Годунова при дворе напоминают путь Алексея Адашева. Оба, кстати, достигнув определенного положения, стали врагами Захарьиных-Юрьевых-Романовых.

Царь Федор Иоаннович

Борис Годунов вступил в опричнину, но на первых порах оставался фигурой незаметной. В 1570 году он сделал первый шаг к возвышению: рядовой опричник женился на дочери главного опричника Малюты Скуратова. «Женщины играли большую роль в судьбе Бориса Годунова», – заметил А.А. Зимин^[994]. Скажем больше: в этом смысле Годунов фигура уникальная в отечественной истории. Породнившись с Малютой, Борис Федорович принялся укреплять свое положение посредством брачных союзов. В 1571 году женой царя стала Марфа Собакина, которой покровительствовали Скуратов и Годунов. Царица вскоре умерла. Но тесть и зять преуспели на другом фронте: наследник Иван Иванович сыграл свадьбу с родственницей Годунова Евдокией Сабуровой, а в 1575 году сестра Бориса Ирина стала женой царевича Федора. Даже боярином Годунов стал по матримониальному поводу – «на радостях» по случаю очередной, шестой по счету, свадьбы царя в 1580 году. Правда, это событие чуть было не омрачило желание Грозного развести Федора с неплодной Ириной. Однако тихий царевич проявил твердость и намерениям отца не суждено было осуществиться.