Юрий Кузьмич Иванов
Сушковы
Николай задумчиво уставился на развешанную одежду.
– Сапоги у него чистые, – сказал он, доставая из-под лавки обувь своего брата, – значит, он со двора никуда не выходил. Сергунька за ним постоянно следил, а от детишек не спрячешься. Он сказал, что Платон со двора ничего не выносил. Так что, если у него что и было с собой, – все здесь. Вот, кстати, и тот саквояж, который стоял у него в ногах.
Николай потянулся за балку возле печки и достал с полатей кожаный саквояж Платона. Лоозе придвинулся к нему.
– Странно, – сказал Николай, выкладывая из саквояжа детскую одежду, картонные коробочки с мылом, какие-то свертки, – смотри, тут было что-то тяжелое еще недавно!
Николай показал наклонившемуся над чревом сумки Яну следы на коже.
– Похоже, какой-то металлический ящик тут стоял, – согласился Лоозе, рассматривая дно саквояжа. – Видишь, какой ровной прямоугольной формы остался след?
Прошел без малого час. Все было перерыто и вытряхнуто в доме, в подполье, в сенях и в чулане, но не было никаких следов ни самого золота, ни предполагаемого ящичка, где, возможно, Платон вез его. Все это время маленький Матвей без единого звука сидел, притаившись, словно маленький птенчик, время от времени выглядывая испуганно из-за спины своего отца.
– Ничего нигде нет! – сказал Лоозе, просмотрев повторно все закоулки в сенях и в чулане, а также под навесом во дворе. – Такого быть не может: буржуй если прячется, то он всегда берет с собой самое ценное.
Николай растерянно подошел к лежащему Платону, сел на корточки и, протянув руку, погладил головку своего племянника.
– Может, он что знает? – спросил Лоозе.
Николай встал и сел на лавку рядом с лежащим Платоном.
– Ян, он – маленький Сушков, – тихо, но угрожающе ответил Николай. – Если ты его тронешь, то я тебя похороню рядом с Платоном.
– Я не про то, – спокойно сказал Лоозе.
– А я про то, – отмахнулся Николай. – Платон никогда не был дураком: чтобы при ребенке выкладывать золото и, тем более, при нем прятать – такого быть не может. Давай думать! Платон вез что-то ценное?
– Вез.
– И привез сюда! А сейчас его здесь нет, так?
– Мы с тобой умеем искать, думаю….
– Вот! А кто сюда приезжал, а?
– Точно! Как же я сам не сообразил! Этот мельник зря что ли два раза туда и обратно мотался на своей колымаге? А это у тебя, откуда такая игрушка? – Лоозе показал пальцем на браунинг в руке у Николая. – У тебя же наган был только что….
– Если бы не сцена с пожаром, то Платон уложил бы нас всех тут из этой «игрушки». У него под периной она лежала.
– Да, штука интересная, – равнодушно ответил человек в кожанке, – только патронов для такого пистолета не найдешь.
– Пошли, Ян, запрягать коней: когда Малинин уезжал, уже начинался дождь. Так что вряд ли он успел запрятать золото.
Лоозе выбежал из дома. Николай же снова сел на корточки и молча погладил выглядывающую из-за крепкой спины брата макушку своего племянника. Затем он подошел к лампе над столом и, убавив язычок пламени до минимума, вышел из дома вслед за своим товарищем, плотно закрыв за собой дверь.
Через день Петр Кириллович и маленький Матвей, на тарантасе мельника, возвращались в Шумкино после похорон Платона с томашовского кладбища. Чтобы не заезжать в Лаптево и не травмировать ребенка воспоминаниями позапрошлой ночи, Малинин довез священника отца Адриана обратно в Томашово и оттуда, взяв правее, переехал Талку возле Бора и, сделав лишние пять верст круга, вернулся в свое село как раз со стороны своей мельницы. Шумкино стояло, упершись одним концом к крутому берегу Талки, вдоль его притока – небольшой речушки Сорожки. Дома располагались так же, как и в Лаптеве: одна прямая сквозная улица, вдоль улицы по одной стороне стояли дома, в задних дворах были хозяйственные постройки, а через дорогу – незамысловатые огороды, возле которых, почти уже на берегу Сорожки, стояли бани. Только в Шумкине фасады домов смотрели строго на юг, а в Лаптеве – на восток. Крепкий деревянный дом-пятистенок, третий от противоположного от Талки края, из толстенных стволов елей с локоть в диаметре каждый, с летней горницей-мезонином, возвышался на самом высоком месте в Шумкине. Мельница же находилась под горкой, где Сорожка была запружена еще дедом Петра Кирилловича.
Малинин проехал по плотине во двор своей мельницы, свернул под навес, где крестьяне привязывали своих лошадей во время загрузки муки, и распряг там уставшего своего коня. Затем он посадил маленького Матвея на шею и стал по деревянной лестнице подниматься наверх. Мельница была построена на крутом берегу Сорожки так, что верхняя часть постройки находилась на таком уровне, чтобы можно было сразу на подводах заезжать по помосту к ковшам и высыпать зерно из мешков чуть ли не с телег. Возле въезда на помост, словно охранная башня возле средневекового замка, к мельнице примыкал домик с дровяным сарайчиком для поджидающих своей очереди клиентов Петра Кирилловича. Мельница работала, и возле насыпных окошек ковша сновали люди с мешками. Но внимание Малинина привлек странный человек с черной бородой и с черными пронзительными глазами, который сидел на корточках под старой раскидистой сосной, распростершей свои длинные ветви над сторожкой. Увидев Петра Кирилловича с Матвеем на шее, он резко вскочил и подбежал к ним.
– Мусаил! Мусаил! – крикнул Матвей, показывая пальчиком на незнакомца.
– Здравствуйте. Вы – Петр Кириллович, хозяин мельницы? – спросил незнакомец с сильным акцентом, но с хорошим знанием русского языка.
– Да, – все еще подозрительно косясь на бородача, мельник спустил Матвея на землю.
– Я – Мусаил, – сказал незнакомец и осекся, опустив глаза вниз.
– Мусаил! – вскрикнул Петр Кириллович испуганно, словно что-то вспомнил важное. – А где же Ксения Павловна? Ты один?
– Ксения Павловна у вас в доме. Она заболела тифом и чувствует себя очень плохо. Мы еле-еле доехали до вашего села… – Мусаил не мог говорить: суровый мужчина глотал слезы бессилия и горя. – Мы знаем все. Скажите, где эти собаки, – я их найду хоть на этом, хоть на том свете, и Аллах мне поможет совершить святое возмездие! Платон Никитич для меня был больше отца, да простит меня Аллах, больше братьев, и, если теперь я не омою кровью убийц свои руки, – мне не будет покоя на земле….
– Подожди, Мусаил, – Петр Кириллович обнял его и, смахнув слезы с глаз, погладил по голове Матвея, – нам надо сейчас думать о Ксении Павловне и о Матвее. Платона, Царствие ему Небесное, мы похоронили по всем правилам – и ему ничем уже не поможем. Если ты сейчас на этих убийц один пойдешь мстить – они и тебя пристрелят, а я стар, чтобы защитить женщину и ребенка от них. Да и нет их сейчас в Лаптеве – они, говорят, ускакали в Кукарку. А тот несчастный, однорукий сосед Платона, который держал в руках нож, конечно виноват, но его тоже подставили: его руку направляли двое – собственный брат Платона и еще какой-то пришлый Иуда. Пойдем в дом, Мусаил, – там поговорим.
Ксения Павловна сидела на лавке возле окна, прислонив голову к оконному косяку, когда Петр Кириллович, Мусаил и Матвей друг за другом зашли в дом. Маленький Матвей с порога, вскрикнув: «Мама! Мамочка!», – бросился к ней, но она умоляюще взглянув на взрослых, рукой остановила сына дрожащими руками на расстоянии от себя.
– Петр Кириллович, это – вы? – тихо, даже немного отстраненно, сказала она. – Ради Бога, не давайте Матвею подходить ко мне. Матвеюшка, – обратилась она, еле сдерживая себя от того, чтобы не заключить сына в объятия, прижаться к нему со всей материнской любовью и расцеловать, – мама очень больна, видишь? Тебе нельзя ко мне подходить.
– Мама! – со слезами на глазах ребенок раскинул руки, пытаясь обвить ими Ксению. – Я хочу к тебе. Посади меня на колени.
– Нельзя, Матвеюшка, – слезы полились из глаз матери, и она снова бросила умоляющий взгляд на мужчин. – Мусаил, прогуляйтесь немного по улице с Матвеем. – Она снова обратилась к сыну: – Матвей, я же здесь и никуда не уйду, а ты погуляй во дворе: смотри, там дети играют, – иди, познакомься с ним, хорошо.
Мусаил, погладив голову ребенку, нежно взял его на руки и вышел с ним из дома.
– Похоронили, получается, моего Платона? – медленно, тяжело дыша, спросила Ксения, когда она осталась одна с Петром Кирилловичем.
Малинин утвердительно покачал головой и сел рядом с нею.
– Сыпной тиф у меня, – сказала Ксения, наблюдая через тюлевую занавеску за Мусаилом и Матвеем, которые вышли на улицу. – Будьте осторожны.
– Мне-то чего уж остерегаться, доченька, – сказал Малинин и взял в свою руку правую ладонь гостьи. – Да, вы вся горите, Ксения Павловна! – испуганно вскрикнул хозяин дома. – Да, как же вы доехали в таком состоянии? Я сейчас за доктором пошлю…. Вы ложитесь в кровать.
Через пять минут Петр Кириллович быстрым шагом вошел снова в дом и уселся рядом с Ксенией, которая, безучастно глядя в потолок, лежала на хозяйской кровати за печкой.
– Как же вас так угораздило? – не зная, что сказать, спросил старик больную женщину. – И у нас все не так. Господи, за что нам такое наказание? Чем мы Его прогневали?
– Мы до Вятки ехали десять дней, – тихо прошептала Ксения. – В первую же ночь, в Александрове, к нам ночью в вагон ввалились какие-то люди, все с винтовками и с наганами, и занесли в мое купе больную беременную женщину. Она была вся во вшах, но в полумраке это мы не разглядели сразу. Я не была против того, что ее положили на мое место, – я даже пыталась помочь, чем могла. В основном, подозревая что-то неладное, с ней занимался Сяо, пытаясь все время меня держать на расстоянии от больной женщины. Но мы были в неведении, что она заражена тифом. Это стало понятно только по прибытии в Вятку: Сяо стало плохо, он терял даже время от времени сознание, у него была высокая температура. Мы еле-еле, за золото, нашли коляску с извозчиком. Ехали тоже очень медленно и только в светлое время суток. Когда приехали в Уржум, нам сказали, что дядя выехал в Саратов – его забрала дочь Таубе к себе, так и не дождавшись нас. Мы надеялись на его лошадей, так как наш извозчик ни за какие деньги не хотел ехать сюда, так как он понял, что наш Сяо болеет тифом. Несчастный Сяо умер в больнице Уржума, куда его тоже не хотели брать, видя его состояние. Похороны старого друга Платона заняли еще два дня, а тут у меня стала болеть спина, потом вроде бы отпустило, но позавчера, когда все же нашли подводу, поднялась температура, и стало понятно, что у меня тоже начался сыпной тиф. Слава Богу, Мусаил здоров: заболей и он, мы точно сгинули бы в Уржуме.
Петр Кириллович молча слушал рассказ Ксении, боясь того момента, когда она остановится и спросит про события позапрошлой ночи. И вот этот вопрос прозвучал все же от нее. Старик весь съежился, словно бы его ударили, когда он услышал слова Ксении о Платоне. Он обхватил руками голову и, облокотившись о колени, долго сидел так, не зная, с чего начать.
– Ладно, – сказала больная женщина и тронула кончиками пальцев седую голову Петра Кирилловича, – вы и так исстрадались не меньше нас за эти дни, а я вам предлагаю пережить все это снова. Простите меня.
– За что мне вас прощать, – Малинин взглянул в глаза Ксении, – это я виноват, что не уберег своего сына. Эх, Платон, Платон. Я ему несколько раз предлагал поехать со мной, а он твердо почему-то решил остаться еще на одну ночь у себя. Я же уехал от него часов в пять-шесть. А где-то в первом часу ночи ввалились в мельницу эти двое и стали допытываться про какое-то золото, которое якобы мне дал Платон. Грозились поджечь мельницу, если я им не выложу ящик с золотом. Хорошо, за меня вступился Осип Скулкин из Лаптева, у которого некоторое время летом жили эти двое. Он и сказал Николаю, что, мол, как я вернулся от Платона, так сразу распряг коня, а из тарантаса ничего не трогал. Они порылись в повозке, потом подошли ко мне и, приставив пистолет, пригрозили, что, если я наврал – убьют. Я им говорю, мол, даже если бы Платон вручил мне золото, то им бы точно не отдал бы. Мне в мои годы бояться смерти должно быть стыдно. Только тут я заметил в руках Николая браунинг Платона, и мне все стало ясно. Эти двое ускакали отсюда в сторону Кукарки: видимо, решили на несколько дней не появляться в Лаптеве, или же у них какие-то свои дела сатанинские в Кукарке – не знаю. Я же дождался их ухода и направился к Платону. И Осип, который молол зерно, вызвался поехать со мной, чувствуя неладное в деревне из-за непонятного зарева с той стороны реки. Во втором часу мы были у Платона…. Он еще был теплый. Матвей же спал, обняв голову мертвого отца, не понимая, что случилось на самом деле. Осип позвал еще нескольких односельчан, и мы обмыли Платона и положили на лавку. А утром я сам сделал гроб и повез сына своего в Томашовскую церковь. Эту ночь я до утра просидел с ним, читая Писание. Вот ты выздоровеешь с Божьей помощью, доченька, и сходим мы с тобой к нему.
– Петр Кириллович, – Ксения остановила старика, – как бы Матвея отправить к моему отцу в Москву. Я боюсь, не выкарабкаюсь…. Или, даст Бог, приду в себя, а эти двое душегубов появятся здесь и будут меня шантажировать жизнью Матвея. А я вовсе не знаю, какое золото они на самом деле искали. После смерти Платона я за себя не боюсь, но я не хочу, чтобы наш сын попал в их лапы. Хорошо бы через Казань или через Нижний: через Вятку сложно сейчас ехать. Как ты считаешь, Петр Кириллович?
Малинин задумался. Он прошептал что-то невнятное и, встав на колени перед иконами, про себя стал молиться.
– Вот что, доченька, – так же тихо обратился он к Ксении, закончив свое дело, – отправим Мусаила с Матвеем в сторону Казани. Мусаил мусульманин, и так безопаснее будет ехать через татарские деревни. Да и он же часто сопровождал Платона в его поездках по той стороне. Так что, думаю, дороги все он хорошо знает. Я найду, на всякий случай, в сопровождающие еще двоих своих старых должников. Ну, а тебя в нашем селе я в обиду не дам, доченька.
Снова, вот уже третью ночь, Петру Кирилловичу не удалось нормально поспать: полночи он вместе с Мусаилом думали, каким путем все же направиться в Москву и на чем ехать – верхом или на тарантасе, где и у кого поменять потом коня. Решили в итоге, что Мусаил и Матвей все же поедут вначале до Казани: эту сторону, во-первых, Мусаил знал хорошо, в отличие от дороги до Вятки; а, во-вторых, и у Петра Кирилловича, и у Мусаила в тех волостях по пути имелось много знакомых, на которых можно было положиться в это смутное время. Чтобы не привлекать внимание, взвесив все, рассудили так: из Шумкино выехать верхом, а если Матвей не выдержит тряску, то через тридцать верст остановиться у родственника Петра Кирилловича и там уже поехать дальше на коляске. Для этого мельник снарядил в спутники Мусаилу своего двоюродного племянника с письмом и деньгами, чтобы было вернее. Проезжать через Лаптево с ребенком на руках на тарантасе, привлекая внимание, было бы весьма опрометчиво: все же Николай со своим товарищем жили там довольно долго, и, значит, в деревне оставались их единомышленники. Поэтому решили сделать крюк через Бор и Селюнино – деревню на левом берегу Талки в сем верстах выше по течению, где имелся мост.
В начале пятого часа, затемно, Мусаил и Матвей на коне Малинина, а племянник мельника на рыжей кобыле, выехали из Шумкино. Матвей ничего особо не осознавал, так как хотел спать. Ксения, молча, все же решилась поцеловать головку своего сына через картуз, когда его, полусонного, Петр Кириллович подвел попрощаться к кровати больной. Ксения плохо соображала, что происходит вокруг нее, и поэтому эта сцена со стороны показалась бы будничной и неинтересной, если не знать, какие события предшествовали ей, и тем более какие события начнут разворачиваться через годы и десятилетия от этой отправной точки.
Через неделю, в октябрьскую ночь, возле дома Платона Сушкова на Остоженке появилась странная пара в виде взрослого мужчины с бородой, в сером засаленном чекмене, надетого поверх матросской тельняшки и в черной папахе, ведущего за ручку ребенка лет четырех-пяти, одетого довольно богато и опрятно. Это были Мусаил и Матвей. Мусаил, к несчастью, все же заразился тифом, видимо, уже в самом конце, когда он довез Ксению Павловну до Малинина. Хотя, по совету Петра Кирилловича, он и сжег все свое нательное белье и прокалил верхнюю одежду в бане, а сам, хотя и не любил париться, но все же усердно высидел чуть ли не до потери сознания в парилке, лишь бы остаться здоровым и выполнить данное Ксении слово – все оказалось тщетным. Мусаила стал бить озноб за день до появления в Москве, и он на какой-то станции перед Рязанью купил толстую тельняшку, надев которую стал выглядеть очень экстравагантно. Мусаил сразу сообразил, что у него начинается тиф, и старался делать все, чтобы не заразить маленького своего сопутника. Матвей всю дорогу молчал, что неразговорчивого чеченца очень даже устраивало. Вот и сейчас, они, молча, очень медленно, словно тени, подошли к чугунным воротам ограды и долго стояли, пока Мусаил, чуть не потеряв сознание от резкой боли в спине, ухватился за кованый элемент в виде грозди винограда и пробыл в таком состоянии минут пять, пока не пришел немного в себя.
– Что вам тут надо?! – вдруг послышался бодрый голос из-за ворот, и тусклый свет электрического фонарика осветил фигуры путников.
– Где Павел Андреевич? – словно выдыхая каждую букву в слове, произнес Мусаил. – Я привез его внука, Матвея Платоновича.
– Здесь нет никаких Павлов Андреевичей, братуха, – послышался второй, немного с хрипотцой, голос. – Здесь находится штаб анархистов, и вход запрещен, особенно ночью.
– А где же князь? – так же полушепотом спросил Мусаил.
– Князи нынче все вышли – разве ты не слышал? – немного издеваясь, прозвучал первый голос.
– Подожди, Пашутин, – осадил его хрипловатый голос и перед ночными путниками предстал пожилой матрос в бушлате, с бескозыркой на голове и с кобурой маузера на левом боку. – Он же наш брат – матрос! Откуда ты, братуха?
– У меня тиф и, не ровен час, я потеряю сознание, – делая глотательные движения через слово, еле выговорил Мусаил. – Если что, проводите мальца до его деда, Павла Андреевича: я дал слово… Куда вы все-таки его дели?
– Дом был пустой, – неуверенно сказал пожилой матрос, – и никаких стариков мы тут не наблюдаем уже третью неделю. Может он умотал за границу, если ты говоришь, что – князь? А мы, видя, что приличное здание пустует, и разного рода мародеры, того гляди, подожгут дом, решили занять его под наш штаб. Так что извини, брат, сейчас здесь – революционный центр и тебя не могу пропустить: у меня приказ.
Мусаил, державшийся из последних сил до сих пор, вдруг закачался и стал падать вбок в сторону дороги, усыпанной ровным слоем лузги. Матрос бросился к нему и, схватив его под мышки обеими руками, усадил на тротуар, прислонив его спиной к чугунной ограде.
– Пашутин! – резко крикнул старый матрос. – Ну-ка, беги в штаб и вызови карету с врачом, хотя, кто в такую ночь приедет… Однако, попробуй! Нашего брата нельзя бросать – революция только начинается, а он по виду человек бывалый – такие нам пригодятся. Пускай отвезут в тифозный барак.
Как ни странно, через некоторое время Мусаила все же загрузили в коляску, которая быстро исчезла во мраке октябрьской ночи. В сутолоке все совсем забыли про Матвея, который сидел чуть в стороне на корточках и молча наблюдал безучастно за событиями вокруг него.
– Ой, товарищ Сайко, – удивленно спохватился Пашутин, вскользь выхватив лучом своего фонарика силуэт маленького человечка, – а с барчуком что делать? Замерзнет он на улице.
Старый матрос подошел к Матвею, долго стоял, глядя на него, потом, как бы обращаясь к отсутствующему Мусаилу, проговорил:
– Ну и задал ты нам, братуха, задачку. Нам вот только с дитем нянчиться не хватало!
– Видел, товарищ Сайко, – обратился к нему Пашутин, – еще, когда только начинало темнеть, проехал лимузин с флажками по бокам, а за ней грузовик с отрядом милиции, вроде бы: повязки у них были. Я специально еще выбежал глянуть: куда это они едут? Так вот, эта колымага с иностранными буржуями, заехала во двор через три дома отсюда, а грузовик постоял немного и уехал.
– И что ты хочешь этим сказать? – сказал Сайко и поправил свой маузер.
– Как это что? Давай, отведем его туда – пусть они заберут мальчонку к себе, а потом эти буржуи и князья разберутся сами: где и у кого – чьи дети.
– Ты прав, Пашутин, молодец, – похвалил старый матрос своего товарища. – Иди, отведи, что ли тогда его, да смотри, проследи, чтобы они подобрали его. Все же, видимо, тот больной матрос, дал слово кому-то отвезти ребенка к родственникам и, как и положено нашему брату, сдержал его. Так что сейчас это дело нашей матросской совести довершить его дело.
Во дворе того дома, про который молодой матрос Пашутин говорил своему старшему товарищу, стоял лимузин «Роллс-Ройс» дубль-фаэтон с крытым верхом. Двор освещался двумя керосиновыми лампами, поставленными на парапеты по бокам парадного входа. Человек в кожаном костюме, в кожаном шлеме, приторачивал несколько дорожных кофров сзади машины.
– Рикардо, ты готов? – по-французски обратилась к шоферу дама лет тридцати пяти – сорока, появившаяся из дверей.
– Да, миледи, – ответил с акцентом шофер, проверяя багаж на предмет надежности крепления.
– Мы опаздываем, дорогая, – прозвучал немного недовольный голос, также по-французски, из-за дверей, и на лестнице появился, щегольски одетый, мужчина лет сорока пяти с небольшими холеными усами, обладатель этого голоса.
– Мигель, – спокойно ответила дама, – не надо было ехать вовсе в Москву. Вряд ли поезда отправляются вовремя: так что лучше здесь задержаться, чем ждать на вокзале. К тому же охрана так и не вернулась….
– Инес, – обратился Мигель к своей супруге, – зачем эти упреки сейчас? Ты же прекрасно знаешь, что я не могу оставить свои коллекции в России. Вряд ли мы уже возвратимся сюда когда-нибудь: здесь начинается что-то страшное…. Посольство наше почти уже закрыто. А охрана наша должна нас ждать у моста – это рядом.
– Вот и я не могла наговориться со своей лучшей подругой, – тихо сказала Инес, вглядываясь в полумрак осенней ночи, где октябрьский ветер то и дело шумел то опавшей листвой, то обрывками каких-то листовок и газет. – Мигель, там вроде кто-то есть?
– Рикардо, заводи мотор, – повелительно обратился Мигель к шоферу. – Если сейчас хозяева все же выйдут снова прощаться, то мы точно опоздаем к Венскому поезду. Женщины никогда не могут наговориться….
– Мигель, смотри же, – Инес схватила своего мужа, который уже собирался садиться на сиденье, за руку. – Там стоит маленький мальчик, словно призрак!
Мигель хотел было отмахнуться от своей жены и попросить ее уже сесть на свое место, но тут и сам увидел, что маленький беспомощный мальчик стоит в двадцати шагах от них возле небольшой каменной фигуры грации и молча наблюдает за ними. Лицо ребенка было похоже на мордочку котенка, который потерял свою маму и теперь не знает, что делать.
– Откуда он тут появился? – про себя пробурчал удивленно Мигель.
– Действительно, странно! – громко высказал свое мнение Рикардо, услышав голос своего хозяина. – Я же был постоянно здесь, но я не видел никаких прохожих на улице и не слышал вовсе никаких шагов. Он словно бы сам по себе появился из воздуха.
Инес быстро подошла к ребенку и села перед ним на корточки.
– Какой красивый мальчик, – восхищенно, все так же по-французски, сказала громко женщина, – словно ангелочек!
– Я не ангелочек, – недовольно буркнул тихо мальчик.
– Он говорит по-французски! – заулыбалась Инес, констатировав уже по-испански.
– Я не ангелочек, я – мужчина, – по-испански сказал ребенок и маленькими пальчиками погладил смуглое лицо Инес. – А ты добрая?
– Ты говоришь на испанском? – удивленно прошептала Инес и вдруг, обняв мальчика, громко зарыдала.
– Почему постоянно все плачут? – спокойно прошептал в ухо Инес ребенок. – Чуть что – сразу плакать. Разве так можно?
Мигель, видя состояние своей супруги, подбежал к ней и встал как вкопанный, не понимая, что происходит.
– Мигель, – сказала тихо Инес и обратила свое лицо к мужу, – разве ты не видишь, что это Дева Мария услышала мои молитвы и послала нам сына. Он – мой, и я его никому не отдам, слышишь?
В это время Рикардо включил свет фар лимузина, и двор наполнился ярким желтым светом.
– Как тебя зовут, мальчик? – присев на корточки рядом с Инес, спросил Мигель ребенка.
– Меня зовут Матвей, – прошептал ребенок на русском, потом, немного подумав, повторил по-испански, – меня зовут Матиас.
– А где твой папа? – спросил Мигель.
– Он умер.
– А мама твоя где? – спросила сквозь слезы тревожным голосом Инес.
– Я не знаю, где она сейчас….
Инес снова прижала ребенка к себе и, встав вместе с ним, зашагала к лимузину.
Матрос Пашутин, проследив за этой короткой сценой, чуть сам не пустил слезу, но вовремя взял себя в руки и, сурово покачав головой, тихо зашагал в сторону своего штаба, думая про себя: «Вот ведь до чего эти буржуи доводят революционного матроса: еще чуть-чуть – и сам бы нюни распустил. А малец просто молодец: как я ему сказал подойти тихо к этим немцам, так он и сделал».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Василий выехал из Неукена на следующее утро довольно поздно с тем расчетом, чтобы доехать до Чос-Малаля через Сапалу к вечеру и, переночевав там у дальних родственников, поехать к деду уже утром на другой день. Этот маршрут был длиннее, чем трасса номер семь, которая соединяла столицу провинции с Чос-Малалем напрямую, но тетя Фрэн поставила условие: ехать до него только через Сапалу. То ли у нее сохранились какие-либо неприятные воспоминания c местностью, по которой пролегала трасса, то ли она решила, что так будет лучше для ее «Понтиака» – это осталось загадкой, но, впрочем, Василия это условие нисколько не смутило. Шоссе № 22 и № 40 были скоростными трассами, и «Понтиак Каталина», простоявший долгие десятилетия в комфортном сухом гараже, своим радостным ревом мотора как будто бы хотел сказать молодому водителю, что это он упросил свою хозяйку поставить это условие. Василий, не особо понимающий в вопросах ретро-автомобилей в силу своего молодого возраста, даже не мог подозревать, что такая старая машина способна на такую пассионарность. По пути многие, знающие толк в автомобилях 60-х и 70-х годов, во время коротких вынужденных остановок, просили фотографироваться на фоне этого красавца, и каждый раз удивлялись безупречной сохранности всех родных деталей машины. Не было ничего удивительного в том, что эти люди, немного стыдясь – не Василия, а самого «Понтиака», – спрашивали полушепотом: не продается ли автомобиль?
К вечеру Василий, почти отошедший от событий вчерашнего дня, подъехал к усадьбе старой Руты Кирвас. Она, кроме того, что была двоюродной тетей матери, была близкой подругой бабушки, которую Василий не помнил, так как она умерла, когда ему было всего полтора года. И именно тетя Рута познакомила свою племянницу с отцом Василия тридцать лет назад. Увидев строгий подтянутый силуэт пожилой полячки, Василий почему-то решил, что, скорее всего, этот длинный маршрут тетя Фрэн выбрала именно по просьбе тети Руты.
– Ах ты, Васька, неблагодарный мальчишка, – услышал Василий, как только вышел из кабины и стал разминать отекшие ноги, – соизволил-таки заехать ко мне! Как ты дорогу-то нашел, а? Долго, видимо, искал? Шесть лет ездил мимо моего дома и даже не заглянул! А раньше ты с моим Петром целое лето у меня проводил было – забыл?
– Прости меня, тетя Рута, – смеясь, заключил Василий старую женщину в свои объятия. – А Петя еще не стал адмиралом?
Внук тети Руты, Педро Кирвас, друг детства, служил офицером в военно-морском флоте Аргентины, и Василий с ним не виделся почти пять лет, поддерживая тонкую связь редкими звонками по праздникам.
– Пока не адмирал, но уже капитан боевого катера! – отрапортовала тетя Рута. – А ты когда собираешься окончить свой университет, вечный наш студент? Пора бы и тебе уже выйти «в люди», как говорят у вас, у русских.
У тети Руты уже вошло в привычку при каждом случае задевать русских, хотя у самой отец был чистокровным потомком русского офицера из Киева, а мать – наполовину русская, наполовину полька.
– Осталось еще полгода, и стану дипломированным специалистом, – ответил Василий.
– И зачем вас, русских, тянет вечно учиться? Овцам твоего отца, думаю, совершенно без разницы: кто будет их пасти, лишь бы охранял их от пум. Стоило тебе вытягивать из семьи такие бешеные деньги на никому не нужное образование в университете? Было бы лучше, если бы вы вложили их на покупку земли и укрупнили свои сады: на яблоках и персиках проще делать деньги, чем на овцах. Твой дед, сеньор Пабло, и твой отец слишком тебя любят, Васька, и оттого у тебя в голове кавардак. Эх, была бы жива тетя Эрнеста! Мы с тобой, Вася, одного ее волоска не стоим – что за женщина была, боже мой!
– Мне машину здесь припарковать или заехать во двор, тетя Рута, – перебил аккуратно пожилую хозяйку Василий, зная, что когда она начинает вспоминать прабабушку Эрнесту, то ее очень сложно вернуть в настоящее время.
– Меня Фрэн со свету сживет, если узнает, что ее машина простояла всю ночь на обочине, – сделав продолжительную паузу, ответила тетя Рута. – Адам! Адам! Где тебя черти носят? Адам!
Из-за угла забора показалась сгорбленная фигурка худого старика в вязанной в форме чепчика шапчонке – это был супруг тети Руты Адам Кирвас. Лет семь назад во время охоты в горах он неудачно упал и разбил голову. Врачи успели вовремя сделать трепанацию черепа, а затем поставить титановую пластину вместо удаленных костных осколков: неудачливый охотник остался жив, но с тех пор Адам стал совсем другим человеком – он невнятно, глотая окончания слов, говорил; плохо узнавал людей; быстро уставал. Тетя Рута бесконечно жалела своего мужа, но на людях этого никогда не показывала, а, наоборот, ругала при чужих и припоминала ему каждый раз его прошлое увлечение охотой, которое довело его до такого состояния.
– Руточка, ты звала меня? – с детской сияющей улыбкой спросил Адам, подойдя к своей жене. – А я тут пичеса отгонял от сада…
– Эх ты, пичес ты мой! – вздохнула тетя Рута и горестно взглянула на Василия. – Все от своей охоты не отойдет: где он тут броненосца мог увидеть, а?
– Ты на меня опять сердишься, дорогая моя? – все так же с улыбкой спросил Адам, заглядывая в глаза супруги.
– Адам, ты хоть узнаешь нашего гостя? – спросила тетя Рута, подталкивая мужа и поворачивая его к Василию.
– А, Василий, здравствуй, – сказал Адам, – а наш Петр куда-то вышел из дома. Что-то я его с утра не видел. Вот возьми пока, погрызи.