Юрий Зобнин
Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы
V
Тайна рождения Инны Горенко – Обстоятельства бегства – Заграничные странствия – Среди политэмигрантов – Духовный кризис народничества – «Второе первое марта» – Судьба Аспазии Горенко – Возвращение в Россию.
Их следы вновь обнаруживаются только в начале 1885 года, в швейцарской Женеве, где они крестят свою первеницу – Инну Андреевну Горенко (1884–1906), родившуюся в минувшем году, 5 декабря. Согласно записи, сделанной 9 января 1885 года в метрической книге Женевской православной Крестовоздвиженской церкви, оба родителя новорождённой были налицо. Однако, как явствует из этой книги, если «лейтенант Андрей Антонович Горенко» присутствовал при крещении старшей дочери сам-друг, то Инна Эразмовна выступала там под именем… «законной жены его, Марии Григорьевны Горенко, рождённой Васильевой».
Женевская запись, обнаруженная лишь в 2000 году, позволяет хотя бы приблизительно восстановить события предшествующих двух лет.
Как свидетельствовала В. Н. Фигнер, «бегство среди народовольцев, о котором после говорили, что спасался, кто только мог», началось ещё с весны 1882 года. Мы не знаем, входила ли формально Инна Эразмовна в какую-либо из групп «Народной воли», однако минимум в одной конспиративной операции партии – тайном отъезде члена ИК Веры Николаевны Фигнер из Петербурга в апреле 1881 года – она принимала непосредственное участие. Общая тревога, охватившая в 1882 году всех участников её «кружка», никак не могла минуть и лично её, тем более что она уже принимала близкое участие в жизни Андрея Антоновича и очень хорошо знала, что под угрозой административной высылки в сложившейся ситуации может оказаться даже человек, лишь прикосновенный к второстепенным народовольцам родственными и приятельскими связями. Что же говорить о ней, знакомой с самой Фигнер? Тем не менее вплоть до конца истории с Андреем Антоновичем (то есть до ноября 1882 года) Инна Эразмовна, по всей вероятности, оставалась в Петербурге в своём прежнем амплуа «курсистки» и «общественницы».
Как мы знаем, Андрею Антоновичу удалось избежать ссылки, но с работой в Морском училище всё равно пришлось расстаться. А Морское министерство, восстановив его в рядах действующего флота, тут же откомандировало лейтенанта Горенко служить на коммерческих судах, т. е. предоставило устраивать свою собственную судьбу как угодно. Тут следует вспомнить, что, помимо романтической связи с фрондирующей подольской помещицей, Андрей Антонович в Петербурге в 1881–1882 годах имел ещё и семью (жену и двух детей, шести и трёх лет от роду), которую, очевидно, ему нужно было как-то содержать. Пока тянулось разбирательство, он мог перебиваться временными работами, брать чертёжные заказы и заниматься репетиторством, в надежде, что всё в итоге вернётся на круги своя. Ведь от преподавания в Морском училище он был только временно отстранён до выяснения вопроса об его благонадёжности.
Но когда вопрос, год спустя, был, наконец, благополучно разъяснён – оказалось, что благонадёжности у Андрея Антоновича всё-таки недостаточно, чтобы вести занятия в старейшем высшем учебном заведении России. Да и обновлённое Морское министерство, думается, не горело желанием видеть сомнительного лейтенанта-«константиновца» в рядах экипажей боевых кораблей, тем более что как раз на вторую половину 1882 – начало 1883 годов пришёлся пик смуты, вызванной в родном Андрею Антоновичу Николаеве и в Одессе действиями «военной группы» народовольцев (М. Ю. Ашенбреннера и его «решительных офицеров»).
Оставалось РОПиТ, проблемы которого так занимали Андрея Антоновича в петербургские годы. По всей вероятности, выходя осенью 1882 года из Морского министерства в гражданскую «командировку», он имел в виду какую-то постоянную вакансию в правлении Общества пароходства и торговли, возможно, даже получил её и служил тут краткое время. Но, как сообщает автор биографической некрологии, предыдущие острые доклады лейтенанта Горенко «произвели много шума в Обществе, а вместе с тем и недовольство А. А-чем в правящих кругах. Он оставил службу, и ему пришлось утешаться лишь тем, что выводы из его докладов положены были в основу тогда пересматривавшегося устава этого крупнейшего на юге акционерного предприятия»[57]. Очевидно, перемены «в верхах» затронули и правление РОПиТ-а.
Во все времена энергичный и здравомыслящий семейный человек, попав внезапно под роковой удар, вёдет себя, в общем, одинаково: после краткого периода борьбы с обстоятельствами он, убедившись в их нынешней неодолимости, стремится устроить семью в какую-нибудь удалённую от эпицентра бурь тихую заводь, а сам возвращается к месту схватки налегке, чтобы либо восстановить, либо окончательно завершить свои дела. Вряд ли Андрей Антонович вёл себя осенью-зимой 1882 года иначе. «Тихая заводь» у него была только одна – Севастополь, где жили родители, сёстры и братья. Полковник в отставке Антон Андреевич Горенко к тому времени имел уже собственный дом по Екатерининской улице, 12; туда и отправил из ненадёжного Петербурга свою семью его старший сын. А сам, как и полагается, вернулся, чтобы потратить первые месяцы 1883 года на окончательное разъяснение своего положения, увы, незавидного. Впрочем, в Петербург его манило и ещё одно обстоятельство – любимая женщина, над головой которой сгущались тучи, куда более грозные, чем его собственная, только что отгремевшая гроза.
Первые громы грянули вокруг Инны Эразмовны, очевидно, весной 1883-го, когда В. Н. Фигнер уже ждала суда в Петропавловской крепости. А доказательством, что громы были, является то, что, решив-таки выехать за границу по примеру прочих, слишком далеко зашедших в отрицании петербургских разночинных фрондёров, она уже не могла сделать этого под своим именем. И действительно, если подобному путешествию предшествовало некое собеседование в жандармерии, оно (путешествие) могло безвременно прекратиться на западной российской границе задержанием путешественника и препровождением его совершенно в противоположную сторону – далеко на восток. И тут на помощь Инне Эразмовне, как и следовало ожидать, пришёл её возлюбленный, на руках которого по какой-то причине имелись документы законной жены. Этическую сторону дела можно проигнорировать – оба были людьми, свободными от «предрассудков»[58]. К тому же речь шла если не о жизни и смерти, то, по крайней мере, о свободе. А выезд за границу политически неблагонадёжного лица по чужим документам в тогдашней общественно-революционной практике – достаточно распространенный приём. Именно так, например, 29 июля 1900 года покинул Россию ради Швейцарии неблагонадёжный Владимир Ильич Ульянов, которому подруга жены, О. Н. Ленина, передала паспорт отца, статского советника Николая Егоровича Ленина. Правда, для бóльшей достоверности, ей пришлось исправить в нём дату рождения, ибо Николай Егорович был стар, а Владимиру Ильичу едва перевалило за тридцать. А в документах Марии Григорьевны Горенко и переделывать ничего было не надо, благо возраст, а возможно, и внешность Инны Эразмовны вполне соответствовали паспортным данным. Что же касается Андрея Антоновича, то он мог пересекать границу Империи совершенно легально и бестрепетно: ведь все подозрения с него были официально сняты и к тому же он мог дополнительно получить какое-нибудь заграничное командировочное поручение по линии РОПиТ-а, в правлении которого у него оставались связи. В деньгах на дорогу и для устроения на новом месте у них не было недостатка: к исходным 80 000 Инна Эразмовна совсем недавно добавила ещё какую-то денежную сумму, полученную по родительскому завещанию. Можно было пускаться в путь.
Маршруты и подробности их европейских странствий вплоть до декабря 1884 года мы не знаем, за исключением, может быть, одной. Спустя полвека, после ссоры и разрыва, Инна Эразмовна, как водится, упрекала мужа во многих грехах и, в частности, в том, что он «промотал всё её приданое в 80 тысяч» (Х. В. Горенко). Конечно, для человека, «умеющего тратить деньги, как никто другой», задача пустить в распыл и куда бóльшую сумму достаточно легко выполнима в любой день и час. Однако, следя за жизненной и карьерной судьбой Андрея Антоновича вплоть до его расставания с Инной Эразмовной в 1905 году, приходится признать, что более удобного момента для проявления своей способности транжирить деньги жены (тогда – гражданской, что, вероятно, ещё обиднее) у него не было. Что же касается места и способа «проматывания приданого в 80 тысяч», то, возможно, они указаны их дочкой в первой «Северной элегии»:
…И в Бадене – рулетка.
Если же говорить об историческом фоне подобного европейского путешествия, то и Германия (в меньшей степени), и Франция, и Швейцария были наводнены в 1882–1885 годах русскими политическими эмигрантами и «полуэмигрантами», которые, месяц к месяцу, всё более и более теряли боевой задор. Русское революционное народничество, прогремев на весь мир (в прямом и переносном смыслах) террористическими актами времён «Народной воли» Желябова и Перовской, переживало теперь глубокий идейный и нравственный кризис, выход из которого оно так и не найдёт. Наступало время отрезвления и покаяния. Любопытным человеческим документом 1880-х, отражающим типичные настроения рядовых участников этой первой русской политической эмиграции, является анонимная брошюра «Исповедь нигилиста», вышедшая на французском языке в Париже в 1887 году: «Не входя в подробности, я могу сказать, что моя собственная революционная жизнь представляет собой революционную жизнь моих товарищей и может служить её историей. Прежде всего – юношеское стремление пересоздать всю Россию по принципам чувства, а не по принципам разума; затем, ещё во время моего пребывания в школе, – желание сделаться политическим агитатором, вместо того чтобы быть прилежным учеником, и, наконец, позднее – жизнь, исполненная лжи, среди эмигрантов, где всякий, в ком ещё сохранился остаток чувства собственного достоинства, краснеет от стыда и испытывает к самому себе чувство отвращения. <…> Посмотрите вокруг себя с некоторым вниманием и без заранее предвзятой мысли. Вы не замедлите увидеть, что жизнь так называемой “аристократии” эмиграции есть не что иное, как сброд профессиональных революционеров, без имени, без стыда, без нравственности и без совести, каких нельзя найти в истории никакого иного народа, которые пожирают друг друга, повинуясь какому-то циническому эгоизму, живут милостыней и мошенничеством»[59].
От подобных брошюр, равно как и от приватных откровений знакомых, эмигрант 1880-х ещё мог отмахнуться: провокация, низость, малодушие. Но в 1888-м с покаянной исповедью выступает сам глава парижского Исполнительного комитета «Народной воли» Лев Александрович Тихомиров, опубликовавший книгу с исчерпывающим заголовком: «Почему я перестал быть революционером». В ней он, в частности, писал:
Мне жаль видеть, как погибает молодёжь. Меня возмущает, когда я слышу рассуждения: «Пусть бунтуют, это, конечно, пустяки, но из этих людей всё равно ничего серьезного не выйдет, а тут, всё-таки, “протест”». Какое банкротство готовит своей стране поколение, которое не выработает к своему времени достаточного количества людей мужественных, крепких духом, способных всегда отыскать свой собственный путь, не поддаваться первому впечатлению или влиянию политической моды, а, тем более, пустых фраз, посредством которых шарлатаны повсюду эксплуатируют доверчивые сердца. <…> Студенческое вмешательство в политику даёт наиболее вредные последствия в форме разных демонстраций, когда чуть не в 24 часа, из-за громового протеста против какого-нибудь несчастного инспектора – погибает для страны несколько сотен молодых незаменимых сил. «Лучше что-нибудь, чем ничего, – повторяют подстрекатели, – лишь бы не “спячка”». И такое рассуждение, к сожалению, действует и продолжает в зародыше истреблять русскую цивилизацию. Более выдающаяся часть студенчества была бы совершенно способна сама по себе к строгой выдержке и серьёзному отношению к жизни и сумела бы дать тон остальной массе товарищей, если бы не была постоянно шпигуема разными бунтовскими точками зрения. Разве не факт, что стоит университету не бунтовать 8 месяцев, как со всех сторон начинают раздаваться обвинения, что студенчество опошлилось, измельчало, «развратилось» и не знаю, ещё что. Всё это имеет значение прямого подстрекательства. <…> Россия может только выиграть, если бы молодёжь дала зарок не мешаться в политику, не посвятив, по крайней мере, пять – шесть лет на окончание курса и некоторое ознакомление с Россией, её историей, её настоящим положением.
Это – великие слова. Но это – только слова. И написанные к тому же спустя без малого десятилетие после народнической мясорубки 1870-х – начала 1880-х годов. Задумывался ли пишущий их, прозревший, наконец, создатель «Народной воли» Л. А. Тихомиров о том, например, сколько именно сотен, тысяч или более «молодых незаменимых сил» практически спас для России один только обречённый им на гибель жандармский подполковник Георгий Судейкин, положивший себе задачей любой ценой парализовать в стране деятельность народовольческих агитаторов и решивший эту задачу ценой собственной страшной, мучительной и позорной смерти? Именно Судейкин и дал поколению русской молодёжи, вступающей в жизнь в середине 1880-х, те самые «пять-шесть лет на окончание курса», которые она, вместо политических демонстраций и протестов, потратила на занятия наукой, искусством, промышленностью и создала – серебряный век.
Подполковник Георгий Порфирьевич Судейкин не смог сам увидеть этого, он не смог даже толком увидеть и собственного сына, великого художника Сергея Судейкина, родившегося всего за полтора года до гибели отца. С. Ю. Судейкин будет другом Ахматовой и Николая Гумилёва, именно он распишет стены знаменитой петербургской «Бродячей собаки». Лев Тихомиров тоже вложит свою лепту в петербургский серебряный век. Он получит от правительства Александра III полную амнистию, вернётся в столицу и посвятит себя публицистике, где с присущим ему словесным блеском будет доказывать теперь благодетельность для России абсолютной и безграничной царской власти – за что и окажется милостиво жалован в 1906 году серебрянной чернильницей. Впрочем, подполковник Судейкин и тут, если бы представилась такая возможность, оппонировал бы Тихомирову. Георгий Порфирьевич был далеко не в восторге от всеобщей отечественной патриархальной гражданской невинности и безответственности населения, и склонялся скорее (как и Александр II) к конституционной монархии при сильной, до свирепости, исполнительной власти премьер-министра.
А непосредственный убийца Судейкина С. П. Дегаев, выстрелив в спину подполковнику русской жандармерии и выполнив тем самым свой революционный долг, окончательно покинет Россию и займёт кафедру профессора математики в институте Армора в Чикаго (ныне – Технологический институт Иллинойса), отдав остаток дней благородному делу повышения профессионального уровня молодёжи Соединённых Штатов Америки (он был талантлив).
Вера Фигнер в гордом безмолвии будет заживо погребена в одиночном каземате Шлиссельбурга два десятилетия. Тюремное заключение в 1904 году было заменено ей на отбывание ссылки в Архангельской, а затем в Казанской губерниях. В 1906 году Фигнер разрешили выехать за границу, где она занималась литературной и общественной деятельностью. В 1915 году она вернулась на родину, год провела под надзором полиции в Нижнем Новгороде, затем получила разрешение на жительство в Петрограде. В 1917 году «шлиссельбурженка» Фигнер была избрана членом Учредительного собрания. Переворот, устроенный 25 октября 1917 года большевиками и левыми эсерами, она осудила, но осталась в РСФСР (СССР), где прожила до 1942 года. В. Н. Фигнер и её семья пользовались благосклонностью И. В. Сталина, и репрессии их не коснулись. Однако она была бессильной свидетельницей логического завершения той революционной смуты, которую начали народовольцы-первомартовцы. Итог последних двух десятилетий долгой жизни Веры Фигнер подвела замечательная поэтесса ГУЛАГа Анна Баркова:
Ты молчала. И поступью мерной
Сквозь сгустившийся красный туман
Шла к последним товарищам верным
В клуб музейных политкаторжан.
Но тебе в открытом пространстве
Было дико и страшно, как встарь.
В глубине твоих сонных странствий
Появлялся убитый царь.
И шептала с мёртвой улыбкой
Ненавистная прежде тень:
«Вот ты видишь, он был ошибкой,
Этот мартовский судный день.
Вы взорвали меня и трон мой,
Но не рабство сердец и умов,
Вот ты видишь, рождаются сонмы
Небывалых новых рабов».
Просыпалась ты словно в агонии,
Задыхаясь в постельном гробу,
С поздней завистью к участи Сони,
И к веревке её, и столбу[60].
Последним всплеском террора в восьмидесятые годы стала попытка участников так называемой «Террористической фракции партии “Народная воля”» А. И. Ульянова и П. Я. Шевырёва подготовить в «юбилейный» день 1 марта 1887 года убийство Александра III, которого они планировали забросать разрывными снарядами на Невском проспекте при проезде царя из Аничкова дворца в Исаакиевский собор. Но «второе первое марта» не удалось: шестеро назначенных боевиков, регулярно фланировавших в конце февраля вдоль проспекта со своей тяжелой ношей (им были даны указания, по возможности, использовать удачную случайность), попали на подозрение полицейских и в самый знаменательный день оказались задержанными.
«Террористическая фракция» возникла из молодёжных народовольческих групп, упорно продолжавших собираться в Петербурге в середине 1880-х и после убытия за границу, в Шлиссельбург и в Сибирь «взрослых» участников организации. Один из таких кружков собирался и на квартире Аспазии Горенко на 8-й Рождественской, 28. Однако в конце концов Аспазия Антоновна после ряда полицейских внушений и краткосрочного задержания уехала в 1887-м из Петербурга в родной Севастополь. Уехала она не одна: её избранником стал сын известного севастопольского архитектора М. Ю. Арнольда Анатолий Максимилианович Арнольд, тогда – студент петербургского Горного института, также участвовавший в народническом движении, но гораздо менее восторженный и фанатичный, чем истлевший ко времени их свадьбы в безымянной могиле на одесском Карантинном кладбище Николай Желваков. Впоследствии А. М. Арнольд будет работать чиновником канцелярии севастопольского градоначальника и станет членом городской управы, а его жена будет состоять вольнопрактикующим врачом при том же севастопольском градоначальстве. Дело, заведенное на неё из-за обнаружившейся переписки с казнённым государственным преступником, было прекращено 30 октября 1887 года «ввиду необнаружения фактических данных к обвинению». К активной революционной деятельности с тех пор она больше не возвращалась.
По-видимому, и Инна Эразмовна в заграничные годы утратила всякий интерес к общественной борьбе. Рождение дочери направило её внимание на проблемы бытовые и семейные. Да и за границей, как становилось ясно, отсиживаться больше не было никакой нужды. Русское правительство не жаждало крови и мести и не чинило никаких препятствий к возвращению тем, кто не был запятнан убийствами и диверсиями.
VI
«Морской ценз» – Служба А. А. Горенко в николаевском 2-м Черноморском экипаже – Между Севастополем и Одессой – Отставка и гибель первой семьи – Венчание с Инной Эразмовной – Рождение сына Андрея – Жизнь в Одессе – «Одесские ведомости» и журналист А. Г.
В феврале 1885 года Александр III утвердил «Положение о морском цензе», разработанное российским морским ведомством, чтобы избавиться от офицеров, много лет не ступавших на палубу корабля и не состоящих на строевой службе.
Теперь, согласно этому положению, для производства в капитаны 2-го ранга лейтенанту флота требовалось иметь не менее 98 месяцев плавания, 58 месяцев из них – в чине лейтенанта. Это требовало немедленного возвращения в Россию Андрея Антоновича: затянувшаяся «сухопутная пауза» могла поставить окончательный крест на его карьере. 15 июня 1885 года он был возвращён на действительную службу и через два дня зачислен во 2-й Черноморский флотский Его Королевского высочества Герцога Эдинбургского экипаж в Николаеве. Следующие полтора года он проведёт, исполняя морской ценз, в плаваниях, старшим штурманом на пароходе «Редут-Кале» и вахтенным начальником на шхуне «Казбек».
Неизвестно, вернулась ли с ним на родину Инна Эразмовна, или ещё какое-то время продолжала жить в Швейцарии, растя малютку Инну. Однако можно предположить, что долго с возвращением она не затягивала, а вернувшись, поселилась с дочерью в Одессе, где к тому времени учительствовали в частной гимназии В. Н. Масловой и М. Н. Градской её верные петербургские подруги Мария и Анна Вальцер. Ну и, разумеется, в Одессе, где сходились все российские черноморские и средиземноморские рейсы, Инна Эразмовна была ближе к Андрею Антоновичу.
Остаётся только гадать, как всё это время складывались его отношения с оставленной в Севастополе семьёй, произошел ли окончательный разрыв между супругами, или Андрей Антонович продолжал жить на два дома, находя какие-то правдоподобные объяснения своим многомесячным отлучкам. По крайней мере, в годы черноморской службы ему это было сделать легко, деля между Севастополем и Одессой то немногое время, которое он проводил на берегу. Дальнейшая судьба его первой семьи представляется очень печальной: в конце 1885 года по неизвестной нам причине скончался старший сын, десятилетний Владимир, а не позже весны 1887-го, по всей вероятности, уходят из жизни и Мария Григорьевна Горенко с девятилетним Антоном. По крайней мере, иначе как вдовцом Андрею Антоновичу никак нельзя было в том же году вновь обвенчаться и узаконить тем самым свою связь с Инной Эразмовной (у которой тоже к этому времени, как можно понять, закончился срок церковного прещения на брак). А зная обоих, сложно представить, что они бросили бы на произвол судьбы маленького Антона, оставшегося сиротой. К сказанному остаётся только добавить, что весной 1887-го Севастополь пережил эпидемию сыпного тифа, настолько свирепую, что больничных мест не хватало и в городе возводились временные деревянные бараки для размещения заражённых, а приём больных шёл в парусиновых палатках, разбитых перед бараками…
На эту же весну приходится и история с отставкой Андрея Антоновича с действительной флотской службы, – история весьма странная и полная недомолвок, как и всё, связанное с этим человеком. Накануне, в конце 1886-го, он, испросив отпуск, ездил из Николаева в столицу, по всей вероятности хлопотать о получении следующего чина капитана 2-го ранга в связи с исполнением им в качестве лейтенанта флота морского ценза. Чем была вызвана срочная необходимость этих хлопот – точно сказать нельзя, поскольку до конца ценз им выполнен не был[61]. Ничего страшного в этом тоже не было, ибо предельным сроком нахождения в звании лейтенанта флота на действительной службе определялся тогда возрастной рубеж в 47 лет, а Андрею Антоновичу не исполнилось ещё и 39. Но производство в чин понадобилось почему-то немедленно – возможно, это было связано с какой-нибудь открывшейся вакансией. Однако хлопоты оказались напрасными и, явившись вновь в Петербург 3 марта 1887 года, лейтенант флота Горенко подаёт на Высочайшее имя прошение об отставке с действительной службы «по болезни». И уже через сутки, 5 марта, он и в самом деле получает отставку, а вместе с ней… производство в чин капитана 2-го ранга (в случае увольнения морского офицера с действительной службы по уважительной причине такое производство осуществлялось автоматически, вне зависимости от цензовой выслуги), право ношения мундира и 419 рублей 25 копеек годового пенсиона (с учётом страховых и прочих выплат).
С одной стороны, в подобном течении событий нельзя не заподозрить очередной виток конфликта строптивого офицера с высшим морским начальством: не желаете идти навстречу мне, так вот же вам рапорт на стол! Внимательный наблюдатель заметит, помимо прочего, что Андрей Антонович, по своему обыкновению, появился в столице со своим прошением об отставке не в добрый час: именно в эти мартовские дни весь официальный Петербург лихорадит в связи с раскрытым новым заговором цареубийц. И хотя «второе первое марта» не состоялось, вовсю идут задержания, проверки, расследования. Разумеется, к вахтенному начальнику николаевской шхуны «Казбек» прямого отношения история «Террористической фракции “Народной воли”» вроде бы не имеет, но нельзя не подивиться странной жизненной особенности Андрея Антоновича, который и теперь вдруг оказался поблизости… Его, «свободного от подозрений», как будто магнитом притягивали к себе все случаи нарушения спокойствия в Империи!
Однако, с другой стороны, известно, что в качестве обозначения причины отставки из-за служебных неладов (с начальством, подчинёнными, сослуживцами) в российском флоте того времени традиционно использовалась формула «по домашним обстоятельствам». Отставка «по болезни» обычно не являлась эвфемизмом, а означала оставление службы, как говорили тогда, «за ранами» или (поскольку в боевых действиях Андрей Антонович не участвовал) из-за какого-нибудь хронического недуга. Возможно, в начале 1887 года со здоровьем лейтенанта Горенко что-то внезапно стряслось, хотя впоследствии он будет работать в полную силу и в Государственном контроле, и в Главном управлении торгового мореплавания и портов, не выказывая, насколько можно судить, никаких видимых признаков немощи…
Так или иначе, но в марте 1887 года тридцатидевятилетний капитан 2-го ранга Андрей Антонович Горенко оказывается неожиданно совершенно свободным от всех военно-морских обязанностей. От первой его семьи к этому времени остались, по всей вероятности, лишь три надгробия на Севастопольском городском православном кладбище, и Андрей Антонович окончательно перебирается в Одессу, к Инне Эразмовне, которая тогда уже была беременна вторым ребёнком. Летом следует свадьба, как можно догадаться, весьма скромная и без участия многочисленной родни с той и с другой стороны, а 23 сентября у четы Горенко рождается сын Андрей (1887–1920). Приросшее семейство занимало квартиру № 4 в доме Немировского на углу улиц Кузнечной и Спиридоновской[62], а на летние месяцы выезжало на дачу Сорокини, на 11-й станции Фонтана:
Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.[63]
Одесса того времени переживала кульминацию расцвета, который происходил тут всю вторую половину века и превратил к началу нового столетия этот черноморский город в «южную» российскую Пальмиру, сопоставимую по красоте и изобилию жизни только с Пальмирой «северной», столичным Санкт-Петербургом:
Есть город, который я вижу во сне,
О, если б вы знали, как дорог
У Чёрного моря явившийся мне,
В цветущих акациях город.
У Чёрного моря…[64]
Это была золотая пора благотворительной деятельности третьего после Дерибаса и Воронцова «отца – основателя» Одессы – городского головы Григория Григорьевича Маразли, попечениями которого одесситы получили городскую публичную библиотеку и музей изящных искусств, конно-железную дорогу и водопровод с канализацией, Александровский парк и грязелечебницу на Куяльницком лимане, бесплатные народные училища, богадельни, столовые для бездомных, ночлежки и даже первую в России бактериологическую станцию при Новороссийском университете с профессором И. И. Мечниковым (будущим Нобелевским лауреатом) во главе. А в год появления здесь четы Горенко на месте сгоревшего городского театра была отстроена и открыта для взоров восхищённой публики великая одесская Опера, не уступающая ничем итальянским и венским залам…
Одесса была великолепна!
Пространство земель от Днепра и Буга до Днестра, где суждено было родиться его великой праправнучке, отвоевал у турок в 1791 году, вместе с другими суворовскими чудо-богатырями суровый подпоручик Иван Дмитриевич Стогов. Взятый им на штык турецкий Гаджибей был передан Суворовым под управление вице-адмиралу Осипу Михайловичу Дерибасу (де Рибасу) и инженер-подполковнику Францу Павловичу Деволану (де Волану), которые 10 июня 1793 года заложили тут, на месте будущего Карантина, приморскую крепость. В следующем году рескрипт главного начальника Новороссийского края графа Платона Александровича Зубова предписывал Дерибасу «уважая выгодное положение Хаджибея при Чёрном море и сопряженные с оным пользы устроить там военную гавань купно с купеческой пристанью» и «открыть свободный вход купеческим судам, как наших подданных, так и чужеземных держав, коим силою трактатов, с Империей нашею существующих, можно плавать по Чёрному морю». Тогда же петербургские мудрецы из Академии Наук вспомнили про древнее селение греков Одессоса, и уже в екатерининских указах 1795 года начинает фигурировать «город Одесса, татарами Гаджибей именованный».
В апреле 1854 года англо-французская эскадра из тридцати двух кораблей вторглась в одесскую бухту и четыре дня бомбардировала город, но получила такой отпор, что от высадки и штурма интервенты отказались и ушли к Евпатории. После этого главные события Крымской войны разворачивались в стороне от Одессы, не грозя уже ей разрушениями, в цоколе памятника герцогу де Ришелье на память о бомбардировках осталось чугунное английское ядро, а на старом Карантинном кладбище появился увенчанный крестом беломраморный обелиск с вензелем императора Николая I над могилой 77 одесских воинов, сложивших головы здесь и на берегах Альмы.
В годы черноморского «нейтралитета» именно Одесса стала главным портом для торговых и пассажирских пароходов РОПиТ-а – тут с ней не могли конкурировать ни разрушенный военный Севастополь, ни Николаев, оборудованный под торговлю лишь в 1862 году. Помимо судоходства в Одессе 1860–1870-х годах быстро развивалось машиностроение; кроме того, торговую Одессу с момента её возникновения облюбовали еврейские банкиры и купцы. Уже в 1895 году в городе существовала иудейская колония и была построена синагога, а к началу XX века евреи составили треть одесского населения и представляли 80 % крупного бизнеса, две трети городских юристов и медиков. Столь активное присутствие в городе денежного и интеллектуального еврейского капитала, всегда космополитического и тяготеющего к установлению универсальных цивилизационных стандартов, независимо от места и времени пребывания, придавало жизни Одессы совершенно несвойственную русской провинции второй половины XIX века хищную и страстную активность, неумолимую волю к деловому и культурному первенству. Марк Твен, посетивший Одессу в 1867 году, был поражен её отличием от уже известной ему патриархальной славянской экзотики и писал потом в «Простаках за границей»:
