Юрий Владимиров
Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942
Глава 3
Когда я был в возрасте отрока и учился в средней школе, мне еще не приходила в голову мысль о моей будущей профессии. Хотя в туманных мечтах давно грезилось, что буду писателем, так как много начитался художественной литературы, а в раннем детстве даже пытался писать стихи на родном – чувашском языке. Не исключалась и возможность стать историком. Однако с первого же дня окончания школы возникла необходимость в немедленном и окончательном выборе моей профессии, то есть высшего учебного заведения (вуза), в котором мне предстояло учиться дальше. Это был первый очень важный и ответственный шаг в жизни (второй такой же шаг для мужчины – это женитьба). Оставаться же дальше только со средним образованием я не мог, да к тому же ни за что этого не допустили бы мои родители.
Выбор значительно облегчался и одновременно усложнялся тем, что я при окончании школы получил аттестат, который позволял мне поступать в любой вуз страны без вступительных экзаменов. Так что выбор был, и очень широкий.
В те дни отца – выходца из забитого и темного чувашского народа – охватила перед многими его коллегами и особенно односельчанами очень большая гордость за успешное окончание сыном средней школы и раскрывшиеся перед ним возможности. Он сразу же заявил, что я буду дальше учиться не в чувашской столице Чебоксары, а только в столице всей страны – Москве – и только в ее самом солидном вузе, то есть в Московском государственном университете (МГУ). Кроме того, отец сказал, что моя профессия должна быть не гуманитарная, а наиболее престижная в то время – инженерная. Но тут оказалось, что МГУ не готовит инженеров, а я еще вдобавок робко возразил отцу, что хотел бы быть писателем, то есть, в современном понимании, журналистом. Отец сначала промолчал, а потом заявил: «Посмотрим, какие появятся в центральных газетах объявления о приеме студентов в московские вузы».
Начали внимательно следить за этими объявлениями. Вскоре наткнулись на объявление Московского института истории, философии и литературы (точное название его уже не помню). Я тут же подумал, что именно этот институт мне подходит. Сказал так отцу, но тот, конечно, не высказал своего одобрения, но и возражать не стал. Начали готовить документы, чтобы послать их по почте в Москву – в институт.
Через пару дней отец увидел у себя на работе другое объявление: принимаются на первый курс без вступительных экзаменов слушателями в Военно-инженерную академию им. В. В. Куйбышева гражданские лица, окончившие среднюю школу с таким же аттестатом, как у меня. Другие военные академии тогда подобных льгот гражданским лицам не давали, а со следующего года их отменила и эта академия. Отец показал мне данное объявление, и мы всей семьей сразу же решили, что Военно-инженерная академия – как раз то, что мне нужно. Прельстило всех то, что академия очень престижна, платят там большую стипендию – размером, кажется, около 550 рублей в месяц на первом курсе (при нашей далеко не богатой жизни это было очень важно), слушатели носят красивую военную форму, а самое главное – молодым человеком приобретается очень хорошая инженерная специальность, обеспечивающая ему безбедную жизнь в будущем. (А того, что вскоре может разразиться война со всеми ее страшными последствиями, ни я, ни другие члены нашей семьи в то время совсем не предполагали.)
В конце июня мои заявление о приеме в академию, аттестат, автобиография (она заканчивалась словами: «Среди родственников лиц, служивших в Белой армии, раскулаченных, лишенных права голоса, осужденных, находящихся под судом и следствием, не было и нет»), справку, рекомендации, а также три заверенные Батыревским сельским советом фотокарточки размером 9 на 12 см (со значком ПВХО на пиджачке) были уже отправлены почтой ценным письмом в Москву по указанному адресу. И мы с нетерпением стали ждать ответа.
То, что я собираюсь поступать в академию, естественно, сразу же стало известно очень многим, да мы и сами вовсе этого не скрывали. Но, наверное, все же нам не следовало действовать очень открыто, так как это, как оказалось чуть позже, послужило чуть ли не единственной причиной того, что меня все-таки не приняли в то учебное заведение, о чем ниже скажу особо.
Пока мы стали ждать ответа из академии, мои родители дали нашей деревенской портнихе Головинской заказ пошить мне из обратных сторон кусков распоротого мамой великоватого тогда для меня отцовского шерстяного костюма, который отец носил редко в молодости, новый, коричневато-серый пиджак с черными клеточками. После нескольких примерок на мне пиджак был готов. Кроме того, 8 июля я впервые в своей жизни получил в районном отделении милиции однолистный, складывавшийся вдвое двухгодичный паспорт без фотокарточки. В это же время родители написали в Москву проживавшей в ней, кажется, с 1925 года бывшей жительнице нашей деревни и их ученице Смирновой Агафье (Гале, как она позже стала себя называть) Егоровне письмо с просьбой приютить меня в ее квартире на несколько дней, когда я прибуду в столицу. Та сразу же (в то время письма из Москвы доходили до нас даже за двое суток) ответила положительно, написав подробно, как доехать к ней на метро. Было решено, что в Москве я не буду тревожить дедушку – маминого отца Матвея, находившегося там же до осени на заработках вместе с другими земляками – односельчанами.
В один из первых дней третьей декады июля, наконец, пришло из академии на мое имя официальное, напечатанное типографским шрифтом, письмо – вызов, в котором мне предлагалось прибыть за свой счет в учебное заведение точно к указанному сроку для оформления слушателем.
В субботу 23 июля я выехал из Батырева автобусом на железнодорожную станцию Канаш (бывшие Шихраны) и часа через полтора был уже там.
Тогда та станция, о которой еще и поныне существует поговорка на русском языке с некоторым горьким (конечно, не без причины) смыслом «Станция Канаш – начальник станции чуваш», представляла собой окрашенное в грязно-желтый цвет длинное одноэтажное деревянное здание. Оно всегда бывало забито пассажирами и другими лицами, одетыми в основном в обычную простую и национальную чувашскую (главным образом женщины) одежду. И было в нем очень шумно, душно и грязно. Воздух был спертым. У билетной кассы, как правило, никогда не было должного порядка, образовывалась большая толчея, лезли к окошку кассира без очереди, и нередко возникали драки. Обыкновенному пассажиру купить билет на поезд дальнего следования было исключительно тяжело. В основном это было связано с тем, что станция была для Москвы и других городов не конечной, и поезда только проходили через нее с вагонами, заполненными пассажирами где-то уже заранее. Кстати, кажется, с 1939 года на станции Канаш организовали предварительную продажу билетов на поезд № 65 Казань – Москва, но и это не гарантировало того, что можно будет сесть в указанный на билете вагон или на поезд вообще. Из-за всего этого я до сих пор с ужасом вспоминаю те времена, когда приходилось уезжать поездом из Канаша в Москву (а ехать оттуда в Канаш было несравнимо легче). Очень не люблю эту станцию и сейчас.
В тот день в Канаше, не сдав чемоданчик в камеру хранения и даже не пообедав в местной столовой вопреки совету родителей, давших мне с собой около 400 рублей денег (из них примерно 100 рублей находилось в нагрудном кармане пиджака, а 300 рублей мама предварительно зашила изнутри заплаткой к моей нательной рубашке, чтобы «все деньги сразу не украли»), я до вечера провел время на станции и возле нее. Затем, около 19 часов, как мне рекомендовали родители, разыскал дежурного по станции, показал ему письмо из академии, и тот помог мне, как «непростому военному», немедленно и без очереди приобрести за 35 рублей билет категории «сидячий плацкарт» для посадки на поезд номер 65 Казань – Москва, который должен был прибыть примерно через 1,5 часа. Билет мой был самый дешевый – только для сидения, хотя я мог купить и более дорогой – плацкартный для лежания.
Когда поезд прибыл, я спокойно подошел к своему общему вагону, вошел в него, предъявив проводнику билет, нашел предназначенное мне нижнее место и уселся на нем, перекинувшись несколькими словами с соседями. Затем слегка поужинал своим харчем всухую и взобрался вместе с чемоданчиком на самую верхнюю – третью (багажную) жесткую полку и там, конечно, без какой-либо постели, положив перед головой чемоданчик, ручку которого почти постоянно удерживал рукой, чтобы его не увели, улегся спать. Однако спать пришлось только урывками и очень неспокойно: всю ночь боялся, как бы не стащили чемоданчик. Кроме того, было очень жарко и душно и мучила мысль о предстоявшей первой встрече с незнакомой Москвой.
Во время пути, разумеется, несколько раз мне приходилось, как и всем, бегать в туалет в конце вагона, и в этих случаях я просил кого-либо из «солидных» соседей приглядеть за своим чемоданчиком или оставлял его без присмотра, постоянно оглядываясь назад и спеша как можно скорее закончить свое туалетное «дело».
Хотя наш поезд назывался скорым, он по сравнению с современными поездами шел медленнее, чаще и дольше останавливался на станциях. Дорога от моей станции до Москвы заняла время около 16 часов.
Примерно в 16 часов 30 минут в воскресенье 24 июля 1938 года я впервые появился в Москве. Не буду описывать, какие впечатления я тогда испытал. Уж конечно, я в то время не мог себе даже представить, что прибыл в этот город по существу навсегда и что дальше именно он станет окончательно моим родным домом и в нем проведу я основную часть своей жизни, получив высшее образование и специальность, создав нормальную семью и работая по своей профессии…
Первым особенно бросившимся в глаза объектом в Москве по выходе из Казанского вокзала оказался… впервые же увиденный мною электропоезд – электричка, медленно двигавшийся по рельсам на железнодорожной насыпи поперек Каланчевской (тогда Комсомольской) площади. Дальше, вышагивая с чемоданчиком в руке рядом с вокзалом и постоянно оглядываясь вокруг, я нашел вход на станцию метро «Комсомольская», о которой писала в своем письме в деревню тетя Галя Смирнова, и здесь сразу же увидел газетно-журнальный киоск, а в нем – подробную карту-план города Москвы. И в этом киоске я сделал первую московскую покупку – приобрел ту карту. По карте уточнил, что к тете следует ехать на метро до станции «Сокольники», минуя только одну станцию – «Красносельская».
Дом тети Гали оказался угловым, старым, деревянным, двухэтажным, выкрашенным в темно-желтый цвет зданием. Его короткая сторона выходила на улицу Стромынка, неся на себе щиток с надписью номера дома 4, а длинная (вместе с двумя окнами комнаты тети) – на улицу 4-ю Сокольническую. Все тыльные стороны дома (вместе с третьим окном той же комнаты) выходили во двор и в направлении сада, примыкавшего к стадиону возле клуба имени Русакова. Во дворе находился и общий для всех квартир и обоих этажей выгребной туалет. По обеим улицам возле дома ходили трамваи. В начале 50-х годов этот дом снесли и на его месте построили потом другое двухэтажное, но стеклянное синего цвета здание, где разместилась парикмахерская типа ателье или салона…
И здесь, поскольку тетя Галя, которая фактически вовсе не была нашей родственницей, сыграла в моей жизни определенную положительную роль, я не могу не сказать хотя бы очень кратко об этой личности. Родилась она в 1906 году. В 1918 году ее отца Егора расстреляли красные по представлению комбедовцев якобы за укрывательство «излишков» хлеба. В возрасте примерно 20 лет, полуграмотная и не знавшая русского языка, она приехала как-то на заработки в Москву, где через некоторое время ее познакомили с проживавшей в упомянутом доме очень старой и больной женщиной, которая уже не могла обслуживать себя. Галя надолго стала для нее няней, и, когда та женщина умерла, ее комната по воле покойной досталась моей землячке. Вскоре Галя привела к себе какого-то жениха, перевезла постепенно в свою комнату из родной деревни сначала младшего брата Ивана, а затем младшую сестру Аню и среднюю – очень добрую по характеру Машу. Родила девочку, но супруг ушел, вероятно не смирившись с возникшей необычно большой теснотой в комнате, а также с тем, что она, кроме того, превратилась по существу в общежитие для многих приезжавших в Москву Галиных земляков, которых та очень привечала.
За несколько дней до моего появления шестилетняя девочка у Гали умерла, из-за чего она сильно горевала. До этого Галя устроилась работать проводницей на железной дороге и обслуживала вагоны на поездах главным образом очень дальнего (в частности, до Владивостока) следования. Вступила в ВКП(б) и до конца своей жизни была активным членом этой партии. В дальнейшем в годы войны у Гали появился другой муж – очень хороший русский человек Миша, которого мы звали дядей. Детей у супругов не было.
После сноса старого дома на Стромынке Галя с обеими сестрами и племянником – сыном Ани Валерием – дважды получала новую квартиру. 11 декабря 1984 года она умерла, и по ее особому желанию я принимал участие в ее похоронах. Вечный покой она обрела на Митинском кладбище, где с ней находятся вместе и обе сестры и племянник. Там же недалеко от их могил лежит брат Иван. Теперь из наиболее близких родных тети Гали, кажется, не живет в Москве никто.
Я появился 24 июля у тети Гали неожиданно и очень некстати: только что перед моим приходом она справила поминки по своей умершей недавно дочери. Однако все же тетя меня приняла хорошо и очень обрадовалась, когда я вручил ей родительский подарок – банку свежего деревенского меда. Мы со всей большой компанией пообедали и заодно поужинали (при этом от спиртного я решительно отказался).
Утром мы все проснулись очень рано от грохота проезжавшего первого трамвая, умылись водой из ведра при помощи кружки, привели себя в порядок, позавтракали с чаем и белым хлебом, и каждый отправился по своим делам. Тетю я предупредил, что, возможно, возвращусь к ней назад «в случае чего», получил от нее на то согласие и, взяв с собой чемоданчик, отправился в академию. Доехал на метро до станции «Кировская» (ныне «Чистые пруды»), вышел на Чистопрудный бульвар и, ориентируясь по плану Москвы, который дальше постоянно держал при себе сложенным в кармане пиджака, дошел до здания академии, расположенного на Покровском бульваре. При входе в здание предъявил охране письмо – вызов из академии и паспорт, после чего мне выписали пропуск для пребывания в ней несколько дней, и я пришел в комнату приемной комиссии.
В казарме мне показали мою кровать, я положил под нее свой чемоданчик, подремал на ней примерно полчаса (так как ночью спал плохо), и после этого меня потревожили появившиеся два солидных соседа – старшие лейтенанты, носившие на петлицах своих гимнастерок по три темно-красных квадрата – кубика, как тогда эти знаки отличия называли. Оба они устроились на своих кроватях, и мы познакомились. Оказалось, что соседи тоже поступают в академию и что завтра им предстоит собеседование в 14 часов. Я спросил, не ошибка ли это, поскольку мне назначили эту процедуру на 10 часов. Они ответили, что не ошибаются, так как этот срок только что сообщил им секретарь. И тут я подумал, что срок собеседования могли перенести и что соседи, наверное, правы. А о том, что даты собеседования для гражданских и военных абитуриентов (кстати, этого слова мы в те времена и не слышали), а также вообще могут быть различными, я не догадался. Не сообразил и сбегать снова к секретарю и уточнить свой срок.
Соседи сильно усомнились в возможности приема меня в академию из-за моего еще мальчишеского состояния. Но я решил им показать, что не лыком шит: когда вместе стали выходить из помещения, я увидел в зале турник, залез на него и продемонстрировал на нем упражнение «склепка», чем их очень удивил. Затем мы сходили по-малому в общеказарменный туалет, вышли в город, и я отделился от соседей. И так я впервые и самостоятельно отправился гулять по незнакомым улицам Москвы, пользуясь ее картой – планом.
Прошел пешком назад снова Покровский и Чистопрудный бульвары, прошагал остаток улицы Кирова (ныне Мясницкую) и вышел на площадь Дзержинского (Лубянку). Здесь подошел к памятнику Ивану Федорову, посетил подвальный туалет, в котором бабка за пятачок продавала входные билеты, отрывая их с рулончика, подвешенного ниткой на шее, и оказался на Охотном ряду. Отсюда, не доходя до гостиницы «Москва», по узкому проходу вышел на улицу 25 Октября (ныне Никольская) и пришел на Красную площадь, о чем давно мечтал. Увидел здесь потрясающие церковь Василия Блаженного, кремлевские стены, Спасскую башню с часами, Мавзолей Ленина с двумя часовыми у входа, Исторический музей и здание нынешнего Главного универсального магазина (ГУМа), в котором тогда не торговали ничем. Затем вышел на Манежную площадь и посмотрел, как там рабочие разбирают и нагружают на грузовые автомашины остатки взорванного ранее дома, располагавшегося перед гостиницей «Москва» и Историческим музеем. Увидел также убираемые руины от всех взорванных и сносившихся домов на правой стороне улицы Горького (Тверской) от ее начала и несколько дальше места здания Моссовета (это здание тогда только что передвинули поперек на нынешнее место и, кажется, достраивали сверху еще на два этажа). Миновал гостиницу «Центральная» и добрался до Пушкинской площади, где памятник великому поэту стоял слева у начала Тверского бульвара, а по соседству со зданием «Известий» находился очень уютный кинотеатр «Центральный»…
Утром следующего дня после завтрака в буфете вместе с соседями я снова долго походил по Москве. Затем вернулся в казарму, пообедал в столовой академии и вместе с соседями же к 14 часам пришел в комнату приемной комиссии, где представился секретарю. Тот удивился и сразу задал мне вопрос, почему я не пришел на собеседование к 10 часам утра.
Затем он попросил меня приблизиться к нему головой поближе, что я и сделал, и после этого почти шепотом сказал мне в ухо, что собеседование, на которое я не явился в положенное время – в 10 часов, для меня уже совершенно не нужно, так как вчера сразу после моего ухода от него ему пришлось добавить в папку с моими документами только что пришедшее в адрес академии очень плохое для меня письмо с моей родины, касающееся прошлого моего отца. Поэтому у меня практически нет шансов быть принятым в данное высшее военное учебное заведение. Я не стал дальше что-либо говорить капитану, догадавшись, что в том письме наверняка сообщается о пребывании отца в Белой армии и что это письмо – дело рук одного местного недоброжелателя нашей семьи, которого не буду называть, чтобы не обидеть его потомков.
Секретарь одновременно посоветовал мне сейчас же забрать у него мои документы и, не теряя времени, отнести их в любой московский гражданский вуз, куда я захочу и который меня с удовольствием и сразу же примет на учебу. Конечно, я сильно огорчился, но делать было нечего. Поэтому, тихо поблагодарив за совет капитана, взял от него вынутые им из папки с моим личным делом нужные мне документы и вложил их в другую – пустую папку, которую, достав из своего шкафа, дал мне тот же капитан, хотя об этом я его и не просил. Затем я попрощался с секретарем и ушел от него, унося папку со своими документами…
Я имел право еще раз переночевать в казарме академии, но мне стало не по себе, и поэтому, сдав постель дежурному по казарме, а также пропуск на выходе из здания, зашагал прочь от него с чемоданчиком и папкой с документами. Так бесславно закончилась моя попытка стать профессиональным военным. И уже через три года стало ясно, что случившееся обернулось для меня только благом, так как в противном случае я мог, без сомнения, погибнуть в надвигавшейся войне. Слава богу, что тогда все так со мной случилось!..
Глава 4
Подавленный и растерянный, добрел я до станции метро «Кировская» и вдруг у входа в нее, на месте, где сейчас стоит памятник А. С. Грибоедову, увидел рекламный щит с объявлениями о приеме в вузы. Среди них сразу бросилось в глаза объявление Московского института стали (МИС) имени И. В. Сталина, которое меня очень заинтересовало. Во-первых, мне понравилось само название института, содержащее в себе очень романтичное тогда для молодежи слово «сталь», а также то, что носило это учебное заведение имя «великого вождя», происходящее от того же слова и полностью ему созвучное. Во-вторых, в объявлении перечислялись удивительные, еще неведомые мне после окончания института инженерные специальности различных отраслей черной металлургии и указывались широкие перспективы для инженеров-металлургов. В-третьих, этот институт, без сомнения, понравился бы моему отцу.
И тут я, не раздумывая дальше, сразу принял твердое и окончательное решение поступить учиться только в Институт стали, поскольку он и очень интересен, и очень престижен. Кроме того, как я дальше подумал, на родине это резко повысит перед всеми земляками авторитет моих родителей.
Мое настроение вновь поднялось. Крепко запомнив адрес института (Большая Калужская улица, дом номер 14), решил немедленно поехать в него с документами, но время уже было позднее, и пришлось отложить поездку на завтра.
27 июля, рано утром, взяв с собой только папку с документами и карту – план Москвы, отправился в Институт стали. Сначала доехал на метро до станции «Парк культуры», а потом перешел пешком по поразившему меня своей необычностью Крымскому мосту Москву-реку и оказался на Калужской площади. Отсюда прибыл к институту, но было еще рано и пришлось постоять и походить, ожидая впуска в здание и обозревая все вокруг. Обошел Калужскую площадь, застроенную в основном старинными желтыми двухэтажными домами и где у начала улицы Большая Якиманка находилась аптека и стояла большая бывшая церковь, в которой был устроен кинотеатр «Авангард», куда я позже часто ходил. Сразу обратил внимание на установленный над куполом церкви огромный рекламный щит, на котором было написано: «Всем попробовать пора бы, как нежны и вкусны крабы» и изображена банка с этим деликатесом с надписью Chatka на английском языке. А дальше над другим зданием был щит с изображением веселого малыша на фоне также видимой издалека надписи: «А я ем повидло и джем». (Позже, став студентом вуза, я однажды только из любопытства купил для опробования банку консервов с крабами, но их безвкусное и совсем нежирное белое мясо мне совсем не понравилось. Кстати, эти консервы были очень дешевыми, потому, вероятно, и была на них реклама. Однако повидло и особенно джем, продававшиеся в то время в закрытых металлической крышкой граненых стеклянных стаканах с цилиндрической верхней частью, все употребляли с удовольствием и в большом количестве.)
Часам к девяти у институтского входа, который тогда находился не в солидном предбаннике, пристроенном в поздние годы к зданию с его торца, а с внутренней стороны последнего (к Горному институту), собрались несколько абитуриентов с чемоданами и сумками. Эти молодые люди не имели такого аттестата, как у меня, и поэтому были вынуждены с 1 августа сдавать вступительные экзамены.
Вскоре всех впустили в здание. На втором этаже в аудитории приемной комиссии мы заняли очередь к одному из ее работников – жгучему брюнету (а им был, как я узнал потом, доцент Неверов, читавший студентам треть его курса курс лекций «Топливо и его сжигание» и позже начавший ходить в сильно изогнутом положении из-за хронического радикулита).
Я отдал Неверову свои аттестат, автобиографию и справки, сказав, что хочу поступить в институт. Он заставил меня написать соответствующее заявление и, заметив, что мой аттестат дает мне право поступать в любой вуз без вступительных экзаменов, повел меня к группе отдельно сидевших лиц, которые, предложив мне сесть, начали со мной беседу. При этом особенно отличался солидный шатен, одобривший мое решение поступить в институт и порекомендовавший мне выбрать специальность сталеплавильщика, с чем я, не раздумывая, согласился. Оказалось, что тем человеком был директор института М. Л. Королев, которого вскоре сменил в должности Н. М. Суровой – небольшого роста брюнет, бывший тогда секретарем партийной организации института и также участвовавший в беседе со мной.
Оба собеседника заявили, что я уже могу считать себя принятым в институт на металлургический факультет, и пожелали успехов.
Мне пожали руку и сказали, чтобы я вернулся без опоздания к началу учебного года. Я тоже, как мог, поблагодарил сотрудников приемной комиссии и спросил у них напоследок, какую же стипендию в институте платят. Было сказано, что на первом курсе стипендия составляет 110 рублей в месяц (а на эти деньги худо-бедно, но все же можно было тогда жить), а на других курсах она выше и на пятом курсе достигает чуть ли не 200 рублей в месяц. А студентам, имеющим отличные оценки, платят еще дополнительно. Будет предоставлено хорошее общежитие. Студенческий билет обещали выдать 1 сентября.
Вскоре, побывав, с целью ознакомления, на всех пяти этажах института, я покинул его стены и, радостный, поехал на Стромынку. И так все мои важнейшие дела в Москве с неплохим результатом завершились, я был счастлив, и таким образом началась фактически в этом городе моя юность. Теперь мне предстояло кратковременное возвращение домой с доброй вестью для дорогих родителей, братьев, сестры и других родных и близких…
Но рано утром 29 августа я снова был в Москве. Переночевав накануне в квартире тети Гали, позавтракав и оставив у ней до вечера чемодан, я отправился с деньгами, паспортом, комсомольским билетом и письмом о зачислении меня студентом в Институт стали в свое учебное заведение. Здесь, у входа в здание уже собралась с вещами и без них большая толпа «старых» и только что поступивших на учебу студентов и студенток. Они ожидали открытия входа. Пока это происходило, я сразу разговорился и познакомился с такими же, как сам, молодыми студентами – бывшими выпускниками Шаховской средней школы Московской области, которые понравились мне с первого же взгляда.
Это были Паша (Павел Иванович) Галкин, Арсик (Арсений Дмитриевич) Беспахотный, Дима (Дмитрий Васильевич) Филиппов и Вася (не помню отчества) Рябков. И случилось так, что дальше эти ребята (кроме Васи, погибшего позже на войне) стали для меня как в студенческое время, так и к концу жизни самыми близкими друзьями. С двумя, еще живыми, я продолжаю общаться и поныне (правда, уже редко – только по телефону по случаю больших праздников или дней рождения)…
Здесь же отмечу, что всем этим товарищам не суждено было окончить Институт стали и стать инженерами-металлургами. Им, кроме погибшего рано Васи, пришлось стать профессиональными военными: на четвертом-пятом курсах учебы в МИС, который осенью 1941 года эвакуировался в Сталинск (ныне Новокузнецк), их взяли учиться на инженерные факультеты, находившиеся также в эвакуации военных академий – Пашу и Арсика – артиллерийской (в Самарканде), а Диму – в военно-воздушной им. Жуковского. Они окончили свои академии только после войны, и им фактически посчастливилось не принять в ней участия. В дальнейшем они несли военную службу лишь в мирное время и закончили ее со званиями: Паша – генерал-лейтенанта (в последние годы он был референтом главнокомандующего советскими войсками в Германии), Арсик – инженер-полковника и доцента (с ученой степенью, как и я, кандидата технических наук), а Дима – инженер-подполковника.
Арсик преподавал в Высшем артиллерийском училище в Пензе и написал множество статей и учебники по артиллерийскому металловедению и термической обработке различных металлических материалов. В начале 50-х годов, будучи молодым офицером, он участвовал за Южным Уралом в крупных военных учениях с широким применением ядерного оружия и был при этом облучен, из-за чего последние десятки лет прожил, только принимая ежедневно очень дефицитные специальные таблетки.
Аналогичным образом стали крупными военными инженерами многие мои институтские друзья: Афонин Владимир Павлович, Захаров Николай Михайлович, Иванов Владимир Данилович (умер от инфаркта прямо на улице в 1995 году), Полухин Иван Иванович, Сорокин Юрий Николаевич, Володин Николай Иванович, Молчанов Евгений Иванович, Смирнов Николай Григорьевич и еще кое-кто. Конечно, в отличие от меня, почти все эти друзья, прослужив в армии офицерами и уйдя из нее с высокими воинскими званиями, обеспечили себе, своим детям и даже внукам неплохие материальные условия жизни – хорошие квартиры и дачи и получают теперь высокие военные пенсии. Я, наверное, тоже мог бы стать таким же, как они, если бы эвакуировался вместе с ними с институтом в тот страшный октябрь 1941 года и не ушел бы в то время добровольно в армию. Но судьба распорядилась мною иначе…
…Войдя в здание института, мы сразу же устремились к тому месту, где были вывешены списки принятых на учебу студентов первого курса, и нашли в этих списках свои фамилии и инициалы, факультеты и группы. Я оказался в списке группы С-38-5, в названии которой буква «С» означала «сталь», цифра «38» – год приема и «5» – номер группы. Затем мы получили в бывшей приемной комиссии уже заготовленные заранее студенческие билеты и ордера на вселение в студенческое общежитие. Мне и моим новым четырем знакомым дали ордера на проживание в «привилегированном» общежитии Дом-ком муна, называемом, однако, почти всеми иначе – Дом коммуны. Он располагался относительно недалеко от института по адресу 2-й Донской проезд, дом номер 9.
