Юрий Нагибин
Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии

– Зайдешь? – спросил Зворыкин Рузаева.

– В другой раз. Делов по горло.

– Ну, тогда бывай.

– Погоди. – Рузаев покопался в кармане, достал театральные билеты, протянул Зворыкину.

– Пойдешь в Большой театр. Хватит тебе зверовать, приобщайся к культуре и горизонт расширяй.

– Есть расширять горизонт! – отчеканил Зворыкин.

…Зворыкин входит в дом. Он бледен, глаза горят.

– Алешенька! – кинулись к нему мать и Саня. – Пришел, родной!

– Почему никого не было на улице? – загремел Зворыкин. – Когда не надо, все околачиваются во дворе! Когда надо, хоть бы один черт видел, как я на «Роллсе» к дому подкатил!

– Что ты, Алешенька, что ты? – лепечет Саня. – Чего ты плетешь?

– Успокойся, сынок, – вторит невестке Варвара Сергеевна. – Хочешь, я тебе щец горячих налью?

Они щупают Зворыкина руками, словно не веря, что он вернулся живым и невредимым, плачут и радостно смеются.

– Ну, хватит!.. Целый я весь, до последней гаечки, – отбивается от них Зворыкин. – Нетто Степан Рузаев даст друга в обиду?

– А он тебя сильно ругал? – спросила Варвара Сергеевна.

– Степка-то?.. – самодовольно переспросил Зворыкин. – Да он мне всю дорогу комплименты пел. У него на меня одна надежда С твоей, говорит, головой, с твоим, говорит, техническим гением да самую малость подучиться – исключительный получится специалист!

– Анжинер, значит, – поддакивает Варвара Сергеевна. Она наклоняется к сыну и принюхивается, не пахнет ли от него спиртным.

– Вы, часом, не хватили на радостях?

– Ни грамма!.. Смотри, маманя, еще директором стану!

– Станешь, станешь, Алешенька, вот попьешь сушеной малинки – и станешь директором Сань, завари.

– Да вы что, с ума посходили? – Только сейчас Зворыкин заметил маневры матери. – Или меня за психа считаете? Рузаев билетами в Большой театр премировал. Саня, наводи красоту, и вы, маманя, собирайтесь.

– В другой раз, сынок, постирушку затеяла…

Танцуют на сцене маленькие лебеди.

В ложе сидят Зворыкин, Саня и Каланча.

На сцене все продолжается танец маленьких лебедей.

– Когда же они петь-то начнут? – спрашивает Зворыкин жену.

– Они не будут петь, Алеша, – нетерпеливо отзывается Саня, захваченная происходящим на сцене.

– Видал, Алеха, – повернулся к Зворыкину Каланча, – для буржуев они пели, а для нашего брата им горла жалко…

На него шикают из публики, но Каланча не унимается:

– Ногами дрыгать – это ж каждый дурак умеет. Слушай, Алеха, может, сорвем эту бузу?

– Уймитесь вы, – говорит Саня. – Это же балет.

– Ну и что же?

– В балете только танцуют.

Зворыкин с сомнением смотрит на жену, но в данном вопросе он доверяет ее авторитету.

– Слышь, – обращается он к Каланче, – раз балет, так надо.

– Может, конечно, и балет, – горько говорит Каланча, – только сомневаюсь, чтоб они при буржуазии такое себе позволили.

Разговор этот взволновал Зворыкина Балет его нисколько не интересует, он вертится, свешивается вниз и вдруг обнаруживает в партере, прямо под ложей, выводок буржуев: двух полных, пожилых, хорошо одетых мужчин и под стать им грудастых, дебелых дам. Это, видимо, адвокаты или дантисты, но для Зворыкина все равно буржуазия. Он толкает под бок Саню.

– Видала?.. До чего обнаглели!..

– Да хватит тебе!..

– Как это – хватит? Еще не затянулись раны рабочих бойцов, а финансовая буржуазия опять становится нам на горло?

Приунывший было Каланча сочувственно следит за революционным возрождением Зворыкина.

– Верно, Алеха, – говорит он, – прямо нечем дышать от этих эксплуататоров.

В публике нарастает недовольное шиканье. На друзей оглядываются. В ложе появляется величественный, как адмирал, в потускневшем золотом галуне бородатый капельдинер.

– Господа товарищи, соблаговолите покинуть спектакль.

И сразу – яркая, огневая, малявинская пестрядь карусели. Вихрем несутся на смешных, словно пряничных конях хохочущие во все горло Зворыкин, Саня и Каланча с букетами бумажных роз.

Вокруг кипит, гремит, переливается всеми цветами радуги лихой, веселый народный праздник над Москвой-рекой, на малой вершине Воробьевых гор.

Сквозь нестройный шум Зворыкин кричит Сане:

– Умею я ухаживать?

Саня счастливо хохочет в ответ.

Крутится карусель.

– Догоняю! Пади-пади! – надрывается Каланча.

На все Воробьевы горы гремит музыка.

…Утро.

– Алеша, выйди, тебя спрашивают! – кричит Варвара Сергеевна.

Зворыкин, в ночной рубахе и кальсонах, крупно ступая босыми ногами, выходит из комнаты.

– Как он ночь провел? – быстрым шепотом спрашивает Варвара Сергеевна Саню.

– Не спрашивайте, мама, – зарделась Саня.

– Я и знала, перемогается! – говорит Варвара Сергеевна. – Он здоровьем в отца, а тот сроду не болел…

Входит Алексей. В руке судорожно зажат листок бумаги, а лицо возбужденное, странное.

– Ну, все! – говорит он, тяжело дыша – В Кремль вызывают.

– Куда еще, Алешенька? – горестно спросила Варвара Сергеевна.

Зворыкин положил на стол листок бумаги, а сам опустился на табурет.

– В Кремль… К Ленину. Видать, назначение дадут…

Саня испуганно охнула, и у Варвары Сергеевны болезненно сморщилось лицо. А Зворыкин, не замечая всего этого, нахлобучил бескозырку, встал и потопал к двери.

– Куда ты, Алешенька?

– В Кремль, говорю.

– Да как же разутый, раздетый?..

Зворыкин смотрит на свои босые ноги, и лицо его будто просыпается, становится обычным – живым, веселым, подвижным.

– Надо же!.. Это меня, мамань, карьера оглушила!

Варвара Сергеевна в растерянности берет со стола бумагу, близоруко разглядывает, моргает, трет глаза, снова читает и вдруг кричит не своим голосом:

– Сань!.. Сань!.. Да ведь он нормальный!.. Это мы дуры сумасшедшие!..

…Автомобильный завод. Зворыкин и Рузаев пробираются к импровизированной трибуне из старого автомобильного кузова. Вокруг трибуны – толпа рабочих и служащих завода. Зворыкин постарался замаскировать следы недавних побоев, но это ему не слишком удалось: черная повязка на глазу придает ему сходство с пиратом.

Вперед вышел Рузаев, он поднял вверх палец, потом наклонился к толпе и спросил доверительно:

– Кто знает – есть ли жизнь на Луне?

Все враз смолкли и оторопело уставились на Рузаева.

– Никто не знает, – констатировал Рузаев, – а кто знает, что вот этот кореш, – он показал на Зворыкина, – ваш директор завода?

Собрание загудело. С интересом и любопытством разглядывают Зворыкина рабочие.

– Если это директор, мы пропали, – говорит своему соседу высокий, худой как жердь старик в форменной фуражке, инженер Марков.

– Фамилия у него – Зворыкин, – продолжает Рузаев, – он мальчик добрый, но злой. Ссориться с ним никому не посоветую. А сейчас он скажет вам пару теплых слов.

– Видал, Каланча, мой ученик! – радостно сказал Василий Егорыч.

– А мой кореш, – гордо отозвался тот. – Мы с ним по балетам ходим.

Василий Егорыч оторопело глянул на Каланчу.

Зворыкин окинул одиноким глазом кучку инженеров и техников, притулившихся к стенке.

– Почему это специалисты держатся в стороне от рабочего класса? – удивился Зворыкин. – Обращаюсь к рабочему классу, как к более сознательному. – В глазу Зворыкина зажегся и сразу потух лукавый огонек. – Сделайте первый шаг навстречу нашей интеллигенции.

Среди рабочих пробежал сдержанный смешок, группа колыхнулась и вроде приблизилась к кучке заводских интеллигентов.

– А теперь прошу специалистов пойти навстречу рабочему классу.

В кучке инженеров замешательство, они переглядываются, пожимают плечами, оскорбленно фыркают; иные принимают это за фиглярство, иные – чуть ли не за издевательство, и лишь немногие понимают серьезный и по-доброму необходимый смысл того, что требует новый, молодой директор.

– Соблаговолите, господа товарищи! – слышен насмешливый голос Каланчи.

Среди «господ товарищей» снова возникает какое-то волнообразное движение.

– Никак в землю вросли! – крикнул Василий Егорыч.

Молодой инженер Стрельский не выдерживает унизительности этой игры и, чертыхаясь, быстро отходит от своих коллег и присоединяется к толпе рабочих. Остальные, кроме Маркова, придвигаются к рабочей группе.

– А тебе, папаша, особое приглашение требуется? – спрашивает Зворыкин старого инженера.

Тот понимает, что в своем гордом одиночестве имеет вид смешной и глупый, но это лишь усиливает его злобу и раздражение.

– Я с вами свиней не пас, зарубите себе на носу! – задыхаясь, кричит он.

Зворыкин усмехнулся и подмигнул рабочим.

– Ладно, извиняюсь… промашка вышла «ты» и «папаша» только для своих годятся. Так вот, сегодня мы приступаем к ремонту броневиков, но этого мало. Товарищ Ленин ставит перед нами большие задачи: завод должен в кратчайший срок наладить производство основной продукции. Автомобили будем делать, наши, советские автомобили, вот какая штука!..

Василий Егорыч переглянулся с Каланчой. По толпе проносится удивленный, недоверчивый ропот; старый инженер пренебрежительно вскидывает плечи.

Зворыкин поднял руку.

– Можете удивляться, можете надсмехаться, можете издеваться – раз Ленин сказал, так и будет.

…Медленно движется грузовик. В кузове – различная рухлядь и все члены семьи Зворыкина, кроме матери и малолетних сестер, сидящих в кабине рядом с шофером. Они получили квартиру в центре города. За грузовиком бежит, размазывая слезы и махая грязным носовым платком, пьяненький сосед. У ворот, погруженный в скорбь, остался Иван Каланча.

– Прощай, родное Замоскворечье, – тихо прошептал Зворыкин.

Семья Зворыкина робко входит в огромную, с высокими потолками квартиру в доходном доме Нерензея, что в Большом Гнездниковском переулке. Квартира совершенно пуста, если не считать массивного и пыльного рояля фирмы Беккер. И тут Саня подошла к роялю, распахнула его и начала одним пальцем наигрывать что-то напоминающее собачий вальс.

Зворыкины слушают как завороженные, затем Алексей хрипловато сказал:

– Сыграй что-нибудь революционное…

И Саня неумело принялась подбирать «Смело мы в бой пойдем»…

Двор автозавода. Изо всех сил старается небольшой оркестр. Звучит боевая песня:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.
 

Четыре броневика, по винтику собранные рабочими, выстроились в ряд. Устрашающе торчат рыльца пулеметов. На броневиках – надписи: «Смерть Деникину!», «Да здравствует социализм!»

Строится готовящееся к уходу на фронт рабочее ополчение. Возглавляет его Рузаев. Подошел Зворыкин. Лицо его темно.

– Так… А со мной что будет?

– Тебе приказ: оставаться на посту, – поняв волнение Зворыкина, ответил Рузаев. – Не бойся, кореш, я и за себя и за тебя беляков порубаю! – пообещал он щедро.

Зворыкин обнимает Рузаева.

Громче заиграли трубы, выше взвилась песня.

Рузаев быстро отошел от друга, чтобы занять место в колонне. Заалели над строем знамена, и двинулось на смерть и победу рабочее ополчение. Напутствуемые слезами жен и матерей, ряд за рядом проходят ополченцы. А когда закрылись заводские ворота, Зворыкин обратился к оставшимся:

– Дела осложнились, товарищи! Лучшие люди ушли на фронт, но планы наши остаются в силе. Каждый рабочий, каждый служащий будет ежедневно отрабатывать два часа на земляных работах… Если человек стар, болен, – Зворыкин нашел глазами инженера Маркова, – если у него грыжа или одышка, ревматизм или подагра, он все равно будет работать в свою силу… Но мало этого, мы должны привлечь наших близких, в первую очередь жен…

– На жену директора это, конечно, не распространяется? – ядовито спросил инженер Марков.

– Конечно, нет, – в тон ответил ему Зворыкин. – Ведь она у меня мадам а-ля бутон!

Работают люди на строительстве новых цехов. Поначалу это земляные работы. Мотыгами вгрызаются рабочие, по преимуществу женщины, в твердо смерзшуюся заводскую землю.

Лопаты…

Руки в брезентовых рваных рукавицах…

Заиндевевшие, усталые, бледные лица мужчин, женщин, подростков…

Сноровисто действует лопатой Саня. Рядом с ней трудятся инженерские жены…

Кирки и ломы бликуют в свете зимних костров.

…И снова широкая картина строительства. Во многих местах заводского двора уже поднялась кирпичная кладка новых цехов, электростанции, гаража. Земляные работы продолжаются, завод создается почти на голом месте. И снова:

Лопаты…

Кирки…

Ломы…

Руки в брезентовых рукавицах…

Тягостная духота жаркого летнего дня обернулась ливнем. Сперва тяжелые редкие капли окропили землю, пыльный двор и принесли желанную свежесть, и все, кто работал в цехах, кто собирал лом, кто рыл котлован и траншеи коммуникаций, обрадовались дождю. Но затем вхлест обрушился такой могучий водопад, что люди со всех ног кинулись в укрытие. Разбегаются из котлована женщины, карабкаются по глинистым стенкам; неуклюже оскальзываясь, спешат под навес инженерские жены. И только Саня в каком-то неистовстве продолжает вгрызаться в землю.

Натянув на голову куртку, к котловану подбегает Зворыкин и прыгает вниз. Он едва не сбивает Саню с ног. Она оборачивается негодующе и вдруг видит мужа. Капли текут по ее милому лицу, платок сбился, волосы мокрые, кофточка стала прозрачной, а ведь директору было далеко до тридцати. И он со счастливым смехом, под ливнем, обнял любимую и желанную женщину, упал с ней на землю под глиняный скос и стал целовать лицо ее, волосы, грудь…

Крутится пластинка на граммофоне, звучит музыка популярной в нэповское время мелодии «Матчиш прелестный танец». Зворыкин и Рузаев выпивают и закусывают.

Входит Саня, усталая, в комбинезоне и красной косынке.

– Здравствуй, Степа!

– Здорово, курносая! – мрачно буркнул Рузаев.

– Ты что, Степа, затосковал? Прошел все фронты живым, здоровым. Радоваться надо.

– Отвык я от мирной жизни. Куда и сунуться, не знаю.

– Только к нам на завод, – уверенно сказал Зворыкин. – С рабочим классом не пропадешь.

– Нет, Алеха, что ни говори, на фронте было легче… яснее, что ли. А теперь… не понимаю я чего-то… Вот мы сидим, балыком закусываем, пирожок во рту тает, «Смирновская» на столе… Революция кончилась!

– Ладно. Не трави баланду. Знаешь, как в песне: «Жизнь тоже не стоит, она идет…»

Рузаев оглядел стол, просторную, кое-как обставленную квартиру Зворыкина и, подумав о чем-то своем, усмехнулся.

– Богато живете, окопному человеку прямо неловко у вас. Может, сходим попариться? Кости ноют…

– Пошли! – охотно согласился Зворыкин.

В коридоре звонок. Зворыкин идет открывать и тут же в шутливом страхе отступает перед Саниной сестрой.

– Свят! Свят! Свят!..

– Ах, милый пупсик! – засмеялся Рузаев, пытаясь обнять круглый Фенечкин стан, но получил по рукам.

Друзья с хохотом выбегают из квартиры.

– Ну, постой, постой, дай поглядеть на тебя, – говорила Феня, протягивая к сестре короткие полные руки. – Плоха, плоха ты стала, Саня, ох, плоха!..

– Устала я, только с завода…

– Нешто сегодня работают? Бог и тот дал себе отдых в седьмой день недели.

– Воскресник у нас был, – неохотно пояснила Саня.

– Тьфу! Все не по-людски и не по-божески…

– Ты зачем пожаловала? – холодно перебила Саня.

– Семейство тебе кланяется, отец благословение шлет и помощи ожидает.

– Какой еще помощи? Я же писала матери, чтоб оставили меня в покое.

– Великий вождь всея Руси в несравненной мудрости своей даровал Советской державе новую экономическую политику… – строго и торжественно завела Феня.

– Ты мне политграмоту не читай…

– В Писании сказано, что Иисус изгнал торгашей из храма. Памятуя об этом, наш родитель решил торговлюшку прикрыть и завесть небольшую замочную мастерскую, но с патентом туговато, чинят препоны ироды жестокосердные. Сказала бы своему, он с верховными правителями возжается.

– У тебя на трамвай есть или дать? – спросила Саня.

– Значит, отказываешь?.. Смотри, накликаешь родительское проклятие…

– Катись колбасой, устала я…

– Ох, и плоха ты стала, плоха! – злорадно сказала Феня. – Ну-ка, дай руку. – Хоть Саня сопротивляется, она крепко схватила ее за кисть и вывернула ладонью кверху. – Истину речет линия судьбы. Быть тебе брошенкой!

Пустив эту стрелку, она метнулась к выходу. Саня плюнула ей в след и презрительно передернула плечами. Но смутное женское беспокойство заставило ее посмотреться в зеркало. Оттуда ей жалко улыбнулось усталое, обветренное лицо с полоской мазута на виске.

…Завернувшись в простыни, ублаготворенные парилкой, медленно и величественно, как древние римляне, Зворыкин и Рузаев шествуют через роскошную моечную «аристократического» отделения Сандуновских бань. Даже в этом месте, где каждый наг, как прародитель наш Адам, и то чувствуется, что времена изменились и нэп вступил в зрелую пору. Иначе откуда могли взяться эти жирные телеса, эти белые пухлые спины, над которыми трудятся поджарые, с тряпичными руками банщики в мокрых набедренных повязках, эти зады-подушки под хрустальными водопадами душей, этот пробегающий в сторону бассейна с подносом, уставленным пивными и коньячными бутылками, потный, прилизанный половой?

Доносится громкий смех. Это гогочет толпа, окружившая бассейн для плавания. Зворыкин и его друг подходят к бассейну, и глазам их предстает увлекательное зрелище: несколько молодых нэпманов в изысканных купальных костюмах распивают бутылку Петровской водки на мраморном барьерчике и закусывают сардинами и анчоусами, ныряя в воду и вылавливая их ртом со дна водоема. Специально приставленный к делу малый трудолюбиво опорожняет в бассейн консервные банки. Зворыкин переглянулся с приятелем.

– Ишь, паразиты! – проговорил он с отвращением на грани восторга.

На глазах Рузаева выступили слезы.

– За что боролись, Алеха? – прошептал он.

– Тебе люди цирк показывают, а ты недоволен, – успокаивающе произнес Зворыкин.

– Неужто для того я столько чужой и своей крови пролил, чтобы эти сволочи за кильками ныряли?

– Ты же фронтовик, тебя ли учить, что бывает временный отход перед наступлением?

– Отход… отход, – волнуется Рузаев и вдруг с воем кидается к бассейну…

Зворыкин успел перехватить его и оттаскивает подальше от греха.

– Ослабли нервишки! – раздается знакомый голос.

Придерживая простыню у левого обнаженного плеча, за ним стоит Кныш.

– А, Кныш! – приветствовал Зворыкин своего бывшего соперника – Ты еще жив?

– Как видишь!..

– Сто лет не видались! – вяло проговорил Рузаев.

– Не узнаю тебя, – говорит Кныш Рузаеву, – ты вроде был не из хлюпиков.

– О чем ты?

– Недавно один хиляк, член партии, не выдержал всего этого, – Кныш кивнул в сторону резвящихся нэпмачей, – и сам себя к вышке приговорил. И не понял, дурак, что это выстрел – не в себя, а в партию.

– За меня можешь не опасаться, а глядеть – противно!

– А мне приятно! – улыбнулся Кныш, – Люблю видеть врага в лицо. Всех этих фабрикантов, торгашей, биржевиков. – Кныш светло и твердо смотрит на появившуюся из воды цветущую рожу с сардиной в зубах.

А Рузаев отворачивается – нет у него сил глядеть на такое…

Зворыкин, распаренный, чуть усталый, возвращается домой. Он входит в комнату и не узнает ее. Не то чтобы она уж так сильно изменилась, но занавеси на окнах, абажур на лампе, а главное, множество цветов необычайно украсили спартански голое жилье. Но еще более неузнаваема Зворыкину прекрасная женщина, завитая, надушенная, с алым ртом и шелковыми ножками.

Банные принадлежности посыпались из рук директора Он схватил Саню за руку и потащил к умывальнику. Нагнув ее голову под кран, он принимается яростно смывать косметику с ее лица, льет воду на прическу, развивая созданные горячими щипцами кудри. Саня вырвалась и убежала в спальню. Зворыкин настиг ее, но в руках у него оказалась лишь часть Саниного платья, а сама она вновь ускользнула.

Но вот Зворыкин поймал ее и, как Саня ни отбивалась, притащил в ванную, окунул. Саня плачет, воет, пытается вырваться, но тщетно – железная рука Зворыкина не отпускает ее…

Моторный цех. Поздний вечер. Здесь Зворыкин, инженеры, группа рабочих.

– Послушайте, Марков, – обратился к старому инженеру Стрельский. – Наш друг Рубинчик сделал гениальный расчет рамы.

– Сомневаюсь.

Стрельский показывает Маркову расчеты, и тот от души пожимает руку Рубинчику. Входит Зворыкин.

– Товарищ директор, посмотрите, какой изящный расчет, – сказал Марков.

Смущенно и подавленно глядит Зворыкин на непонятные цифры.

– Поймал! Ай, поймал!.. А вы думали, что с трехклассным образованием я владею высшей математикой? Но я овладею ею, Марков, и всем прочим, что нужно директору. И вы сами мне поможете, хочется вам этого или нет. – Зворыкин повернулся к Стрельскому. – Запускайте!

Стрельский включает мотор новою двигателя.

– А ну, давайте на больших оборотах!

Двигатель доходит до истошного рева.

– А теперь на малых!

И когда Стрельский выключил двигатель, голос Зворыкина прозвучал от усталости совсем буднично:

– Кажется, порядок?

– Похоже, добились… – так же вяло отозвался Стрельский.

Зворыкин не может оторваться от нового мотора: то с одной стороны зайдет, то с другой, там погладит, там похлопает. Он телесно, кожей ощущает близость его металлической плоти.

Костыльник подтолкнул Каланчу.

– Глянь, будто бабе щупака задает…

– Да это ему всякой бабы милей…

– Степ, – позвал Зворыкин Рузаева, – глянь, какой красавец.

Рузаев хмуро отвернулся.

– Не любишь ты техники, – опечалился Зворыкин.

– Я народ люблю, – ответил Рузаев.

В цехе появляется Саня. Она восстановила нарушенную Зворыкиным красоту: на голове – вавилонская башня, на ногах – лакированные лодочки, она прекрасна и величественна. Зворыкин ошеломленно глядит на нее. Саня приблизилась и протянула ему какую-то бумажку.

Телефонный звонок. Мастер Василий Егорыч берет трубку.

– Слушаю… Алексей Петрович, нарком на проводе.

Но Зворыкин не слышит.

– Что это? – спрашивает он растерянно.

– Заявление об уходе, – с достоинством говорит Саня.

– Алексей Петрович, тебя Махарадзе! – кричит Василий Егорыч.

Не отрывая глаз от Сани, Зворыкин идет к телефону и берет трубку.

– Слушаю, товарищ Махарадзе. – Зворыкин жестом просит заглушить мотор.

И как только смолкает гул, мы слышим яростный треск в трубке.

– Товарищ Махарадзе, – оправдывается Зворыкин, – мы можем рапортовать, что задание выполнено. Новый мотор нами проверен. Ей-богу… Тьфу, слово коммуниста, я не вру…

Махарадзе снова разражается бурной тирадой.

– Сейчас не вру, – поправился Зворыкин, – не подведем, товарищ Нодар. Можете смело докладывать, что советский грузовик есть!.. – Он положил трубку.

– Сбегаешь? – хрипло спросил он Саню.

– Сбегаю, Алеша, – серьезно, даже печально ответила Саня. – Назад в твою жизнь.

– Что это значит?

– Я старею и дурнею, Алеша. Еще год такой жизни – и ты окажешься слишком далеко от меня, не докличешься.

– Ладно врать-то!.. Сказала бы прямо: работать надоело.

– Нет. Просто хочу вернуться к своей главной и, если хочешь, единственно важной работе – быть женой Зворыкина.

– Вот те раз! Нешто ты не жена?

– К сожалению, я давно уже, пусть невольно, пренебрегла этим занятием. Я слишком устаю, я не успеваю порой даже вымыться. От меня пахнет землей и потом. Я не девочка, я сказала себе: все, хватит. Комсомольский период моей жизни кончился. Завод или директор. Я выбираю директора.

– Ладно, – тихо сказал Зворыкин, – ты уволена…

Он размашисто подписал заявление.

…Плакат над заводскими воротами: «Да здравствует советский грузовик – лучший в мире!» Праздничная толпа рабочих и служащих, мелькают знакомые лица тут и старые кадровики, и весь инженерный состав, и нарядная Саня, и нарком Махарадзе, крупный человек с черными, проточенными сединой усами и с такой же шевелюрой, и взволнованный Зворыкин.

Степан Рузаев заканчивает речь:

– Товарищи! Мировая буржуазия скапливает силы и наглеет с каждым часом. Но акулам капитализма, – вдохновенно продолжает Рузаев, – не удержать всемирного революционного движения, опорой которому будет колонна наших советских грузовиков. Сегодня, – Рузаев указал поверх головы на новенький грузовик, – мы вбили первый гвоздь в гроб мировой буржуазии!.. Теперь ей полный Нефанленд!

Гром оваций был ответом на выступление. Секретарь директора взмахнул дирижерской палочкой… Мощно взыграл оркестр, зазвучало тысячеголосое «ура».

Из ворот показался грузовичок, празднично разукрашенный кумачом и еловыми ветками.

Спускаясь с трибуны, Степан Рузаев столкнулся с Махарадзе. Тот поглядел на него сурово.

– Опять? – с упреком сказал Зворыкин Рузаеву. – Неужели в такой день нельзя было удержаться?

– А чего?.. Ну, выпил пивка с рабочим классом за новый грузовик. За победу мирового пролетариата.

– На тебя люди равняться должны…

– А чем я плох?.. Я не забурел, как некоторые. Начальства из себя не корчу.

Рузаев отошел в сторону.

– Это твой друг? – спросил Махарадзе.

– До гроба! – ответил Зворыкин. – Он прекрасный парень, но в какой-то момент не все понял, затосковал, сбился…

– Мне не нравится твой покорный тон. Почему не дерешься за человека?

– Хоть бы в такой день стружку не снимали! – жалобно сказал Зворыкин.

Махарадзе пригрозил ему пальцем, но глаза его улыбались.

– Тоже мне казанская сирота!..

Они подошли к грузовику. Зворыкин сел за руль, Махарадзе – рядом, а в кузов набились рабочие, инженеры, туда же сунулась нарядная Саня.

– Куда?! – взревел Зворыкин. – Членам семьи – во вторую очередь.

И Саня отстала.

– Все, забраковали тебя, Санька, – посочувствовал Степан Рузаев. – Полный Нефанленд!..

Зворыкин обменялся взглядом с Махарадзе и с блаженным видом включил скорость. Грузовик отъехал немного от ворот, и тут случилось непредвиденное: наперерез ему промчалась фордовская полуторка и лихо пошла в гору.

Соблазн помериться силами со знатным «иностранцем» был слишком велик, даже в темных серьезных глазах Махарадзе сверкнул сумасшедший огонек азарта И, свернув с трассы, Зворыкин устремился в погоню за «Фордом», как борзая за лисой.

На «Форде», видимо, приметили маневр Зворыкина и прибавили ходу.

– Жми!.. Жми!.. – с южной горячностью шептал Махарадзе, захваченный этим состязанием.

Но грузовик Зворыкина вдруг забарахлил, крутой подъем оказался ему не по силам. Тщетно давил на педаль газа директор.

С «Форда» насмешливо помахали рукой.

Грузовик Зворыкина пополз вниз, а тут еще тормоза вышли из строя, и «гордость отечественного автомобилестроения» совершила задним ходом обратный путь в заводские ворота, украшенные гордым плакатом.

В отчаянии Зворыкин уронил голову на баранку. Большая, тяжелая рука Махарадзе легла ему на плечо.

– Нечего нюни распускать. Вывод ясен! Надо еще учиться современному автомобилестроению.

– У кого? – не поднимая головы, спросил Зворыкин.

– У его величества Форда! Поедешь в Америку, в Детройт!

Зворыкин ошалело уставился на Махарадзе.

…Квартира Зворыкиных. Рузаев и Саня – очень нарядная, располневшая. Рузаев наливает себе водки из графинчика, стоящего на буфете.

– Не лишняя? – спросила Саня.

– Сегодня же выходной.

– Повезло вам с переходом на пятидневку, Степан Иванович.

Рузаев отставил графинчик.

– Ладно, не нуди. Чего Алешка из Америки пишет?

– Пишет, что вещи складывает, скоро вернется. – Саня протянула ему открытку.

– Надоело, значит, у капиталистов в услужении находиться.

– Не трепись, Степа! Он учится, проходит автомобильный университет.

– Вон ты каким словам обучилась – «университет»! Ну да ладно, скорее бы возвращался. – Он повертел открытку. – Конечно, в гостях хорошо, а дома лучше. Там ведь одно: отдай весь труд. Потогонная система Хорошему капиталисты все равно не научат…

– Еще как научат-то! Ихней наукой мы их и побьем.

Долгий «нахальный» звонок.

Рузаев пошел открывать дверь.

Входит Фенечка.

На бывшей монашенке модное пальто, отороченное мехом, фетровые боты, пуховый платок. В руках большой чемодан.

– Пупсик? – обрадовалась Фенечка, узнав Рузаева – Будь хорошим мальчиком, помоги, лапуня, раздеться.

Рузаев выполняет ее просьбу.

Фенечка опоражнивает перед младшей сестрой чемодан. На тахту летят всевозможные отрезы, туфли, шелковые чулки, духи и прочая парфюмерия.

Саня жадно рассматривает барахло, прикладывает к себе многоцветные воздушные ткани.

– Эго откуда же такое роскошное шмотье в наши трудные времена? – поразился Рузаев.

– Пропил деньжонки, мой Арлекин! Ломай коронки, ступай в торгсин! – пропела Фенечка.

– А разве сейчас носят креп-марокен? – засомневалась Саня.

– Только креп-марокен! – авторитетно сказала Фенечка.

– А креп-жоржет?..

Рузаев пятится из комнаты. Фенечка настигает его и нахлобучивает ему на голову черный блестящий котелок.

– А это тебе, пупсик! Прямо из Парижа!..

Слезы брызнули из глаз Рузаева Он подходит к большому зеркалу, смотрит на свое лицо под дурацким колпаком.

– Все, Степа! Подбивай итоги, морячок! Ни черта не вышло – ни в целом, ни в частности. Алеха – у капиталистов в науке, Санька – у спекулянтов.

Всхлипнув, он достает из кармана «бульдог» и, крутанув барабан, подносит ко рту. И тут с плачем и криком к нему подбегает Саня. Она хватает Рузаева за руку, и выстрел проходит мимо, пуля пробивает котелок, из которою выскакивает какая-то белесая масса.

– Что ты, Степа? Что ты, родной?

– Все скурвились, – бормочет Рузаев. – Никого вокруг.

– Нет, Степа, нет!.. Мы с тобой… Гони прочь эту гниду, гони ее вон из Алешкиного дома!..

Услышав этот призыв, старый революционный матрос Рузаев схватил Фенечку в охапку, поволок из комнаты. Саня распахнула дверь. Рузаев нахлобучил Фенечке на голову котелок и могучим пинком спровадил спекулянтку.

Саня разлила водку по рюмкам.

– Выпьем, Степа… за нас! За Советскую власть!

Они чокаются, выпивают и, обнявшись, запевают с воодушевлением:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это…
 

Приемная Зворыкина. На стене – плакат «Дадим пятилетку в четыре года!» Молодой рабочий Сухарик расстилает ковровую дорожку. Им командует помощник Зворыкина Пташкин.

– Ровнее, Сухарик… ровнее ложи!.. – распоряжается Пташкин. – Вишь, складочки собрались. Хочешь, чтоб высокий гость ногу сломал?

– Зачем? Пусть сохранит конечности.

– Товарищ Сухарик, а тебе не кажется, что ты играешь на руку врагу? Даже не играешь, а подыгрываешь? – заметил Пташкин.

– А тебе не кажется, что ты идиот? – спросил Сухарик.

– Товарищ Сухарик, – хрипловато произнес Пташкин, – мне кажется, что такой шпане, как вы, место не в комсомоле, а в колонии для малолетних преступников.

– Такие комсомольские поручения я больше не выполняю.

– Легкой жизни захотел? А когда мы Перекоп брали, легко было?

– Мы пахали, – проворчал Сухарик.

– Что?! – грозно спросил Пташкин.

– Ничего. А ковры таскать не буду. Я тебе не холуй.

В приемную входит Степан Рузаев, направляется прямо к двери директорского кабинета, но Пташкин, хоть и занятый ковровой дорожкой, бдительно преграждает ему путь.

– Вам чего?

– Алеха с Америки вернулся? – свободно спросил Рузаев.

– Вернулся.

– Так я – к нему.

– Директор занят.

– Что значит «занят»! А может, я хочу, чтоб он отчитался передо мной, хозяином завода?

– Отчетный доклад директора в пятницу, в шесть вечера! – отчеканил Пташкин.