Юрий Поляков
Как блудный муж по грибы ходил
16
За воспоминаниями эскейпер сам не заметил, как набил баул одеждой. Сумка стояла посреди комнаты, раздувшаяся и накренившаяся по причине отсутствия одного колеса. Прав был Гоша: колеса в бурном «челночном» деле долго не держатся.
«Как же я такой таскал?!» – изумился Башмаков, еле отрывая баул от пола.
И вдруг его осенило, да так внезапно, что даже мошки в глазах замелькали: «А если Вета просто передумала? Ведь папаша честно предупредил: поматросит и бросит… Значит, все-таки “елка”?!»
Пребывая в состоянии лежачей забастовки против подлости бытия, Олег Трудович не только хлебал пиво и размышлял о зависимости женского характера от формы бюста, он еще на основании личного опыта изобрел собственную классификацию женщин. Весь прекрасный пол вдумчивый Башмаков подразделил на пять типов:
женщина-«кошка»;
женщина-«вагоновожатая»;
женщина-«капкан»;
женщина-«елка»;
женщина-«кроссворд».
Когда отношения с Ветой зашли уже далеко, эскейпер попытался классифицировать свою юную любовницу согласно разработанной им системе. Но так и не смог – запутался. У Веты имелись черты и «капкана», и «елки», и «кроссворда». Молода еще, не затвердела… Хотя шалопутная Оксана, например, сосвежу была уже очевидной «кошкой». И Катя «вагоновожатой» стала очень рано, очевидно, из-за профессии. А Принцесса, наверное, родилась «елкой». Зато Нина Андреевна превратилась в «капкан» не сразу, далеко не сразу. Что же касается «кроссворда», то любая женщина старается прикинуться «кроссвордом», но в чистом и совершенном виде Олег Трудович столкнулся с этим дамским типом лишь однажды, на Общесоюзной научно-практической конференции «Химия и космос» в Ленинграде.
На пленарном заседании Башмаков уселся рядом с незнакомой дамой – неброской брюнеткой лет тридцати пяти, одетой в темно-красный с люрексом финский костюм. Костюм-то и привлек внимание Олега Трудовича: точно такой же, но только синий был у Кати, она надевала его, обычно когда ехала на совещание в роно. Изучающие взгляды, брошенные в ее сторону, незнакомка явно истолковала по-своему и начала исподтишка изучать соседа.
Башмаков уже унял радость от нежданной встречи со знакомым фасоном и попытался вникнуть в слова основного докладчика, как вдруг от соседки повеяло знакомыми духами «Быть может…», теми самыми, какими обычно пользовалась Нина Андреевна. Олег Трудович даже вздрогнул от совпадения, вздрогнул так резко, что задел плечом брюнетку.
– Извините, – шепнул он.
– Все в порядке, – отозвалась она и поежилась, как от озноба.
Ничего, конечно, мистического в этих совпадениях не было: советские времена не баловали многообразием запахов и разнофасоньем. В вагоне метро можно было встретить сразу полдюжины дам, обрызганных одними и теми же духами и одетых в один и тот же кримплен… Как это бесило! А теперь из джунглевой чащи капиталистического изобилия та, прежняя скудость иногда кажется трогательным нестяжательством, сближавшим и даже роднившим людей.
Однажды Катя через родителя, служившего в торговле, достала мужу ондатровую шапку. Когда Башмаков надел ее вместо заношенного до неприличия китайского кролика и вышел на улицу, он почувствовал страшную неловкость перед своими торопившимися на работу кроликовыми собратьями, которых так вот подло предал. Теперь даже смешно вспоминать, что Кунцево, где стоит несколько цековских домов, с завистливым презрением именовали «ондатровой деревней».
– Простите, какой он имел в виду Калининград? – шепотом спросила соседка, склоняясь к Башмакову и давая возможность глубже вдохнуть незабываемый аромат духов «Быть может…».
А встреча эта случилась в ту пору, когда Олег Трудович страшно поссорился с Ниной Андреевной из-за истории с абортом, поссорился, казалось, навсегда. Он вспоминал бурные «поливы цветов» и тяжко вздыхал о невозвратном. Вздохнул он и на этот раз. Соседка вздох оценила – и ее глаза подернулись бархатным туманом. За обедом в ресторане, арендованном организаторами конференции под комплексное питание, она уже целенаправленно села рядом с Башмаковым.
– Вы поедете на экскурсию в Эрмитаж? – Дама решительно пошла на знакомство первой.
– Поеду…
В автобусе они снова оказались рядом. Башмаков, решив, что пришло время знакомиться, представился, предусмотрительно опустив отчество, и поинтересовался, как зовут даму.
– Догадайтесь! – обольстительно улыбнулась она. Всю дорогу до Эрмитажа Башмаков извергал на нее потоки женских имен, а она лишь заливисто хохотала при каждой новой ошибке и мотала головой.
– Мария?
– Нет! Ха-ха-ха…
– Надежда?
– Нет! Ха-ха-ха…
– Нина?
– Нет! Ха-ха-ха…
– Сдаетесь?
– Сдаюсь.
– Капитолина.
– Редкое имя.
– Очень. А теперь догадайтесь, откуда я приехала?
И Башмаков, которому было, в сущности, наплевать, откуда приехала эта загадочная Капитолина, начал мучительно соображать, где же на необъятных просторах говорят с этой странной щебечущей интонацией. Он даже толком не посмотрел Эрмитаж, повторяя различные географические названия, застрявшие в голове со школы или услышанные в популярной в те годы географической радиопередаче про Захара Загадкина.
– Мелитополь?
– Нет. Ха-ха-ха!
– Краснодар?
– Нет. Ха-ха-ха!
– Ставрополь?
– Нет. Ха-ха-ха!
Наконец он сдался, и выяснилось, что Капитолина приехала на конференцию из Тирасполя. Олег Трудович рад был уже свинтить от новой знакомой, тем более что среди участниц заметил несколько приятных и призывно скучающих научных дам, да не тут-то было. Весь ужин под аккомпанемент «Нет. Ха-ха-ха!» он угадывал тему ее диссертации, потом породу ее собаки. После ужина для научно-технической интеллигенции устроили танцы, и Капитолина прочно повисла на Башмакове. Шаркая по паркету с этой хохочущей ношей, Олег Трудович угадывал теперь, какой цвет больше всего ей нравится, как зовут ее любимого актера… Оказалось, Олег Видов…
– А про мое любимое мужское имя я спрашивать не буду. Ты сразу догадаешься! – многозначительно сообщила она.
Башмаков с удивлением заметил, что они уже на «ты», а ее головка доверчиво лежит на его плече. В перерыве Олега Трудовича отозвал в сторону сосед по номеру, здоровенный мужик с Урала, и сообщил, что едет к родственникам в Сестрорецк и вернется только к утреннему заседанию. Уходя, он поощрительно подмигнул.
После танцев, как и следовало ожидать, общение было перенесено в номер. И вот когда Башмаков, вознаграждая себя за бесконечное отгадывание, добрался наконец до большой и мягкой Капитолининой груди, она вдруг спросила:
– Отгадай, сколько у меня детей?
– Двое!
– Нет. Ха-ха-ха!
И уже в самый сокровенный момент, когда он, сломив короткое смешливое сопротивление, ритмично осуществлял супружескую измену, она приникла к его уху горячими губами и, прерывисто дыша, спросила:
– Отгадай, сколько у меня было мужчин?
Именно в этот момент у Олега Трудовича возникло странное ощущение, что ему удалось совместить две вещи несовместные – разгадывание кроссворда и занятие любовью.
Проснулся Башмаков один – развороченная постель остро пахла духами «Быть может…». Тело, от новизны изрядно перенапрягшееся, поламывало. Завтрак уже кончился. Напившись остывшего чаю, Олег Трудович поспешил в зал заседаний и обнаружил Капитолину на трибуне. Она была сдержанна и серьезна, а ее доклад – на удивление толков. Потом ей задавали вопросы, и из ответов Башмаков выяснил, что его смешливая подружка руководит довольно крупным производством. Сойдя со сцены, Капитолина села рядом с ним и тихо спросила:
– Догадайся, о чем я думала, когда читала доклад?
Башмаков, мудро усмехнувшись, шепнул ей на ухо свое предположение.
– Да! Ха-ха-ха… Как ты догадался?
Расставаясь, Олег Трудович дал ей свой рабочий телефон и взял обещание, что, если будет в Москве, она обязательно позвонит. И она позвонила где-то через полгода:
– Алло! Это – я…
– Кто? – не сообразил Башмаков, замотанный годовым отчетом.
– Догадайся!
Он, конечно, догадался, но от встречи постарался уклониться. Только что состоялось примирение с Ниной Андреевной, возобновились «поливы цветов», ему был никто пока не нужен, да и не хотелось напрягаться, отгадывая бесконечные Капитолинины загадки.
Впрочем, женщина-кроссворд утомительна, но не опасна. В отличие от женщины-елки. Эта – страшное дело! Женщины-елки, особенно после того, что Принцесса сотворила с Джедаем, вызывали у Олега Трудовича ненависть. Стоит, понимаешь ли, такая разряженная «елка» посередке – и все мужики должны водить вокруг нее хороводы, а самый-самый в красном колпаке обязан стоять под ветками наготове с мешком, полным подарков. И если в мешке подарков, не дай бог, маловато, то красный колпак отбирается, несчастный гонится прочь, а его место под ветками занимает другой – с мешком побольше. Ему-то и вручается переходящий красный колпак!
Бедный Рыцарь Джедай совсем ошалел и засуетился, видя, как непоправимо пустеет его мешок с подарками и, следовательно, он может лишиться переходящего красного колпака. А Принцесса между тем выпорхнула из блочного бирюлевского замка на простор полей, устроилась в турфирму «Калипсо» и самолично убедилась в том, что времена резко изменились – вокруг просто полным-полно мужиков, не знающих, куда девать свои огромные, размером вот с этот польский баул, мешки с подарками.
Каракозин страшно занервничал и совершал одну глупость за другой. Он поссорился с привередливым заказчиком и ударом ноги вышиб железную дверь, которую только-только сам же старательно установил. Из фирмы «Сезам» его выгнали. Джедай начал метаться в поисках денег, вспомнил шабашные времена и устроился каменщиком на строительство особняка где-то на Успенском шоссе. Через какое-то время он с помощью нехитрых арифметических действий уличил подрядчика в утаивании денег от рабочих, набил ему морду и снова оказался без работы. Тогда, учитывая свою склонность к силовым решениям жизненных коллизий, Каракозин поступил вышибалой в казино «Арлекино» – и поначалу все шло прекрасно. Но однажды он сгреб какого-то мозгляка. Тот так напился, что мог лишь выть по-волчьи да еще кусать проходящих мимо дам за ягодицы. Джедай отвел его в уютное место и прицепил наручниками к батарее парового отопления. Как только мозгляк протрезвел настолько, что смог связно выражать мысли, он первым делом назвал место своей работы – пресс-центр Администрации Президента – Каракозина вышибли…
Тут-то Башмаков и предложил ему за компанию отправиться в Польшу. И Джедай не только согласился, надеясь радикально пополнить мешок с подарками, но и развил такую бурную деятельность, что Олег Трудович почувствовал себя птахой, залетевшей по собственной дури в аэродинамическую трубу. На каракозинской «божьей коровке» они метались по Москве, скупая все, что могло заинтересовать взыскательного польского потребителя: пластмассовые цветы, градусники, детские игрушки, водку и, конечно, американские сигареты, стоившие во внезапно обнищавшей Москве дешевле, чем в благополучной Варшаве.
Потом все это тщательно упаковывали, прикрывая запретные сигареты и водку разными синтетическими невинностями. Казалось, Каракозин всю жизнь занимался именно этим – тогда-то он и смастерил для себя и Башмакова специальные брезентовые баулы-рюкзаки с двойным дном и съемными колесами.
– Если наладить выпуск таких баулов, – утверждал Рыцарь Джедай, – то, учитывая всенародный размах «челночества», можно озолотиться! Хватит даже на спонсирование отечественной космонавтики!
– Ты сначала так съезди, чтоб тебе самому хватило! – хмуро заметил Гоша, которого раздражала жизнерадостная ураганность Каракозина. – А колеса тебе во время посадки отломают…
Гоша оказался прав. Колесо отлетело и пропало во время самой первой поездки.
Белорусский вокзал, куда они приехали на «божьей коровке», набитой тюками и баулами, напоминал зону срочной эвакуации: сотни людей несли, тащили, волокли, катили, перли, кантовали, толкали, пихали мешки, коробки, баулы, тележки, рюкзаки, сумки, рулоны… «Челноки» толкались, переругивались, и хотя у каждого имелся не только билет, но и загранпаспорт, все так торопились к поезду, будто он был самым последним, спасительным, а опоздавших ждала лютая смерть. У одного мужика лопнул мешок – и оттуда посыпались сотни маленьких пластмассовых Чебурашек вперемешку с крокодилами Генами.
– А это для чего? – спросил недовольный Гоша, когда Каракозин вынул из багажника «Победы» гитару с автографом барда Окоемова.
– Для души! – весело ответил Джедай.
– Для души… Машину-то где оставишь?
– В переулке.
– Смотри – сопрут! – предупредил Гоша: после кодирования он стал очень подозрительным.
– Сядут за кражу антиквариата! – парировал Джедай.
– Может, возьмем носильщика? – предложил Башмаков, кивнув на огромные сумки.
– Сами дотащим! – отмел Гоша: после кодирования он стал очень скупым.
Когда, обливаясь потом и не чувствуя рук, они доперли багаж до платформы, штурм поезда был в самом разгаре. Вещи затаскивались через двери, впихивались в окна. Со всех сторон доносилась такая глубинная и богатая матерщина, что Башмаков сразу догадался: прозаики новой волны изучают жизнь исключительно на вокзалах во время посадки на поезд.
– Ведь и не сядем… Четыре минуты осталось! – несмотря на свой опыт, занервничал Гоша: после кодирования он стал тревожно-мнительным.
Рыцарь Джедай с полководческим спокойствием осмотрел весь этот хаос, решительно протиснулся к вагонной двери и стряхнул с подножки мужика, закатывавшего, точно жук-навозник, огромный мешок. Тот глянул на Джедая белыми от ярости глазами.
– С гитарой пропустите! – вежливо попросил Каракозин.
– Ты чево-о?! – закоричневел мужик.
– С гитарой, говорю… – пояснил Каракозин и кивнул на инструмент. – Вещь дорогая! С автографом. Пропустите, пожалуйста!
– Ты чево-о-о?!
– А ты чево-о-о-о?! – визгливо вдруг вмешалась проводница. – Не видишь, что ли, с гитарой человек, пропусти!
Через две минуты вместе со своим нешуточным багажом они уже сидели в купе, а народ все еще продолжал штурмовать поезд. Гоша огорченно оглядывал измазанный при посадке рукав куртки. Каракозин потренькивал на гитаре. Четвертым пассажиром в купе оказался интеллигентный гражданин в толстых очках. Он объявился, когда поезд уже тронулся – и платформа тихо отчалила. С его лица еще не сошел экзистенциальный ужас человека опаздывающего.
– Я, кажется, с вами, – сообщил он и глянул на компаньонов далекими печальными глазами.
– Билет покажите! – потребовал Гоша.
– Вот, извольте… А сумочку можно куда-нибудь поставить?
– Каждый пассажир имеет право быть везомым и везти ручную кладь, – наставительно подтвердил Каракозин.
Ручная кладь представляла собой набитый товаром брезентовый чехол, в котором туристы перевозят разобранные байдарки. В верхнюю багажную нишу запихивали его всем миром.
– Вот так и пирамиды строили! – предположил, отдуваясь, Башмаков.
– В следующий раз дели на две сумки! – хмуро присоветовал Гоша, снова испачкавший только что отчищенный рукав.
– Извините, – смутился очкарик, забился в уголок купе, достал из наплечной сумки книгу под названием «Перипатетики» и зачитался.
Убегающий заоконный – пока еще московский – пейзаж был представлен в основном личными гаражами, слепленными из самых порой неожиданных материалов. Один, к примеру, был сооружен из больших синих дорожных щитов-указателей – и весь пестрел надписями вроде:
КУБИНКА – 18 км
АЛЕКСАНДРОВ – 74 км
ТУЛА – 128 км
СИМФЕРОПОЛЬ – 1089 км
СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!
– Я где-то читал, – заметил Каракозин, глядя в окно, – что в России птицы, живущие возле прядильных фабрик, вьют гнезда из разноцветного синтетического волокна. Очень красиво получается. Иностранцы за безумные деньги покупают!
– Зачем? – удивился Гоша. – У них там такие же птицы и такие же фабрики.
– Заграничные птицы давно обуржуазились и не понимают прекрасного! – тонко поддел Джедай.
– А я читал, – вмешался Башмаков, – что один человек по фамилии Зайцух построил себе дачу из пустых бутылок.
– Простите, а он случайно не родственник писателю Зайцуху? – деликатно проник в разговор очкарик.
– Не исключено, – кивнул Гоша, давно уже не читавший ничего, кроме секретных инструкций по установке «жучков» и борьбе с ними. – Одни из пустых бутылок городят, другие из пустых слов. Родственнички…
– А не выпить ли нам по этому поводу?! – предложил Каракозин.
Так и сделали. Когда доставали снедь, Башмаков подумал: а ведь по тому, как собран человек в дорогу, можно судить о его семейном положении и даже о качестве семейной жизни! Очкарик достал завернутые в фольгу бутерброды, овощи, помещенные в специальные, затянутые пленкой пластмассовые корытца. Майонезная банка с кусочками селедочки, залитыми маслом и пересыпанными мелко нарезанным луком, окончательно подтверждала: очкарик счастлив в браке. Сам Башмаков и его шурин были собраны, конечно, не так виртуозно, но тоже вполне прилично. Правда, Татьяна положила Гоше в целлофановый пакет побольше фруктов и овощей, но зато Катя снарядила мужа куском кекса, испеченного тещей. А вот Каракозин выложил на стол всего лишь обрубок докторской колбасы, половинку бородинского хлеба и выставил две бутылки водки. Это было явное преддверие семейной катастрофы.
Джедай, умело совпадая с покачиванием вагона, разлил водку в три стакана, которые перед этим с завидной легкостью получил у проводницы. Гоша смотрел на приготовления так, как парализованный центрфорвард смотрит на игру своих недавних одноклубников. А тут еще очкарик невольно подсуропил, заметив, что количество стаканов в некотором смысле не соответствует числу соискателей.
– Ничего-ничего, – успокоил Джедай. – Просто человек на заслуженном отдыхе.
Гоша с ненавистью посмотрел на Каракозина, потом с укоризной на Башмакова, а затем, чтобы не так остро завидовать чужому счастью, достал калькулятор, списки товаров, залез на верхнюю полку и углубился в расчеты.
– За что, товарищи, хотелось бы выпить? – подняв стакан, начал Джедай.
– Вы меня, конечно, извините, – мягко прервал его очкарик. – Но я не очень люблю слово «товарищ».
– Но мы же и не господа! – Башмаков даже осерчал на это занудство, оттягивающее миг счастливого отстранения от суровой действительности.
– Как же к вам прикажете обращаться? – спросил Джедай.
– Мне кажется, самое лучшее обращение, к сожалению забытое, – это «сударь»… – предложил очкарик.
– А еще лучше – «сэр»! – рыкнул сверху Гоша.
– Дорогой сударь… Простите, не знаю вашего имени-отчества… – обратился к очкарику Джедай.
– Юрий Арсеньевич.
– Так вот, дорогой Юрий Арсеньевич, я слово «товарищ» люблю не больше вашего. Кроме того, мы с Олегом Термидоровичем, – он кивнул на потупившегося от приступа смеха Башмакова, – немало постарались, чтобы эту товарищескую власть скопытить. Даже медали за Белый дом имеем. Но в данном конкретном случае никакие мы не господа, не судари, а тем более не сэры. Мы самые настоящие товарищи, ибо объединяет нас самое дорогое, что у нас есть в настоящий момент, – наш товар. Вот я, товар-рищи, и предлагаю выпить за ум, честь и совесть нашей эпохи – за конъюнктуру рынка!
– Никогда не думал о такой этимологии, – пожал плечами Юрий Арсеньевич.
Сверху донеслось невнятное бормотание Гоши, подозрительно напоминающее неприличный синоним к слову «пустобол».
Водка сняла предпосадочную напряженность, тепло затуманила душу и сблизила.
– Что везем? – дружелюбно спросил Джедай.
– Сковородки из легких сплавов и часы ручные «Слава». Календарь, автоподзавод, на двадцати четырех камнях, – отрапортовал очкарик с готовностью.
– Неожиданное решение. Что скажет главный эксперт?! – Каракозин посмотрел на Гошу.
Тот свесился со своей верхней полки и молча глянул на Юрия Арсеньевича так, словно попутчик в этот момент закусывал не селедочкой, а собственными экскрементами.
– А в чем, собственно, дело?! – заволновался очкарик.
– Насчет сковородок не знаю – не возил. А вот часы в прошлый раз я дешевле своей цены сдал, чтоб назад не переть, – объяснил опытный Гоша. – Там наших часов столько, что уже и собаки в «котлах» ходят. Сколько везете?
– Сто, – упавшим голосом доложил Юрий Арсеньевич.
– Сами додумались или кто посоветовал?
– Посоветовали… А что же тогда идет?
– Фотоаппараты, разная оптика, медные кофеварки, цветы, сигареты, конечно…
– Цветы… Какие цветы? Живые?
– Мертвые, – обидно гоготнул Гоша.
– Что же делать?
– Теперь уже ничего…
– Да-а… Прав Хайдеггер… Проклятый «Dasein»! – вздохнул Юрий Арсеньевич.
– А Хайдеггеру вашему передайте, что он козел и дизайн тут ни при чем, – разъяснил Гоша. – Дело в конъюнктуре.
– Не волнуйтесь! – утешил расстроившегося очкарика Джедай. – Я предлагаю второй тост. И опять за конъюнктуру рынка, ибо все мы из нее вышли и все в нее уйдем! Она мудра и справедлива, ведь пока мы едем, конъюнктура рынка может и поменяться. Например, Пьер Карден выпустит на подиум манекенщицу с часами на обеих руках. И спрос страшно подскочит…
Гоша, после кодирования совершенно утративший чувство юмора, от возмущения повернулся к стенке. Выпили еще и некоторое время молча смотрели в окно: пошли уже подмосковные леса и садовые домики, тоже построенные порой черт знает из чего. Но иногда мелькали замки из красного кирпича.
– Надо же, прямо поздняя готика! – покачал головой Юрий Арсеньевич. – Интересно, какие привидения будут водиться в этих замках?
– Стенающие души обманутых вкладчиков и блюющие тени отравленных поддельной водкой, – мгновенно ответил Каракозин.
Башмаков предложил по этому поводу выпить.
– А кто такие перипатетики? – спросил он через некоторое время, кивнув на книжку, лежавшую обложкой вверх.
– Это ученики Аристотеля – Дикеарх, Стратон, Эвдем, Теофраст… – ответил очкарик.
– Попрошу не выражаться, – пошутил Джедай. – Вы философ?
– Философ.
– А по профессии?
– По профессии.
– Удивительное дело! – восхитился Каракозин. – Первый раз в жизни пью с философом по профессии.
– Аристотель говорил, что философия начинается с удивления. Я профессор. Преподавал философию в Темучинском пединституте.
– А это где?
– Темучин? Это бывший Степногорск, столица Каралукской республики.
– А что, теперь есть и такая?
– Есть, – сокрушенно вздохнул философ.
– Здорово! – обрадовался Каракозин.
– Вы полагаете? – Юрий Арсеньевич поднял на него грустные глаза.
– Конечно. По семейному преданию, один из моих предков происходит из Каралукских степей.
– Там полупустыня, – поправил философ.
– А как же вы здесь… Ну, вы меня понимаете? – спросил деликатный Башмаков.
– Это длинный и грустный рассказ.
– А мы никуда не торопимся.
Свою историю профессор рассказывал долго и подробно – почти до Смоленска, где был вынужден прерваться и сбегать в привокзальную палатку за выпивкой, потому что на сухую повествовать обо всем, что с ним случилось, не мог.
До революции на том месте, где сейчас столица суверенной Каралукской республики, был небольшой казачий поселок Сторожевой. Кочевавшие окрест каралуки изредка наведывались туда, так сказать, в целях натурального обмена. В конце 20-х поблизости от Лассаля (так переименовали поселок после революции в честь знаменитого революционера) нашли ценнейшие полезные ископаемые и вскоре начали возводить единственный в своем роде химический комбинат. Строителей понаехало со всей страны – тысячи, и поселок очень скоро превратился в город. Задымили первые трубы. Каралуки иной раз подкочевывали сюда, чтобы с выгодой продать строителям пастушеские припасы. Занимались они в основном кочевым животноводством и любили рассказывать за чашей пенного кумыса легенду о том, как Чингисхан, стоя в здешней степи лагерем, чрезвычайно хвалил качество местного кумыса и девушек, трепетных, как юные верблюдицы.
Каралуки были поголовно безграмотны по той простой причине, что своего алфавита они так и не завели. Во время Гражданской войны английский резидент майор Пампкин составил, правда, на основе латиницы какой-то алфавитишко, но тут пришел Фрунзе со своими красными дивизиями, Пампкина перебросили в Китай – на том дело и кончилось. Так и остались каралуки до поры до времени неграмотными скотоводами, и комбинат называли промеж себя «Юрта Шайтана».
Во время войны в Мехлис (так к тому времени переименовали город в честь главного редактора газеты «Правда») эвакуировали оборудование сразу с нескольких взорванных при отступлении химзаводов, сюда же перебросили получивших броню от фронта специалистов-химиков с семьями. И как-то так само собой получилось, что во всем бескрайнем СССР не осталось больше ни одного завода, производящего селитру, кроме мехлисского. Доложили Сталину. Тот постоял перед картой в задумчивости, пыхнул несколько раз трубкой и молвил:
– Мехлис – столица большой химии! СССР – дружная семья народов. Будущее социализма – это кооперация и координация! А что там каралуки?
– Кочуют, Иосиф Виссарионович!
– Хватит уж, покочевали. Учить их будем, приобщать к социалистической культуре! Вот только Гитлеру шею свернем…
Так возник гигантский производственный комплекс, а в жизни кочующих каралуков наметились великие перемены. Дымил заводище. Народ прибывал и прибывал со всех концов страны. После Победы вокруг «Юрты Шайтана» понастроили больниц, школ, домов культуры, детских садов. В это же время первые каралуки вернулись из Москвы в шляпах и пиджаках, к широким лацканам которых были привинчены синие вузовские ромбики.
А в начале 60-х в Степногорске (так переименовали город после разоблачения культа личности) открыли педагогический институт. Юрия Арсеньевича, молодого выпускника философского факультета МГУ, вызвали в райком и торжественно вручили комсомольскую путевку. Мол, надо поднимать братьев наших меньших на высоты современного знания! Наука в республике только зачиналась, специалистов было мало, и Юрия Арсеньевича включили в группу филологов, которым было поручено разработать каралукский алфавит. Конечно, главная работа легла на головы столичных лингвистов и представителей нарождающейся местной интеллигенции, но как-то так вышло, что именно Юрий Арсеньевич придумал специальную букву для обозначения уникального каралукского звука, напоминающего тот, который издает европеец, прокашливая от мокроты горло.
– Георгий Петрович, можно на секундочку вашу авторучку? – попросил философ.
– На!
Юрий Арсеньевич взял ручку и на салфетке старательно изобразил эту придуманную им букву:
Учиться, правда, каралукская молодежь особенно не хотела, предпочитая вольное кочевье, – и Юрий Арсеньевич вместе с представителями нарождающейся национальной интеллигенции ездил по стойбищам и уговаривал родителей отдавать детей в интернаты. В одном месте им сказали, что есть очень толковый мальчик, он выучился говорить по-русски, слушая радио. Приехали забирать и не могли найти – родители спрятали ребенка под ворохом шкур. Наконец нашли… Мальчик действительно оказался смышленым. Звали его довольно замысловато, и по-русски это звучало примерно так – Гарцующий На Белой Кобыле.
Двадцати шести лет от роду Юрий Арсеньевич возглавил кафедру мировой философии, где и был единственным сотрудником. Вскоре он, благодаря рейду советских танков в Прагу, женился. Как известно, в 68-м провалился заговор мирового империализма против социалистического лагеря. Для разъяснения чехословацких событий при Каралукском обкоме партии была организована специальная лекторская группа, куда, конечно, включили и единственного на всю республику философа. Читать лекции каралукам было одно удовольствие – они вообще не знали, где находится Чехословакия, а при слове «Прага» начинали хихикать, потому что почти такое же слово, только с придуманной буквой вместо «г», обозначало у них половой орган нерожавшей женщины.
А вот среди русских приходилось потрудней: многие знали, где находится Чехословакия, но почти все путали Гусака с Гереком. И уж совсем тяжело пришлось Юрию Арсеньевичу, когда он выступал с лекцией перед персоналом городской больницы. Врачи были политически грамотны и хотя благоразумно не осуждали вторжение в Чехословакию, но в душе считали, что лучше уж увеличить количество койко-мест и улучшить питание больных, чем тратить народные деньги на танковые рейды через Европу.
Особенно его достала молоденькая врач-физиотерапевт. Судя по ярко горящим глазам и пылающим от волнения щекам, она только-только приехала по распределению. Девушка попросила лектора поподробнее рассказать о преступных планах главарей так называемой «Пражской весны» и особенно об их подлом проекте «социализма с человеческим лицом». Но вот беда, все подробности чехословацких событий Юрий Арсеньевич узнавал из тех же самых газет, что и его слушатели. По сути, добавить он ничего не мог.
– Представляете, ситуация! – Философ выпил водки и обвел глазами слушателей.
– М-да, а из зала мне кричат: «Давай подробности!» – кивнул Джедай.
– И что вы думаете я сделал?
– Закрыл собрание! – буркнул сверху Гоша.
– Не-ет! Так нельзя… Когда нашу лекторскую группу инструктировали в обкоме, то предупредили: если будут каверзные и с антисоветским душком вопросы, предлагать подойти с этими самыми вопросами после лекции. Фамилии же записать…
– Неужели записали? – обмер Башмаков.
– Чего записывать-то! – хохотнул Гоша. – Там небось одних кураторов ползала было.
– Ладно, не мешайте человеку рассказывать. Продолжайте, Юрий Арсеньевич!
Итак, лектор смерил девушку внимательным взглядом и спросил:
– Простите, как вас зовут?
– Галина Тарасовна.
– А фамилия?
– Пилипенко.
– Галина Тарасовна, ваш вопрос, наверное, всем здесь собравшимся не очень интересен…
– Совсем даже не интересен! – подтвердил главврач, сидевший вместе с лектором на сцене.
– Вот видите. Так что подойдите ко мне после лекции, я вам все разъясню в индивидуальном порядке!
– А ко мне подойдите завтра после конференции, – добавил главврач. – Я вам тоже кое-что объясню.
Галина Тарасовна подошла. Они долго гуляли по прибольничному саду и говорили обо всем, кроме Чехословакии. И танки на улицах Праги, и самосожжение какого-то студента на Вацлавской площади, и протесты мировой интеллигенции, включая даже такого друга Советского Союза, как Ив Монтан, – все это вдруг показалось Юрию Арсеньевичу чепухой в сравнении с юной смуглянкой, смотревшей на него темными, словно спелые вишни, очами. Выяснилось, что Галина всего год как окончила Киевский мединститут и сама попросилась сюда, в столицу Большой химии. А химия – это наука XXI века. Потом они сели в автобус, доехали до конечной остановки и ушли в степь…
– В полупустыню! – поправил мстительный Джедай.
– Это теперь полупустыня. Тогда была степь, – вздохнул философ.
Свадьбу гуляли в большой столовой педагогического института, а пили в основном настоянный на чабреце медицинский спирт, щедро отпущенный главврачом, очень обрадовавшимся, что история с политической незрелостью его сотрудницы разрешилась столь благополучно.
