Юрий Макаров
Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917
Полковые истории Писарева и Дирина он уже тогда знал назубок, а было ему в это время около 18 лет… С какого возраста он почувствовал влечение к истории, трудно сказать, вероятно, с тех пор, как научился читать. По выходе в полк Н. Эссен сразу же был назначен помощником заведующего музеем, а через год музей поступил в его единоличное владение. Постепенно специализировавшись на эпохе от Петра до Николая I, работая и в нашем, и в других музеях, кроме того, постоянно читая и покупая исторические книги, Н. Эссен достиг наконец того, что ему можно было показать портрет или миниатюру любого сколько-нибудь известного деятеля этой эпохи, и он безошибочно определял, кто это, и тут же сообщал его точнейшую биографию.
В петербургском обществе этих времен он чувствовал себя как в своей семье. Дошло до того, что известный историк великий князь Николай Михайлович неоднократно вызывал его, 23-летнего поручика, на консультации и очень считался с его мнением. Избери Эссен другую дорогу в жизни, из него, конечно, вышел бы историк-исследователь крупного всероссийского имени.
Хотя это и не имеет прямого отношения к моей теме, описанию нашего собрания, не могу удержаться, чтобы не написать о Н.К. Эссене еще несколько строчек. На войну он вышел в чине штабс-капитана, командиром 3-й роты, затем принял Е. В. роту и к концу войны был произведен в полковники, получив в командование 1-й батальон. Умиляя всех, и солдат, и офицеров, своим олимпийским спокойствием, хладнокровием и невозмутимостью, он дрался абсолютно во всех боях, в которых принимал участие наш полк, почти не ездил в отпуск и упорно не желал уходить из строя. Он был один из тех четырех или пяти офицеров, которым посчастливилось ни разу за всю войну не быть раненым… Не пострадал он и в революцию. А несколько лет спустя, спокойно живя в Ревеле, он попал в трамвайную катастрофу, и ему отрезало ногу.
Какая судьба постигла наш полковой музей, мне точно неизвестно. Есть, однако, полная надежда, что он не погиб и что все его ценности переданы в государственные музеи.
Из зеленой гостиной, в противоположную сторону от музея, двери вели в маленькую проходную комнату, где на стенах висели фотографии из полковой жизни, и дальше в столовую. Эта столовая, самая большая комната в собрании, была настолько велика, что могла вместить и вмещала до 130–150 обедавших. На противоположной от входа стене, прямо посередине, висел большой поясной портрет державного основателя полка императора Петра Великого, в темной дубовой четырехугольной раме. На нем император был изображен в зеленом кафтане, с синим семеновским воротником. По бокам его висели небольшие, в овальных золотых рамах портреты императора Николая II в нашем мундире и императрицы Александры Федоровны.
С левой стороны от входа в простенках между окнами, в золотых рамах, висели масляные портреты великого князя Николая Николаевича-старшего, при жизни числившегося в полку, и двух бывших командиров: князя Святополк-Мирского и графа П.А. Шувалова.
На стене справа от входа, в глубине, лицом к окнам, висела очень большая картина, изображавшая бой под Лесной. История этой картины такова. Приблизительно за год до 200-летнего юбилея этого боя (28 сентября 1708 г.), в котором главным образом Семеновским полком был разбит шведский отряд Левенгаупта, боя, который Петр назвал «матерью Полтавской победы», старые семеновцы, по инициативе П.П. Дирина, решили подарить полку картину с изображением этого сражения. Картина была заказана известному тогда художнику-баталисту Мазуровскому за 3000 рублей.
Для исторической верности все формы, как русские, так и шведские, были списаны с образцов, хранившихся в музеях. А чтобы не выдумывать лица, все фигуры на переднем плане были списаны с офицеров и солдат полка, которые пачками ездили в мастерскую художника, облачались там в старую форму и позировали в группах и поодиночке. Так на картине оказались изображенными поручики Леонтьев, Шарнгорст, Эссен, Бржозовский и полковой штаб-горнист Хижий. Пишущий эти строки опоздал к первым сеансам, и все стоячие фигуры, когда он явился, были уже написаны. Поэтому его положили на пол и изобразили в качестве убитого шведа под копытами серого коня.
Под картиной была прибита бронзовая дощечка с именами всех старых семеновцев, принимавших участие в подарке.
Большой обеденный стол стоял покоем, так что середина узкой части буквы «П» приходилась под портретом Петра, а два длинных конца шли один параллельно окнам, а другой вдоль стены, где висела картина «Бой под Лесной». В другом конце столовой, ближе к проходной комнате, посередине, стоял узкий и очень высокий «закусочный» стол. Высоким он был сделан нарочно, чтобы никому не пришло в голову поставить около него стул. Пить водку и закусывать полагалось стоя. Вправо от «закусочного» стола был вход в буфет, а около него стояла конторка буфетчика.
В простенке (из проходной комнаты) налево от входа, между дверью и окнами, был вделан большой резной дубовый шкаф, где за стеклом хранились серебряные и хрустальные жбаны, братины, блюда и кубки, в свое время подаренные полку. Были подарки великих князей, бывших командиров, других полков и даже одна огромная позолоченная овальная чаша, подаренная Бухарским эмиром. В мое время установился обычай, что каждый офицер, уходящий из полка с жетоном, то есть остававшийся членом собрания и после ухода, дарил на память о себе в собрание какую-нибудь хрустальную или серебряную вещь. Таким образом, дубовый шкаф быстро наполнялся.
Кроме этого серебра, в собрании имелось богатейшее, чуть ли не на полтораста человек, столовое серебро, ножи, вилки, ложки и стаканы. Большая часть этого серебра была именная. Образовалось оно таким образом. Еще за много лет до моего выхода общим собранием было постановлено с каждого выходящего в полк офицера удерживать по 60 рублей и на эти деньги приобретать столовые и десертные нож, вилку и ложку и, кроме того, стакан в виде кубка, всего семь предметов. На всех этих предметах гравировалось имя офицера и год его выхода в полк. Если офицер уходил из полка не по-хорошему, то есть не оставаясь членом собрания, фамилия его с серебра стиралась. Когда на больших обедах вынималось это именное серебро, то разложить его так, чтобы каждый получил свое, было, конечно, немыслимо. Раскладывали как попало. И вот любимой игрой офицеров было рассылать ложки, ножи и вилки по адресу. В последние годы этого именного серебра накопилось столько, что полного комплекта из семи вещей уже не заказывали, а делали или столовый прибор, или десертный, или стакан. На остальные деньги держался в порядке инвентарь собрания: столовый хрусталь, который был очень хорош и который «собранские» безжалостно кокали, и столовое белье, скатерти и салфетки, которые были также отличного качества, с вытканным полковым вензелем, но которые безжалостно прожигались папиросами и изнашивались от частой стирки.
Также немалую часть крупных расходов составляло поддерживание в порядке «собранской» посуды. Вся она заказывалась на фарфоровом заводе Кузнецова, и на всех предметах, начиная от кофейных чашек и до самых больших тарелок, была синяя каемка полкового цвета и синий полковой вензель, два перекрещенных латинских «Р», то есть Petrus Primus[11].
Миски, супники, блюда и подносы были или серебряные, или посеребренные. На всем этом также был выгравирован полковой петровский вензель. Буфет был довольно большой комнатой, где, помню, было несколько белых столов, шкафы для посуды и плита для согревания чая и кофе. Из буфета вниз в кухню была проведена разговорная труба, через которую во время завтрака «собранские» то и дело кричали: «Алло, алло, два бифштекса, алло, три антрекота и два омлета» и т. д. Я долго думал, что «алло» есть не что иное, как обыкновенный телефонный вызов «алло», но затем мне разъяснили, что «Алло» есть фамилия повара. Через четверть века, проживая в эмиграции в Буэнос-Айресе, я узнал, что в одном из местных ресторанов дают отличную русскую еду и что поваром там состоит господин Алло, бывший повар «великого князя». Нужно заметить, что те русские повара за границей, которые имели скромность не претендовать, что до революции они работали у самого царя, ниже «великого князя» обыкновенно все же не опускались.
Как-то отправились мы с женой в этот ресторан, и я получил огромное удовольствие, съев обыкновенный «собранский» 90-копеечный обед из борща, куска гуся с капустой и шариков из легкого теста в шоколадном соусе, которые у нас в меню носили громкое название «профитроль». Хотя я никогда в полку Алло не встречал, я все-таки пошел после обеда в кухню, и мы долго жали друг другу руки. В качестве эстонца он и раньше-то по-русски был, наверное, не горазд, а теперь и совершенно разучился. И зачем он вообще эмигрировал из России – уму непостижимо.
С описанием буфета, описание нашего полкового собрания, собственно, заканчивается. Остаются парикмахерская, умывальная и уборная, но эти учреждения, когда они содержатся чисто, всюду одинаковы. Остается еще кухня в подвальном этаже. Но нужно признаться, что за девять лет службы в полку, постоянно бывая на солдатских кухнях, попасть на офицерскую я ни разу не удосужился.
Наше лагерное собрание
Лагерное собрание было выстроено за несколько лет до моего выхода в полк на средства офицеров, причем строил его безвозмездно архитектор Пронин, брат двух офицеров полка А.С. и Б.С. Прониных. И извне, и внутри оно было очень красиво, поместительно и производило отличное впечатление. По общим отзывам, оно было лучшее из всех летних собраний всего гвардейского корпуса.
Я затрудняюсь сказать, в каком оно было стиле, но так часто строились большие богатые дачи или загородные клубы.
Дом был деревянный, на высоком каменном фундаменте, двухэтажный, с вышкой в виде башни, с площадки которой открывался дивный вид на Красное, на лагеря и на все окрестности, радиусом верст на тридцать. На шпиле башни, когда полк был в лагерях, постоянно развевался синий полковой флаг с желтым полковым вензелем, латинские перекрещенные «Р», Petrus Primus. Эта площадка была самая высокая точка в Красном, и флаг был виден отовсюду.
Широкое и глубокое крыльцо поднималось над землей ступеней на восемь – десять. Помню это хорошо, потому что, когда мы, молодые, случалось, прыгали с верхней ступеньки прямо на землю, то летели по воздуху довольно долго. И крыльцо и лестница были обнесены широкими и массивными перилами.
С крыльца большие двойные двери вели в переднюю. Как во всех зданиях этого типа, все стены внутри собрания были голые, деревянные, все балки, карнизы и доски покрыты светло-желтой краской и лаком, что на солнце было особенно красиво.
Из передней слева поднималась широкая, с поворотом и площадкой, лакированная лестница в верхний этаж. Из передней же двойные двери вели: налево в бильярдную, направо в читальню, где стояли соломенные кресла и где на круглом столе посередине лежали газеты, журналы и «книга заявлений», и прямо – в очень большой двухсветный зал, служивший столовою. В этот же зал можно было войти через двойные двери из читальни и через маленькую одностворчатую из бильярдной. Когда кто-нибудь из молодежи по неуважительной причине опаздывал к обеду и приходил тогда, когда все, во главе с командиром полка, уже сидели за столом, рекомендовалось проникать в зал через бильярдную дверь, так как с командирского места эту дверь можно было видеть, только повернувшись на 90 градусов.
По ширине бильярдной комнаты небольшая часть зала отделялась от главной части сквозной перегородкой из балок, которая шла поверху, на высоте приблизительно метров четырех-пяти, и спускалась в краям. Этой верхней перегородкой весь зал как бы разделялся вдоль на две неравные части: узкая – односветная и широкая – двухсветная. Стекла окон в узкой части были разноцветные, с рисунками, что при закате солнца давало всему залу необыкновенно красивое освещение.
В узкой части зала, вдоль цветных окон, стоял длинный «закусочный» стол, а параллельно ему, в главной части, – большой обеденный стол, загибавшийся углом вдоль противоположной от входа стены. Посередине шедшей поверху сквозной переборки из желтых лакированных балок, как раз над серединой обеденного стола, висел большой масляный портрет Петра Великого, родной брат того, который висел в зимнем собрании. Никаких других портретов, а тем более картин, в большом зале не было. Даже портреты царя и царицы висели в читальне. Под портретом Петра, по самой середине стола, лицом к террасе, было место командира полка. Напротив его, лицом к цветным окнам, сидел старший полковник. Направо и налево от них садились по старшинству полковники и капитаны. На конце, загибавшемся под углом, сидела молодежь. В зале, в стене напротив Петра, как раз посередине, двойные стеклянные двери вели на очень большую, почти такой же величины, как зал, крытую полукруглую террасу, выходившую в сад. В хорошую погоду на этой террасе почти всегда ужинали и очень часто обедали.
В противоположной от читальни стене двойные двери вели в коридор, откуда налево было большое помещение буфета, а направо – выходившая окнами в сад маленькая столовая для вольноопределяющихся, кладовая, большая умывальная комната и уборная. Коридор выходил на заднее крыльцо, откуда асфальтовая дорожка вела в кухню, помещавшуюся в отдельном домике, немного позади главного здания.
Над дверью, ведшей в коридор и в буфет, во втором этаже, помещались полуоткрытые хоры, отделявшиеся от зала массивной деревянной решеткой. В парадных случаях на хорах располагался музыкальный хор. Посередине в зал выступал маленький балкончик, как бы нарочно сделанный для оратора или проповедника. Но если таковые и имелись, то были в полку без надобности; единственное лицо, которое стояло иногда на балкончике, и то спиною к залу, был дирижер, старший музыкант Матвеев.
В лагерях электричества не полагалось. Освещать солдатские палатки электричеством было бы приблизительно так же неуместно, как провести туда воду. Не было электричества и в собрании. В первую половину лета по вечерам было настолько светло (белые ночи), что вообще никакого освещения не нужно было. А с половины июля во время ужинов в зале на столе зажигали свечи в бронзовых канделябрах, что в большом, высоком и темном зале было очень красиво. Когда в это время года ужинали на террасе, то на стол ставили свечи с колпаками, что на фоне темного сада было также очень красиво.
Во время же больших обедов в зале зажигали керосиновые фонари, которые слегка шипели, давали избыток белого пронзительного света и были достаточно безобразны. Помню, что когда их в первый раз повесили и зажгли, то председатель распорядительного комитета Н.М. Лялин, человек хозяйственный, но вкусом не отличавшийся, был своим нововведением очень горд. Большинство же считало, что с этими фонарями наш прелестный обеденный зал стал весьма походить на цирк или на манеж. Но с Н.М. Лялиным спорить было трудно. Все равно сделает по-своему.
Ход во второй этаж шел из передней. Туда вела отлогая, широкая, с площадкой и поворотом лестница, с массивными перилами, как и все в собрании, светло-желтого полированного дерева. В передней части верхнего этажа, над передней и над читальней, было два кабинета с мягкой мебелью, оба с балконами. Балкон кабинета, где стояло пианино, был прямо над подъездом. Балкон другого – выходил в сад. Из кабинета над читальней открытая галерея вела в две отдельные комнаты. В первой из них жил хозяин собрания – офицер, а во второй вольнонаемный буфетчик.
Терраса выходила в сад, который был довольно велик и подходил вплотную к шоссе, идущему из Царского Села в Красное. У самого шоссе стояла старая беседка, но, насколько помню, никто там никогда не сидел. В глубине сада была теннисная площадка, но содержалась она плохо, и вследствие этого почти никто в теннис не играл, хотя из молодежи были хорошие игроки. Сбоку от тенниса был гимнастический городок, с лестницей, трапецией и кольцами. Тут же стояли параллельные брусья. За теннисной площадкой и гимнастикой был устроен кегельбан. Он был в хорошем состоянии, но, насколько я помню, за всю мою лагерную службу офицеры играли в кегли раза два или три.
Иван Андреевич Литовёт
Человек неопределенного возраста, можно дать и 40, и 60. Высокий, лысоватый, еще довольно стройный, но уже сильно «сел» на ноги. Лицо темное, частью от природы, частью от скудного употребления мыла. Вид мрачный. Не разговаривает, а бурчит. Если начнешь с ним шутить, что-нибудь буркнет и уходит и только в самых исключительных случаях улыбнется застенчивой, детской улыбкой.
Одет всегда одинаково: довольно грязноватые воротничок и манишка, блестящий от долгого ношения фрак, старые огромные штиблеты на мягкой подошве и нитяные перчатки, которые когда-то были белыми.
Молодые офицеры называют его на «вы», старшие – на «ты».
Как-то при мне один из полковников в виде дружеского совета сказал ему:
– Литовёт, ты бы в баню сходил!
– Я был, – буркнул тот.
– Когда?
– В прошлый месяц. В субботу опять пойду!
И на разбитых ногах, лакейской рысцой побежал дальше.
Литовёт единственный вольнонаемный статский лакей в офицерском собрании. Раньше их было, кажется, больше. Когда я вышел в полк в 1905 году, был еще один, Григорий, но тот вскоре куда-то исчез.
Не знаю точно, сколько времени служил в собрании Литовёт, но что-то очень долго, во всяком случае, не меньше двадцати лет.
Был он холост, жил и спал в комнате при буфете, и никакой частной жизни, по-видимому, не имел.
Всего раз, помню, видел я его не в собрании. В побуревшем пальто и порыжелом котелке, он как-то раз прошмыгнул мимо меня по тротуару на Загородном и сконфуженно раскланялся, точно ему было неловко, что знакомый человек встретил его в таком неподобающем месте, как улица.
Дела у Литовёта было не так уже много. В обыкновенные дни от 12 до 1 часа подать вместе с другими завтрак человекам тридцати, а около 7 часов вечера обед человекам семи или восьми. Вот и все. Вся чистка и уборка лежала на молодых расторопных «собранских», которые все до военной службы работали по лакейской части, кто в ресторанах, кто в частных домах. Все эти «собранские» относились к старику с почтением, и, если бы только он хотел, он мог бы вообще ничего не делать. Но старик был трудолюбив. Всегда, бывало, что-нибудь перетирает или начищает. А во время завтрака случалось, бывало, вырвет блюдо у какого-нибудь белорубашечного вестового, буркнет: «Оставь, сам подам!» – и несет.
Если несколько офицеров засидятся в собрании до полуночи и за полночь, прислуживает им непременно сам Литовёт. Бывало, говорят ему: «Литовёт, идите вы спать, ведь есть же дежурный!» Буркнет: «Я не устал!» И все равно не ляжет, пока последний не уйдет и не потушат огни.
Кроме профессиональной амбиции и усердия, была этому и еще одна тайная причина. Литовёт любил выпить и превыше всего ценил шампанское. А так как после долгого «сиденья» в стаканах всегда оставалось порядочно, то все эти стаканы он на подносе тащил в свою комнату, из опасения, что глупые «собранские», в шампанском толка не понимавшие и, естественно, предпочитавшие водку, могут кощунственно выплеснуть благородную влагу в помойку.
Раз как-то в вечер такого «сиденья», когда за столом было не столько «выпито», сколько подано открытыми, бутылок двадцать пять шампанского, мне случилось быть помощником дежурного по полку. Сидели очень долго, часов до четырех утра. Литовёт, как полагается, лег спать последним. В качестве должностного лица пил я мало и в восьмом часу позвонил, чтобы мне дали кофе. На звонок никто не пришел. Через несколько минут я пошел узнать, в чем дело. В буфете не было ни души. Дежурный ушел, наверное, вниз в кухню, а остальные «собранские» еще не появлялись. На всякий случай сунул нос в Литовётову берлогу.
Картину, которую я увидел, никогда не забуду. На столе стояло два больших серебряных подноса, сплошь уставленных недопитыми бокалами. Было их штук шестьдесят, не меньше. Спиной к двери в исподнем платье стоял старый Литовёт и через воронку сливал содержимое бокалов в бутылки, которые тут же закупоривал. В комнате, кроме присущего Литовётову помещению духа, стоял противный кислый запах давно разлитого шампанского. Я поскорее закрыл дверь, и меня он не видел.
Как-то раз спросили его шутя, какую марку он предпочитает.
– «Уайт Стар», другого не пью, – был ответ.
Но это он, разумеется, сочинял. Вряд ли он мог различать марки шампанского иначе, как по бутылке. Он с одинаковым удовольствие сосал и Monopole Sec и Cordon Vert – одним словом, всякую марку, которая в данное время была в моде в собрании.
Вообще под словом «вино» Литовёт понимал исключительно шампанское. Как-то раз в самый обыкновенный день, за завтраком я сказал ему:
– Литовёт, да я у вас красного просил!
– Так бы и сказали! – буркнул старик с явно недовольным видом.
Бутылку, разумеется, пришлось выпить.
Ко всем офицерам Литовёт был не ласков (ласков он быть вообще не умел), а внимателен. Но были у него и любимцы. Главным образом те, которые больше пили. Им он прислуживал особенно охотно. Но чинопочитание соблюдал строго и старшим всегда подавал раньше, чем молодежи. Ревностно блюл полковые порядки.
Большой обеденный стол в собрании стоял покоем, узкая середина и два длинных конца. В средней части центральное место, как раз под большим портретом Петра, было место командира полка, обыкновенно пустовавшее. Ближе к нему садились старшие, молодежь сидела на концах, чем моложе, тем дальше к концу.
Помню, раз как-то мой ротный командир А.А. Швецов разговаривал со мной в читальне, и мы оба, разговаривая, прошли в столовую завтракать. А.А. сел на одно из мест недалеко от Петра и любезным жестом показал мне на место рядом с собою. Хоть я и чувствовал, что сажусь не в свои сани (второй год службы), но раз капитан приглашает – сел.
Подошел Литовёт. Заказали мы по завтраку. Швецову его «сиги обернуар» были поданы моментально, а я сижу и жду. Жду, жду, наконец мне надоело.
– Литовёт, дайте же мне завтрак!
Буркнул что-то и ушел. Опять жду. В конце концов вступился за меня сам А.А.:
– Литовёт, дай же поручику завтракать, наконец.
Подошел Литовёт, наклонился к моему уху и буркнул:
– Я вам давно туда подал! – и показал головой на подпоручичий конец.
Пришлось идти на свое место.
* * *
Строго говоря, вольнонаемные лакеи были в собрании не нужны. Из двух тысяч солдат всегда можно было выбрать 5–6 расторопных молодцов, уже знакомых с этим делом. Служить в собрание шли очень охотно. Отличная офицерская еда, чистая и легкая служба и в материальном отношении не безвыгодно. За «недовольствие из котла», или, как говорили солдаты, «за неудовольствие», полагалось каждому около 3 рублей в месяц. Собрание от себя давало по 5, а кроме того, чаевые…
Но отпустить Литовёта было совершенно немыслимо. Он был «собранская» реликвия, и никакой распорядительный комитет на это бы не решился. Кроме того, он был сам семеновец, старый солдат 9-й роты.
6 декабря 9-я рота праздновала свой ротный праздник. В роте был образ Николая Чудотворца. После молебна в роте и официальной части с поздравлениями командир роты, офицеры и раньше служившие в роте, пришедшие на молебен, все в полной парадной форме, шли в собрание завтракать.
По случаю торжественного дня командир роты ставил «вино». Прислуживал всегда Литовёт, и ему неизменно подносился стакан его любимого напитка.
* * *
Великая вещь – умереть вовремя. Повезло в этом отношении и Литовёту. Говорю «повезло», потому что не представляю себе, что бы он мог делать после революции… Он был совершенно одинок, в частные дома поступить было уже невозможно, в рестораны его бы не взяли, он был слишком стар и слаб на ноги… Другой работы он не знал. Предстояло бы ему кончить свою жизнь босяком…
Но судьба над ним смилостивилась. Года за два до войны, зимой, он простудился и заболел воспалением легких. Поместили его в хорошую больницу, платную, каждый день от собрания приходили его навещать – не нужно ли ему чего-нибудь. Но и это не помогло. Болезнь бросилась на почки. А тут сказалось долголетнее пристрастие к «шипучему». Открылся нефрит, и через несколько дней Литовёт помер.
Хоронили его все офицеры. Они же и поставили ему на могиле чугунный крест с надписью: «Старому слуге офицерского собрания И.А. Литовёту, офицеры Семеновского полка».