Юстис Рей
Параллельная вселенная Пеони Прайс
4
Скомканность и краткость встречи с новым отцом и его ассистенткой приводит к странному чувству замешательства и одновременно успокоения, которое действует как седативный препарат – меня развозит в салоне машины. Тело безвольно распластывается на заднем сиденье, конечности наливаются свинцом, но мозг работает без устали. Мозг работает так быстро, что я не успеваю вылавливать мысли, будто пытаюсь сесть на поезд, который не совершает остановок.
Вздрагиваю. Щипаю себя за правый локоть, за левый, за щеки, впиваясь ногтями в кожу – на ощупь она как плотная резина.
Пора просыпаться! Все происходящее не может быть правдой. Пора вставать!
– Куда дальше? – спрашивает Боб, вырывая меня из непростых мыслей.
Помешкав, называю прежний адрес – дома, в котором я жила последние двадцать лет; дома, у которого нет колонн и окон в пол; дома, где живут родители и Энн, ведь три человека не способны в одночасье исчезнуть с лица земли, как печенье из банки. В сумке пиликает телефон, сообщая о тренировке. Удаляю напоминание.
Постепенно ухоженные брентвудские дома, скрывающиеся за подстриженной зеленью оград и деревьев, сменяются менее зеленой и более скромной артерией Банди-Драйв с жилыми апартаментами и зеркальными высотками, а после магазинами, автомастерскими и заправками на Юг-Барингтон-авеню. Минуя пару блоков и безликих одноэтажных домов, оказываемся на до боли родной Барри-авеню.
На Барри-авеню едва ли увидишь дизайнерские здания с плоскими крышами. Это улица спокойствия, вечной спячки и вялотекущего времени. Это улица тихих дорог, укрытых тенью крон деревьев. Это улица одно- и двухэтажных семейных домиков, большинство из которых никак не отгорожены от внешнего мира и поэтому плотно жмутся друг к другу в попытке защититься от него.
Сердце екает и ностальгически ноет, как будто я не была здесь несколько лет, потом подпрыгивает и бьется с удвоенной силой. В кульминации, как гимнаст под куполом цирка, и вовсе совершает сальто-мортале. Боб глушит мотор у желто-песочного домика с маленьким крыльцом, который, как и ступеньки, отделан красными глиняными плитками. Никогда прежде этот дом не казался таким далеким и чужим.
Машина стоит. Боб молчит. Я сижу, испуганно уставившись в окно. По шее и спине скользкой змейкой течет пот, не говоря про попу и ноги в кожаных брюках. Со свистом выпускаю воздух, готовлюсь к тяготам предстоящего действа и на нетвердых ногах вылезаю из машины. Брюки с всхлипом отстают от бедер, как и туфли от пяток, в очередной раз натирая кожу. Если Энн увидит меня такой, то точно умрет со смеху.
Боб увязывается за мной, нависая как скала.
– Останься в машине, – оборачиваясь, говорю я.
– Извините, мисс, но я обязан сопровождать вас в незнакомой обстановке. Это может быть опасно.
– Шутишь? Посмотри на него. – Я вскидываю руку в сторону дома. – Какие опасности там поджидают? Скрипучая лестница? Или подгоревшие тосты?
– Но, мисс, у меня инструкции…
– Не переживай, Боб. – Я примирительно поднимаю руки ладонями наружу. – Я не собираюсь входить. Просто спрошу.
Он молча складывает руки чуть ниже уровня пряжки ремня, давая понять, что останется здесь.
– Вот и славно, – отмечаю я.
Взлетев по ступенькам на крыльцо, стучу в двери (звонок недавно сломался). Не выжидая ни секунды, стучу еще раз. Дверь открывает женщина лет пятидесяти с темно-каштановыми волосами, у нее на лбу глубокие морщины.
– Здравствуйте, я могу вам чем-то помочь? – Это тот самый голос, который отвечал мне с утра.
– Я… я ищу семью Прайс: Стивена, Лорейн и их дочь Энн. Они живут здесь?
– Нет. Этот дом принадлежал моим родителям, а теперь он мой.
– Может, я что-то напутала, – лепечу я, бросая взгляд на запястье, где раньше носила часы, но теперь их нет – выходит довольно глупо.
– Я знакома со всеми соседями, но семьи Прайс я не знаю. И в последнее время сюда никто не переезжал.
Что, если теперь у них другая фамилия? Что, если они живут в другом районе? В другом городе? В другой стране? Не живут вовсе…
– Наверное, переехали…
– Извините, кажется, ваше лицо мне знакомо. – Ее рот изгибается в подобии улыбки: неловкой, но искренней. – У моей дочери вся комната увешана плакатами, и девушка на них выглядит в точности как вы. – Рот вовсю растягивается, обнажая желтоватые зубы. Мои когда-то были такими же из-за любви к кофе и темной газировке.
На миг я лишаюсь дара речи.
– Сейчас много кто похож на много кого, – отвечаю я таким тоном, будто понимаю, о чем говорю.
– А этот мужчина? Он с вами? – Она указывает за мое плечо, где с грозным видом выжидает Боб.
– Это Боб – троюродный кузен моей двоюродной тетушки. – Шутка не вызывает улыбки, поэтому я виновато добавляю: – Простите, поезд убогих шуток несется так быстро, что его не остановить. Не обращайте внимания, это мой водитель. Он останется там, где стоит.
Нужно что-то придумать! Нельзя уходить, ничего не сделав. Обычно такие героини не вызывают симпатии зрителей. И почему мне кажется, что я персонаж кино, а все, что говорим я и окружающие, давно написанный сценарий? Почему я вообще думаю, что меня не существует? Шарики, очевидно, закатились не за те ролики. В средней школе я задумывалась о том, чтобы стать врачом-психотерапевтом и работать с пациентами, страдающими нетипичными расстройствами и фобиями. Похоже, в какой-то степени мне это удалось.
Я прочищаю горло и сглатываю.
– Нельзя ли воспользоваться вашим телефоном? Мобильный сел, у Боба нет телефона, а дело очень важное.
Она медлит. Пусть я выгляжу как знаменитость и приехала на машине с водителем, но это не значит, что мне можно доверять. Теду Банди[32] тоже было не занимать привлекательности, однако это не мешало ему кромсать девушек. Женщина думает примерно так же, в ее голове быстро крутятся шестеренки. В итоге она распахивает дверь шире, пропуская внутрь.
– Телефон в гостиной. – Она указывает на проем, ведущий в зал.
Я киваю и благодарно улыбаюсь. Сама не понимаю, зачем напросилась внутрь, ведь я и без того знаю, что это мой дом. Дом, в котором, сколько себя помню, краска стерта с кнопки звонка, скрипит входная дверь, поцарапан пол в прихожей, а плитка на крыльце покрылась трещинами, которые я узна́ю даже с закрытыми глазами, столько раз я проводила по ним подушечками пальцев.
Все рассыпается в прах, когда я оказываюсь в приятной прохладе дома. Новые хозяева внесли непоправимые коррективы. Теперь стены в гостиной выкрашены в белый цвет – слишком безлико для папы; мебель почти новая – даже благодаря маминому дару планирования мы бы не позволили себе такого; никаких книжных шкафов – Энн бы не одобрила. В глубине души теплится надежда, что я пройду вглубь дома и проснусь, открою глаза и рывком встану с постели, – но нет. Этот дом ничего не стоит без нашей семьи.
– Извините, можно мне пройти в туалет?
Не дожидаясь ответа, я мчусь в уборную, запираю двери и копошусь в сумочке в поисках монетки. Да, я идиотка! Но, учитывая происходящее, я должна проверить все теории. Если все началось именно так, то так оно и закончится: сегодня я повеселюсь, а завтра проснусь в прежней жизни. На дне сумочки нахожу потертое пенни, киваю сама себе, а после кидаю его в воду и нажимаю на слив. Господи, как трудно быть глупой.
Умыв лицо и руки, прохожу в гостиную, где на столике у дивана стоит телефон. Звонить мне некому, но я набираю Мелани, после чего женщина-робот уверяет, что номера не существует. Хозяйка старательно делает вид, что не следит за мной, но ее внимательные глаза пристально наблюдают за каждым шагом. Пусть я и веду себя странно, но я все же приехала с личным водителем на авто, которое стоит больше ее дома, а она боится, что я украду вазочку или пепельницу? У этой дамочки явно не все дома.
Как только я демонстративно кладу трубку, входная дверь, поскрипывая, открывается, и в прихожую входит девочка лет пятнадцати – ровесница Энн.
– Как прошел день? Как дела в школе? – спрашивает женщина.
– Нормально.
Взгляд девочки мельком пробегает по мне, а потом возвращается, застывает. Неужели она меня узнала?
– Пенни? – Она кидает рюкзак к ногам и проходит в гостиную. – Пенни Прайс?!
Ее мать в замешательстве, которое явно читается на лице, ведь пять минут назад я ей наглым образом соврала.
– Офигеть! – выдает девочка. – Нет, охереть!
– Чарли! – возмущается женщина.
Благодаря Энн я совсем забыла, что большинство подростков – существа эмоционально нестабильные и ко всему прочему не отличающиеся умением по-человечески выражать собственные мысли.
– Мам, ты что, не видишь? Ну ни фига себе! Это же Пенни, Пенни Прайс! – Она прижимает стиснутые кулаки ко рту, чуть ли не подпрыгивая на месте. – Можно… можно тебя обнять?
Она кидается ко мне и прижимается, дрожа всем телом. От нее пахнет мятной жвачкой, насыщенный запах которой призван скрыть вонь сигарет, выкуренных втайне от мамы по дороге домой.
– Я… я Чарли, – отстраняясь, представляется она.
– Пео… – осекаюсь, – Пенни.
– Вот подстава! Если кому расскажу, никто не поверит, что Пенни Прайс тусит у нас в гостиной. Оставишь автограф?
Как выглядит мой автограф?
– Только никуда не уходи!
Она выбегает из комнаты, нетерпеливо поднимается по лестнице – слышу шаги даже на втором этаже. Ошалелый вид хозяйки дома веселит и одновременно смущает. Она впивается в меня безумным взглядом, будто впервые видит двадцатилетнюю девушку. Пожалуй, двадцатилетнюю знаменитость она в самом деле видит впервые. «Наверно, это новое хобби голливудских звезд – стучаться в первый попавшийся дом и напропалую врать хозяевам. Явно лучше, чем баловство наркотиками и беспорядочные половые связи», – наверняка думает она, подозрительно хмуря брови.
Чарли возвращается с фото, постерами и журналами, которые едва ли не вываливаются у нее из рук. Она сбрасывает их на диван посреди комнаты, потом протягивает ручку с колпачком в виде клубники и постер «Планеты Красной камелии», где отфотошопленные я и Итан обнимаем друг друга на фоне умирающего заката в пустыне. Я трясущейся рукой подписываю вверху: «Для Чарли от Пенни Прайс», в конце вместо точки рисую сердечко – бездумное действие, после которого мое собственное сердце замирает и падает, приземляясь в районе желудка.
Я порчу чужое имущество! И за это меня благодарят, а не колотят, как именинную пиньяту[33]. Вау!
Еще больше пугает то, что кто-то изучает биографию Пенни, коллекционирует фото и журналы, впадает в истерику и благоговейный восторг. И теперь Пенни – это я.
– Круто! – Она выхватывает постер и подпрыгивает на месте, изучая заветную подпись.
Чарли подскакивает ко мне, делает селфи и, радостно улыбаясь, показывает мне. На фото мое лицо приобретает изысканный голубовато-зеленый оттенок.
Чарли умоляет подписать еще несколько фото и журналов, и я терпеливо выполняю ее просьбы, ведь знаю, что значит быть фанаткой. Я боготворила Итана с пятнадцати лет. Однако стоит признать, что эта девчонка перешла на новый уровень – она знает о Пенни Прайс больше, чем сама Пенни Прайс. В ее коллекции десятки, если не сотни, вырезок и фото с Пенни: старых и новых, ярких и черно-белых, матовых и глянцевых. Одна из них привлекает особое внимание: это вырезка то ли из газеты, то ли из журнала, на которой Пенни (совсем кроха) отмечает день рождения. Судя по количеству свечей, это ее пятый год жизни, но вокруг ни шаров, ни клоунов, ни гостей того же возраста и самое главное – на шоколадном торте выведено бледно-розовым кремом «Пеони». Значит, все же Пеони?
Чарли ловит мой взгляд.
– Можно спросить? – не дожидаясь разрешения, она продолжает: – Зачем ты поменяла имя?
Второй день подряд вопрос девочки-подростка ставит меня в тупик и остается без ответа, повисая в воздухе.
Прежде чем уйти, я запихиваю вырезку с пятилетней Пенни в брюки, прямо как в крутых боевиках героиня прячет пистолет. Зачем? Что сказать… Иногда люди совершают поступки, которые можно описать лишь одним словом – «бессмыслица».
5
На голову как будто надет обруч, он давит на череп так сильно, что к горлу подкатывает тошнота. Думай, Пеони! Соберись! Моя семья и Мелани исчезли или вообще никогда не существовали, а в нашем доме живут чужие люди, которые перекроили его на свой лад. Это плохо. С другой стороны, я известна, богата, имею в распоряжении шикарный дом, менеджера, ассистента и (та-дам!) Итана Хоупа, о котором мечтала почти шесть лет, не говоря о контракте на четырнадцать миллионов за участие в экранизации бестселлера и пятьдесят миллионов фанатов. Это хорошо… и безумно. Мозг готов вылезти из ушей тонкой струйкой.
Стоит выдохнуть, потереть виски и, успокоившись, подумать обо всем еще раз с точки зрения Энн, или Мелани, или мамы – людей, напоминающих мне, что паника – это состояние, которое мешает вспомнить, что головой не только едят. Пожалуй, это будет мыслью дня, благодаря которой я поступлю несвойственно себе: пораскину мозгами (или тем, что от них осталось). Чем бы происходящее ни было: сном или бредом, – ясно одно, продлится оно, как и все хорошее, недолго, а значит, вскоре все вернется на круги своя и я окунусь в прежнюю жизнь долгов и безработицы, с теплотой вспоминая этот странный день…
Необъяснимое рядом. Сотни, если не миллионы людей встречаются с ним каждый день: загадочные круги на полях, движущиеся камни в Долине Смерти, обряды экзорцизма, исчезновение носков в стиральной машине. Те, кто рассказывает об увиденном кому ни попадя, живут долго, но обычно в комнатах, стены которых обиты войлоком. Другие же учатся не замечать выходящее за рамки нормальности, дабы сохранить рассудок. Не замечать – как зубной камень. Не замечать вряд ли получится, но вот поддаваться ужасу точно не стоит.
Боб спрашивает, куда ехать дальше, и я на автомате выдаю шоколадным глазам: «Родео-драйв». По моей же просьбе салон заполняет 7 Rings Арианы Гранде. Громче, громче, громче! Чтобы не слышать собственных мыслей, чтобы не думать, хотя бы несколько минут.
I want it, I got it, I want it, I got it,
Я хочу, я покупаю, я хочу, я покупаю,
I want it, I got it, I want it, I got it.
Я хочу, я покупаю, я хочу, я покупаю.
You like my hair? Gee, thanks, just bought it.
Нравятся мои волосы? Вот спасибо, я их только что купила.
I see it, I like it, I want it, I got it (Yeah).
Я вижу, мне нравится, я хочу это, я покупаю (Да!).
«Я хочу, я покупаю, я хочу, я покупаю…»
Проезжая Пальмс-бульвар, оккупированный семейными домиками, и бесконечный зеленокаменный Запад-Олимпик-бульвар, мы попадаем в модное сердце города – «золотой треугольник» Родео-драйв. В средней школе мы с Мелани нередко сбегали с уроков, чтобы походить по мощеным дорожкам и поглазеть на зеркальные витрины вместо потертой доски. Мел это быстро надоело, врожденная прагматичность подсказывала ей, что нет смысла тратить время на то, что не можешь получить. У меня же мозгов всегда было меньше, поэтому в старших классах я прогуливала уроки и бродила по чистеньким тротуарам уже в одиночку.
Здесь много туристов. Они норовят запечатлеть себя с любым магазином, вывеска которого отражает солнце, и яркими, будто игрушечными Bugatti и Lamborghini[34] у бордюров. Раньше я чувствовала себя туристкой, когда добиралась сюда на метро в джинсах из Walmart[35] с поношенным рюкзаком за спиной. Теперь же я вхожу в тот редкий процент прохожих, которые не просто прогуливаются по Родео-драйв, созерцая витрины, но и скрываются в таинственной неизвестности бутиков.
Вышагивая по начищенным дорогам, ощущаю себя героиней Джулии Робертс в фильме «Красотка», напевая под нос Pretty Woman Роя Орбисона. Я как бутылка шампанского, полная бурлящих пузырьков, или гелиевый шарик, который улетит в небо, если не привязать его к пальме или серебристому гидранту. Вывески и витрины Burberry, Jimmy Choo, Tiffany, Louis Vuitton, Dior, Bottega Veneta, Gucci, Cartier и Chanel[36] больше не смотрят на меня со снисхождением и жалостью, они кричат: «Сюда! Сюда!» – и я не сопротивляюсь.
За стеклянной дверью Chanel ожидает ослепительный модный рай цвета слоновой кости. Благодаря освещению, белым стенам и потолкам зал кажется больше, чем есть на самом деле, увеличивают пространство и зеркала в пол и витрины, где, как древние пергаменты, выставлены сумки и аксессуары. На экране в человеческий рост крутится запись последнего показа. Все лампочки светятся будто бы за счет моего сердцебиения. Умереть не встать! Надеюсь, карта Пенни готова поработать на славу, ведь я собираюсь спустить сумму, способную прокормить небольшую страну третьего мира…
Но мне это не удается! На кассе выясняется, что карта не способна все оплатить. Какой позор! Неловко растягиваю рот в улыбке. Уязвленно забираю белую стеганую сумку – денег хватает только на нее – и возвращаюсь в машину.
Боб косится на меня.
– Красивая, да? – спрашиваю я, вынимая сумку из фирменной коробки.
Нужно всегда смотреть на ситуацию с двух сторон. Да, я не разгулялась как следует, но вчера я не позволила бы себе и этого.
– Отличное вложение средств, учитывая, что это не мои деньги.
В попытке потешить самолюбие фотографирую сумку, подписываю «решила побаловать себя обновками» и выкладываю в Сеть. «Кадиллак» трогается с места, а вместе с ним и мой пост: лайки и комментарии сыпятся без остановки, а ведь на фото даже нет моего лица. Вот так просто? Видимо, на определенном этапе известность достигает такого уровня, что превращается в игру, где нет сложных уровней.
Раздается звонок, Боб делает музыку потише.
– Финансовый консультант, – говорю я ему, показывая на экран. – Мне звонит финансовый консультант. Представляешь, Боб? У меня есть финансовый консультант!
Принимаю звонок.
– Мисс Прайс, здравствуйте. Меня зовут Кэтрин, я ваш финансовый консультант. В последний час мы зафиксировали траты по вашей карте. Я вынуждена сообщить, что лимит по ней на эту неделю исчерпан, а также спросить, это вы совершили покупку?
– Ну да, – признаюсь я просто будто купила не сумку Chanel за несколько тысяч, а протеиновый батончик на заправке, – я тут, знаете, решила пошопиться. Так что не переживайте – все хорошо.
– Извините за беспокойство, мисс Прайс…
Я отключаюсь – официоз убивает мой день, а я не хочу забивать голову серьезными мыслями, утром я надумалась на недели вперед. С меня хватит!
– Давай покатаемся по городу! – В моей голове это звучит как вопрос, но получается приказ.
Боб снова врубает Гранде, а я высовываюсь в окно и проветриваю мозг. Дела из расписания Элайзы я выкидываю из головы, мысленно представляя, как мну листочек со списком и кидаю в переполненную корзину. Отключаю телефон, чтобы никто меня не беспокоил, и кладу его в новую сумочку.
За окном постепенно темнеет, на город медленно, но верно опускаются сумерки. В салоне звучит I Did Something Bad Тейлор Свифт:
They say I did something bad,
Говорят, я совершила что-то плохое,
But why’s it feel so good?
Но почему тогда мне так хорошо?
Most fun I ever had!
Мне никогда не было так весело!
And I’d do it over and over and over again if I could.
И я снова поступила бы так же, если бы могла.
It just felt so good, good.
Мне было так хорошо, хорошо.
В великолепии новой жизни, прямо как пятно на любимом платье, появляется до боли знакомая вывеска: зеленая чашка с надписью под ней. Кофейня! Та самая, где последние месяцы я мыла грязные чашки и полы, споря с Крегом о том, сколько капучино с соленой карамелью мне за это полагается. Логотип ярким пятном выделяется среди остальных вывесок, раскалывая меня надвое, заставляя сердце подскочить к горлу.
– Стой! – кричу я. – Стой!
Могучие плечи Боба вздрагивают. Он сбавляет скорость, я выбираюсь из салона.
– Не выходи, – командую я и закрываю дверь.
В кофейне все по-старому: круглые столики, барная стойка, телевизор над ней и Кевин с пучком на затылке – мираж в пустыне. Из кафе выходят две девушки лет шестнадцати – единственные посетительницы. Увидев меня, они переглядываются.
– Пенни! Это Пенни! – восклицает та, что пониже. Вторая, с темными волосами, прикрывает рот то ли от удивления, то ли от ужаса.
– Мы так любим тебя! – сообщает первая, подходя ближе. – Крис, иди сюда, это она, – шепчет она подруге, подзывая жестом.
Они обе замирают и смотрят куда-то поверх меня. Не оборачиваясь, я понимаю причину их широко раскрытых глаз и отвисших челюстей – за спиной скалой нависает Боб.
– Я же сказала, подождать, – рычу я.
– Я обязан вас защищать, – безэмоциональным голосом парирует он.
Я закатываю глаза.
– Это она, – шепчет Крис.
– Да, я – Пенни Прайс, а Пенни Прайс – это я.
– Можно с тобой сфотографироваться? – просит та, что пониже.
– Конечно, – отвечаю я, пытаясь вести себя так, будто подобное случается со мной каждый день. – Не переживайте, он ничего не сделает.
Они не без опасений подходят ближе и делают несколько селфи, а потом чуть ли не падают в обморок, когда я расписываюсь для них на салфетках из кофейни. Кто бы мог подумать, что я буду использовать их таким образом?
Пока я коряво вывожу подобие автографа, вокруг нас материализуется толпа, которая с пугающей скоростью разрастается.
Люди снимают на телефоны, достают из сумок и рюкзаков все, что попадается под руку, и суют для автографа. В ход идут визитки из салонов красоты, фотографии детей, чеки из прачечной, рекламные флаеры и листовки. Окружающие превращаются в гудящую массу, в которой ничего толком не слышно. Люди фотографируют и выкрикивают мое имя. Боб сдерживает их, чтобы они не превратили меня в люксовую лепешку.
– Пенни!
– Пенни Прайс…
– Это она!
– Можно сфотографироваться?
– Распишись вот здесь!
– А можно еще?
– Для Кейтлин…
Проходит вечность, прежде чем удается протиснуться к входу кофейни через толпу возбужденных фанатов. Они кричат и снимают. Боб отгораживает меня от них. Я выпрямляю спину и поднимаю подбородок, пытаюсь идти как можно более непринужденно, словно их внимание ни капли не заботит. Но внутренности скачут галопом, а кровь клокочет в венах. Эти люди знают меня! Они хотят приблизиться ко мне, заполучить мой автограф, мои фото и, если бы была возможность, мою карьеру и жизнь. Все-таки быть знаменитой невероятно круто. Теперь никакие Кевины не заставят меня мыть грязные чашки.
– Оставайся здесь, – прошу я Боба, кладя руку на тяжелую ручку двери кофейни, – и сделай так, чтобы нам не мешали.
Боб кивает и останавливается у входа, не позволяя никому втиснуться за мной внутрь. Прохожу к кассе, подворачивая ноги в салатовых шпильках. Надеваю на плечо цепочку сумки Chanel. Из колонки доносится альтернативный рок, который чаще всего слушает Кевин:
I don’t feel like I belong
Я не принадлежу
Here at all.
Этому месту.
Tell me what you did it,
Скажи, зачем ты,
What you did it for?
Зачем ты это сделала?
Cause I can’t figure it out.
Не понимаю.
What do I have to do,
Что мне сделать,
To be loved,
Чтобы меня любила
Loved by you.
Ты[37].
Складываю руки на груди и жду, пока Кевин обратит на меня внимание, но он, как назло, не торопится. С силой давлю на кнопку «выкл», погружая кофейню в тишину, и прочищаю горло. Он поднимает взгляд и замирает с тряпкой в руке, как и прежде, я не понимаю, что творится у него в голове, но во взгляде проскальзывает нечто такое, что дает понять: он узнал меня!
Вскидываю подбородок, словно готовлюсь получить «Золотой глобус»[38].
Спустя долгую минуту молчания он оставляет в покое столешницу и подходит ближе к кассе.
– Чем могу помочь? – спрашивает он отстраненным, почти скучающим тоном.
Толпа за окном не редеет.
– Да брось ломать комедию, ты же узнал меня.
– Напротив моего дома висит двадцатифутовый билборд с твоим лицом. Так что да, я узнал тебя, Пеони Прайс.
– Так ты все-таки помнишь меня? Меня прежнюю?
– Помню, как человека, который отказывался выполнять свои прямые рабочие обязанности и мешал мне выполнять мои.
– Кевин, я больше тут не работаю, – заявляю я, самым что ни на есть серьезным тоном. – Никогда не работала. Если кому-то расскажешь, я буду все отрицать. – Я грожу ему наманикюренным пальцем.
– Крег, – поправляет он и возвращается к протиранию поцарапанной столешницы.
– Да оставь ты ее, она и так чистая, – прошу я, морщась. – Тебя разве не удивляет происходящее?
– Что конкретно? Тот громадный афроамериканец за окном? Или толпа зомби?
Мы бросаем взгляд на Боба и незнакомцев за стеклом, а потом возвращаемся к разговору.
– Как это? – Я кидаю сумочку на ближайший стол. – Ты посмотри на меня! Я чертовски богата, за мной бегают папарацци, к тому же я выгляжу как королева красоты, а вчера была никем: мыла эти чертовы чашки и терпела твою унылую физиономию. Но заметь… – Я поднимаю указательный палец и продолжаю: – Я не забыла о тебе, даже говорю с тобой.
– Не знаю, как наличие дорогой одежды вдруг делает тебя кем-то.
– Завидуй сколько влезет, только все, о чем я говорила, сбылось. Я стала тем самым исключением, как бы ты ни убеждал меня в обратном.
– Это определенно знаменательный день в твоей жизни. – Он убирает тряпку и вытирает руки о передник. – Жаль, его нельзя поставить в рамочку.
– Да ты хоть знаешь, кто я теперь?
Он прищуривается:
– Пеони Прайс, я полагаю.
– Да нет!
Он выходит из-за барной стойки и двигается к столику у окна.
– То есть да, технически да…
– Почему они зовут тебя Пенни?
– Я… я не знаю… – бормочу я заплетающимся языком. – Разве это имеет значение?
Он берет со стола пустые чашки и уходит за дверь с круглым окном, ведущую на кухню, и спустя минуту возвращается. Толпа за окном немного утихомиривается.
– То есть, – заключает он, – они изменили твое имя, но ты даже не поинтересовалась почему?
– Важно лишь то, что теперь я не уборщица без цента в кармане.
– Ну что ж… – Он подается вперед, опершись ладонями на столешницу. – Прими мои поздравления.
– Мне они не нужны.
Он со свистом выдыхает.
– Ты ничего не понимаешь, Кевин…
– Почему же? – прерывает он. – Ты была бедной, а стала богатой, была никому не известной, а стала знаменитой, залипала на манекены в соцсетях, а теперь стала одним из них – это простое уравнение, его нетрудно понять.
– Тебе не кажутся странными эти изменения?
Вопрос повисает в воздухе.
Я усаживаюсь на барный стул, уставляюсь на худые коленки и не без смущения признаюсь:
– Вчера я кинула монетку из банки для ругательств в унитаз. В детстве мы с Мелани думали, что это поможет в исполнении любых желаний. Знаю, это глупо. Я вчера почему-то вспомнила об этом и загадала новую жизнь… И это сбылось.
Он смотрит на меня взглядом «пора-звонить-санитарам» и «где-моя-смирительная-рубашка». Или мне это кажется?
– Ты же не думаешь, что монетка в унитазе исполнила твои мечты?
– Нет, но… – Я пожимаю плечами. – Но как-то же это сработало. У меня голова идет кругом, ведь я не понимаю как.
– И я не знаю – это и неважно. Не поверишь, но для меня ничего не изменилось.
– В это я как раз верю, – признаю я и снисходительно добавляю: – Каково это – попасть в другую вселенную и оказаться тем же неудачником?
– Стабильно.
– А я теперь известная актриса, и мой парень, чтоб ты знал, самый красивый мужчина на планете.
Его и без того темные глаза становятся совсем черными.
– Не понимаю, чего ты ждешь.
Я не знаю! Наверное, другого приема, возможно, восхищения и благоговейного трепета, в идеале – красной ковровой дорожки, расстилающейся под ногами в туфлях-убийцах от Prada.
– Монетка в унитазе, ты в Голливуде. Мечты сбываются. Я тебя поздравляю. Но я здесь не для того, чтобы тешить твое самолюбие.
– Нет, конечно. Вот еще! – фыркаю я.
– Кофе? – спрашивает вдруг он.
– Нет, – морщусь я. – Не буду пить твой дешевый кофе. Не сегодня.
Он мягко улыбается, отчего на щеках появляются ямочки, которые делают лицо приятным, даже красивым.
– Тогда я не знаю, чем тебе помочь.
Я закипаю оттого, что он выставляет меня жертвой, хотя из нас двоих именно он натирает столешницу.
– Ты… ты ужасен. Понял?
– Да, ты права, – кивает он. – Я неудачник, работающий бариста в кофейне.
– Ты отвратителен!
– И это я помню.
Щеки полыхают огнем, внутри бурлит, как в жерле вулкана, но Кевин спокоен, из-за чего меня распирает сильнее.
– Давай перемотаем до той сцены, где ты выбегаешь отсюда, хлопнув дверью.
Я вскакиваю, хватаю с ближайшего столика сахарницу и высыпаю содержимое на натертую до блеска барную стойку.
– Не буду отрывать тебя от рабских обязанностей, Кевин, – бросаю я и выхожу из кофейни в море тел. Кевин что-то кричит мне вслед, но его заглушают голоса собравшихся.
