Юрий Поляков
Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000
А потом как-то все само собой устаканилось. Началось с того, что однажды Докукин встретил Олега в коридоре и завел к себе в кабинет:
– Про Чеботарева слышал?
Башмаков значительно кивнул, давая понять, что слухи о переходе краснопролетарского партийного лидера вместе с его знаменитой зеленой книжицей на большую работу в ЦК КПСС ему известны.
– В понедельник пленум. Провожать будут…
– Он в орготдел идет?
– Туда. Может, и про меня вспомнит! Как думаешь?
– Обязательно вспомнит.
– Если не сгорит со своим характером. Там, – Докукин показал пальцем в потолок, – прямоходящих не терпят. Говорю тебе это как коммунист коммунисту… Книжки читать любишь?
– А что? – осторожно спросил Башмаков, холодея при мысли, что напряженная духовно-нравственная жизнь лаборатории стала известна начальству.
– Да ничего. Перед пленумом книжная распродажа будет. Для своих. Могу дать пропуск.
– Если можно.
– Бери. – Докукин вытряхнул на стол десяток розовых картонных квадратиков с круглыми гербовыми печатями и витиеватой росписью какого-то ответственного лица. – Ладно, бери два. Куда их девать-то?!
Один из этих квадратиков Башмаков и предложил Каракозину, страстному книжнику, толкавшемуся по выходным среди интеллигентных спекулянтов на Кузнецком Мосту. Иногда на своей старенькой «Победе» вместе с Уби Ван Коноби, тоже библиофилом, Джедай объезжал сельские магазины в поисках дефицитных изданий.
– Представляете, приезжаю в Бронницы, а там «Философией общего дела» целая полка уставлена! Дикари…
К розовому квадратику Джедай поначалу отнесся настороженно:
– В самое логово заманиваешь?
– Как хочешь. Коноби отдам!
– Ладно. Ради хорошей книги я даже в гестапо, к старику Мюллеру на распродажу могу сходить. Давай!
Он брезгливо осмотрел квадратик с райкомовской печатью, пробормотал что-то про уродливость советского герба и спрятал картонку в карман.
– Ну-у? – спросил Башмаков на следующий день после распродажи.
– Охренеть! Теперь я знаю, куда все приличные книги уходят! На двести рублей купил. Обдирают народ как хотят, гниды! Спасибо. Когда коммуняк резать будут, я тебя, Олег Другович, спрячу!
Но подлинным триумфом Башмакова, окончательно примирившим его с коллективом, стал концерт барда Окоемова. Олег, выбив деньги в профкоме, организовал это мероприятие с помощью Слабинзона, задружившегося со знаменитым гитареро на почве интереса к антиквариату. В самом финале концерта, когда Докукин уже вручал нежноголосому барду здоровущую модель космической станции, на сцену с «общаковой» гитарой выскочил Каракозин и попросил разрешения исполнить всенародно любимый «Апельсиновый лес», почему-то не включенный автором в программу.
– Я же предупреждал: никакой самодеятельности! – зашипел секретарь парткома Волобуев, предчувствуя недоброе.
– Не волнуйтесь, все будет нормально! – успокоил Башмаков.
Но все было даже не нормально, а восхитительно! Окоемов аж прослезился, когда зал следом за превзошедшим самого себя Каракозиным подхватил:
Апельсиновый лес был в вечерней росе,
И седой мотылек в твоей черной косе.
И зеленый трамвай прозвенел за рекой,
И луну ты погладила теплой рукой…
Под овации зала Каракозин исполнил еще несколько песен. В завершение знаменитый бард обнял его, расцеловал и расписался фломастером на «общаковой» гитаре. Довольный Докукин похлопал бледного от торжественного волнения Каракозина по плечу и похвалил:
– Не только делаем ракеты! Знай наших! Молодец!
– Это не я, это все Олег Трудович организовал! – отмахнулся скромный Джедай, впервые произнеся подлинное башмаковское отчество.
– Знаем и ценим! – кивнул секретарь парткома Волобуев.
В общем, Башмаков стал своим. Но главное, он постепенно втянулся в работу, перестроил мозги с аппаратной суеты на науку и придумал оригинальный метод повышения емкости кислородных шашек, которыми восполняется недостаток кислорода на космической станции. Даже скупой на похвалы Уби Ван Коноби, выслушав Олега Трудовича и проверив расчеты, кивнул одобряюще:
– А что? Любопытственно!
Но главное, – Башмаков перестал с ними спорить. Сначала просто отмалчивался, потом научился отшучиваться, наконец сам принялся искренне поругивать проклятых коммуняк с их трепаным социализмом. Ему даже иногда казалось, будто и его самого выставили из райкома не за икру, а именно по идейным соображениям.
Джедай окончательно признал Башмакова за своего и даже предложил вместе разыграть Чубакку. Они сообщили ему под большим секретом (мол, из райкома позвонили!) о том, что умер Андропов, но об этом объявят только через два дня. Бадылкин преисполнился значения, побежал шептаться и опростоволосился, так как на самом деле Андропов оказался живехонек и умер только через два месяца…
А Нина Андреевна после их самой первой близости шепнула Башмакову нежно:
– Знаешь, я с первого дня не верила, что ты стукач!
– Почему?
– Не знаю, у тебя глаза доброго и пушистого звереныша…
Вообще-то «зверьком», «зверенышем» или «зверем» Нина Андреевна – в зависимости от альковной фазы – называла мужскую атрибутику своего возлюбленного, но иногда именовала так и самого Башмакова в целом. В литературоведении это, кажется, называется «метонимией». Надо бы у Кати спросить…
9
Эскейпер повертел в руках свидетельство о браке и после некоторых раздумий положил его в стопку Катиных документов. В конце концов, вряд ли она будет слишком сопротивляться разводу. На квартиру и все остальное он не претендует. Дашка выросла – сама уж скоро родит. К тому же обещано, что ради развода самому Олегу Трудовичу даже пальчиком шевельнуть не придется. Они с Ветой буду лежать на собственном кусочке пляжа возле теплого моря, а тем временем адвокат все обстряпает.
Башмаков взял стул и достал со шкафа «общаковую» гитару, потертую и кое-где треснувшую. Автограф Окоемова был густо замазан черной краской. Две струны лопнули и завились, как усы мультипликационного кота. Под эту самую «общаковую» гитару Каракозин пел на башмаковской защите специально сочиненную по такому случаю песенку. Вышел и объявил:
– Олегу Триумфовичу посвящается.
Песня была дурацкая, и слова давно забылись, кроме припева:
Он прибыл супостатом
К нам из райкома вдруг
И вдруг стал кандидатом
Технических наук!
И уже изрядно поднабравшиеся гости подхватывали хором, отстукивая по столам ритм вилками-ложками:
И вдруг стал кандидатом
Технических наук!
На защите Нина Андреевна впервые увидела Катю. В самой защите, кстати, не было ничего торжественного, и напоминала она расширенное производственное совещание, после которого в кафе «Сирень» устроили шумный банкет. Первый тост сказал Докукин. Он горячо и сердечно поздравил Олега с получением степени, а советскую науку – с приобретением перспективного ученого. Остальные тосты были вариациями на эту тему, мол, кандидатская есть, теперь давай докторскую! Правда, в застольных перешептываниях мелькала мысль и о том, что если бы не Докукин, черта с два соискателя допустили бы к защите с таким сырым материалом и одними лишь депонированными статьями. Даже странно, что ему не кинули ни одного черного шара. Впрочем, тогда – под «Буран» – защитилось довольно много народу, даже те, кто при других обстоятельствах никогда бы не «остепенился». Чубакка, например.
Секретарь парткома Волобуев, шевелюристый мужчинка на высоких каблуках, посвятил свой пятнадцатиминутный тост неоценимому вкладу, каковой талантливый общественник Башмаков вносит в жизнь парторганизации НПО «Старт». И только галантный Уби Ван Коноби провозгласил тост за жену новоиспеченного кандидата, ибо муж и жена не только одна сатана, но еще и как бы соавторы, единая научно-исследовательская группа.
В самом конце торжества к ним подошла захмелевшая Нина Андреевна в черном бесформенном платье, наподобие тех, что носила в ту пору Алла Пугачева:
– Олег Трудович, познакомьте меня с вашим соавтором!
– Это Нина Андреевна Чернецкая. В нее влюблены все мужчины нашего отдела…
– Включая тебя? – спросила Катя, казалось, потерявшая из-за обилия комплиментов всякую бдительность.
– Разумеется! – И Башмаков, чтобы уж наверняка обезопасить себя, обнял и поцеловал любовницу в щеку.
– У вас замечательный муж! – отстранившись, воскликнула Нина Андреевна. – Он, наверное, еще и очень хозяйственный, все по дому делает и поливает цветы?
– Какие цветы? У нас нет цветов… – удивилась Катя.
– Как же вы живете без цветов? Это очень скучно!
Чернецкая глянула на Башмакова с прощальным недоумением, точно он страшно обманывал ее, а теперь вот ложь и вскрылась.
– Странная дама, – подозрительно заметила Катя, наблюдая, как Нина Андреевна безумствует со старомодно грациозным Уби Ван Коноби в почти акробатическом танго.
Но в это время над столиком навис пошатывающийся Докукин и пригласил Катю на танец.
– Жена у тебя, Башмаков, просто конфитюр. Конфи-тюр! Говорю тебе это как коммунист коммунисту! – шепнул он, уходя, и поцеловал кандидата технических наук в глаз.
В самом конце вечера Чернецкая начала так громко хохотать, что благородный Рыцарь Джедай увез ее домой на своей красной «Победе».
Техник первой категории Нина Андреевна Чернецкая, полненькая шатенка со скорбно-чувственным ртом, понравилась Башмакову с первого же дня работы в «Альдебаране». Ей было тридцать, но выглядела она, как сама же любила пошутить, на двадцать девять. Некогда Нина Андреевна обучалась в художественной школе, что по соседству с Третьяковкой, и собиралась стать архитектором, но на вступительных экзаменах в институт провалилась, получив двойку за рисунок. Когда она явилась за объяснениями в приемную комиссию, профессор кафедры рисунка, потрясая ватманом и тыча пальцем в изображенную на нем голову Аполлона, спросил:
– Это, по-вашему, гипс?
– Гипс… – пролепетала абитуриентка.
– Нет-с, милочка, это – чугун!
Целый год Нина боролась с чугуном, посещая подготовительные курсы и беря частные уроки у бородатого художника – одного из героев знаменитой бульдозерной выставки. Его натюрморт, изображавший виноградоподобную гроздь человеческих глаз, попал под гусеницы одним из первых и таким образом прославил автора. Художник никогда, даже направляясь в душ, не снимал свой черный берет. Он хвалил работы юной ученицы и гарантировал ей поступление в архитектурный, называя строгих экзаменаторов «петьками» и «кольками». Он и лишил ее невинности, между делом объясняя архетипический смысл нефигуративной живописи. Некоторое время Нина, уйдя из дому, состояла при нем подругой и натурщицей, разинув рот, слушала шумные споры собиравшейся в его мастерской богемы, где самыми бранными словами были «реализм» и «Глазунов».
Через год, как раз накануне новых вступительных экзаменов, она ему вдруг надоела, и мэтр попытался передать ее, как эстафету, ответственному работнику художественного фонда, ведавшему продажей произведений искусства предприятиям и организациям. Тот взамен обещал выгодный заказ на большое панно «Русь колхозная» для Дворца культуры совхоза-миллионера. Наставник подстроил так, чтобы Нина осталась в мастерской наедине с этим деятелем из фонда, но Чернецкая, возмущенная приставаниями, расколотила о голову ответственного искусствоведа здоровенный подрамник. Вышвыривая Нину из мастерской, герой бульдозерной выставки кричал, что никогда она не избавится от своего чугуна и самое лучшее для нее – навсегда забыть об архитектуре и, учитывая ее архаическое отношение к сексу, близко не подходить к людям искусства.
Чернецкая впала в нервную депрессию, сожгла все свои рисунки, а через год поступила в химико-технологический институт, где проректором работал друг ее отца. В стройотряде она познакомилась со скромным пареньком, учившимся на параллельном потоке и никогда не принимавшим участия в шумных и бестолковых студенческих спорах у костра, когда главное – не докопаться до истины, а просто выкричаться. И если речь заходила о чем-нибудь изящном, Тарковском например, он просто молча вставал и уходил.
В Нину парень влюбился так, как влюбляются в обложку журнала с портретом заграничной кинозвезды – Катрин Денев или Роми Шнайдер, – трепетно и безнадежно. Ее это забавляло, он ей почти не нравился, но однажды ей захотелось совершить чудо – стать Катрин Денев и прямо с журнальной обложки сойти в объятия тихого, скромного, неприметного паренька. Но то, что она принимала за скромность, оказалось скрытностью: муж считал себя гением и писал прозу под Кафку. Про все это Башмаков узнал от Нины во время долгих и замысловатых разговоров о жизни, которыми тонкие женщины обыкновенно пытаются облагородить возвратно-поступательную убогость соития.
С прежних, богемных времен Чернецкая сохранила художественную манеру одеваться в широкие затейливые одежды и носить необычные кулоны, браслеты, серьги авторской работы – серебряные, кожаные и даже деревянные. Она покупала их в художественном салоне на «Октябрьской». Впрочем, образ жизни Нина Андреевна вела совсем даже не богемный – вечно торопилась в детский сад за сыном Ромой и постоянно прислушивалась к разговорам о нетрадиционных методах лечения: ее муж, работавший в заводской многотиражке, а ночами стучавший на машинке, производя в основном горы окурков, обладал редким букетом хронических заболеваний.
Собственно, сближение с Ниной Андреевной и началось с того, что Олег Трудович присоветовал ей вычитанный в «Науке и жизни» метод дыхания по Бутейко. Муж, погибавший весной от приступов астмы, ожил, и Нина Андреевна впервые одарила Башмакова улыбкой, в которой кроме благодарности мелькнула еще и женская приязнь. Однако когда во время очередного торжества на квартире у Люси Башмаков попытался завести с Чернецкой нежно-разведывательную беседу, она холодно посмотрела на него и расхохоталась обидным смехом несовратимо верной жены.
Лишь на второй год их знакомства, после очередных бурных восьмимартовских посиделок, когда все были так веселы, что Уби Ван Коноби трижды делал свою знаменитую стойку, она вдруг разрешила Башмакову проводить себя домой. Уже в метро Нина вдруг вспомнила, что ей нужно полить цветы в квартире уехавшей в командировку подруги. Их соединение, начавшееся прямо в прихожей, было бурным и многообразным. Единственное, пожалуй, чего они не сделали, – так это не полили цветы. Потом, на остановке возле ее дома, прощаясь, они долго не могли нацеловаться. Но когда на следующий день Башмаков, трепеща от чувства незавершенного сладострастия, уже по-свойски подкатил к Нине Андреевне, она посмотрела на него с ледяным недоумением королевы, которую вдруг посмел обеспокоить вызванный по надобности придворный сантехник.
В течение двух месяцев Чернецкая вела себя так, словно между ними вообще ничего не было и быть не могло. Башмаков уже начал склоняться к мысли, что стал жертвой одноразового бабьего каприза. Но вдруг во время майских посиделок Нина Андреевна, рассуждая о вырождении труппы «Таганки», коснулась под столом башмаковского колена. А потом, выслушивая гневную отповедь таганского фаната Каракозина, горячо поддержанную Люсей, она шепнула Башмакову на ухо, что собирается сегодня полить у подруги цветы.
Полив цветов происходил довольно редко и, как правило, приурочивался к праздничным посиделкам. Но как-то раз любовники задержались на работе допоздна, заперлись в лаборатории, жадно целовались, и после долгих уговоров Башмаков, сметая канцелярские принадлежности, завладел Ниной Андреевной прямо на своем широком замзавотдельском столе. На следующий день Чернецкая отводила от стола глаза, краснела и вообще старалась не смотреть в сторону этого двухтумбового ложа любви. Больше она никогда не уступала Башмакову в лабораторных условиях.
Зато вскоре ее мужа положили в больницу на обследование. Сын Рома уехал в пионерский лагерь. И они поливали цветы каждый вечер в течение целой недели. Башмакову пришлось соврать Кате, будто в лаборатории проходят стендовые испытания. Жена на это заметила, что, оказывается, в научных учреждениях такой же антисемейно-ненормированный рабочий день, как и в райкомах, а в результате Олег Трудович от переутомления плохо выглядит.
Еще бы! К концу этой «страстной» недели Башмаков чувствовал себя совершенно опустошенным, да и Нина Андреевна была полуживой. От женского восторга она обычно рыдала в голос и даже иногда могла потерять сознание, о чем честно в самом начале их связи предупредила любовника. В последний день, накануне выписки мужа из больницы, они просто решили отдохнуть в постели. Отдыха, конечно, не получилось…
– Звереныш, а знаешь, чего я хочу? – спросила она, склонившись над ним и умиротворенно поглаживая волосатую башмаковскую грудь.
– Чего?
– Я хочу от тебя ребенка!
– Только ребенка?
– Нет, еще я хочу за тебя замуж. Подумай об этом!
– Думаю…
– Нам ведь будет хорошо вместе! Даже звезды это подтверждают…
– В каком смысле?
– Ты – Телец. А знаешь, с кем у Тельца самый счастливый союз?
– С кем?
– С Девой! Со мной, глупенький! А ты будешь хорошо относиться к Роме? Ты знаешь, он чувствует каждый раз, когда я возвращаюсь от тебя. Даже ревнует и капризничает…
– Ты серьезно?
– А ты хочешь, чтобы все это, – она указала на свое темное остывающее лоно, – было несерьезно?
– А муж?! – невольно воскликнул Башмаков, и на его лице с глупой достоверностью отразился весь ужас перед возможными непредсказуемостями.
– Испугался? – засмеялась Нина Андреевна. – Не переживай – муж выписывается из больницы. Ему стало гораздо лучше. И у него новый роман… в новеллах.
Возвращаясь домой после встреч с любовницей, Олег Трудович обыкновенно напускал на себя деловитую сумрачность, чтобы не выдать радостную утомленность плоти и счастливый сквознячок в сердце. А ложась в супружескую постель, всегда демонстрировал дежурный интерес к жене, почти никогда не вызывавший ответного отклика, а в лучшем случае вопрос:
– Замотался?
– Угу.
– Я тоже как собака. Тунеядыч, давай не сегодня… У меня завтра городская контрольная.
– Кать, а ты кто у нас по знаку?
– Да ну тебя к черту!
За годы работы в школе у Кати, все еще худенькой, как девочка, начал вырабатываться особый стиль классной дамы – четкие, почти военные движения, командный, с обязательной недоволинкой голос и профессионально-укоризненный взгляд, способный довести до слез даже закоренелого двоечника-хулигана. В первые годы Катя, окончив занятия, снимала эту преподавательскую шкурку, вешала на гвоздик где-нибудь в учительской и шла домой трепетная, беззащитная, готовая плакать по ночам от каждой башмаковской пакости. Со временем шкурка приросла к телу и загрубела.
В первые, достаточно медовые годы у них с Катей все было хорошо и даже имелась такая игра: утомленная, но не насытившаяся Катя задумчиво спрашивала:
– Ну, кто еще хочет учительского тела?
– Я! – объявлял Башмаков: после многолетних «недолетных» страхов он страшно возгордился своей безотказностью.
– А как же нам разбудить спящего царевича?
– Точно так же, как разбудили царевну!
И разбуженный царевич совершал чудеса, а в привычных, почти рутинных движениях обретался вдруг восторг неземных судорог. Потом восторг постепенно превратился в заученное удовольствие, а еще некоторое время спустя лежащее рядом учительское тело стало вызывать в лучшем случае нежное равнодушие.
Восторг вернулся только с Ниной Андреевной. Башмаков все чаще стал сравнивать Катю с любовницей, и, надо сказать, не в пользу жены. Когда они с Катей ссорились из-за ерунды – невымытой посуды или Дашкиных проказ, – Олег Трудович садился перед телевизором и начинал представлять себе, как однажды на глазах рыдающей Кати он соберет вещи, поедет к Нине Андреевне; позвонит в дверь, и та бросится ему на шею:
– Звереныш!
Ее муж как-то выпадал из всех этих умопостроений. Месяца через два после того памятного разговора о ребенке Нина Андреевна заболела и не появлялась на работе четыре дня, а когда появилась, похудевшая и побледневшая, Башмаков повел ее в обеденный перерыв в беседку возле Доски почета и спросил:
– Что случилось?
– Ничего особенного. Муж не захотел второго ребенка.
– Ты?.. – опешил Башмаков.
– Нет – ты! – с ненавистью ответила она.
После этого разговора они не поливали цветы полгода. Эту полугодовую размолвку в лаборатории, конечно, заметили. Даже Уби Ван Коноби зазвал как-то Башмакова к себе в кабинет и после некоторой заминки попросил:
– Олег Трудович, вы уж как-нибудь поласковее с Ниной Андреевной. Все-таки у нее муж-инвалид…
А потом все вернулось, хотя, конечно, вернулось не все, несмотря на то что Нина Андреевна, плача на груди Башмакова, обещала ждать до конца жизни, когда бы он ни решился. Он даже жалел, что Катя больше не выгоняет его из дому. Тогда все было бы проще. Тогда второй побег давно бы удался и не было бы, наверное, никакой Веты.
Если бы да кабы…
