Юрий Кемист
Три выбора
Я сам собираюсь
Роман написать –
Большущий!
И с первой страницы
Героев начну
Ремеслу обучать
И сам помаленьку учиться.
М. Светлов
От автора
Роман, который вы собираетесь прочитать, является художественным произведением в том смысле, что описанные в нем события, имея отношение к авторскому жизненному опыту, тем не менее, ни в коем случае не описывают каких-либо событий документально, а потому все коллизии, факты, характеристики персонажей в мире романа могут восприниматься только как «художественные образы», а всякие текстуальные совпадения и различия с общепринятой лексикой «нашего» мира, особенно в именах собственных, топонимах, торговых марках и научно-технической терминологии, являются сугубо случайными и непреднамеренными. То же относится и к хронологии и датам. Но не следует относиться к предлагаемому тексту как к художественному в смысле принадлежности его к бытовым, любовным, детективным, фантастическим, криптоисторическим, альтернативно-историческим и прочим литературным жанрам. Это роман эвереттический.
Что следует понимать под таким определением, может быть интуитивно понятно для читателя, который знаком с эвереттикой. Но и для такого читателя, не избалованного обилием эвереттической литературы, как показывает мой опыт, предупреждение об эвереттическом характере текста будет не лишним. А всякий, кто сталкивается с этим понятием впервые, я надеюсь, поймёт его в «правильном ключе» после завершения чтения.
Может быть, правильному настрою читателя поможет отсылка к опыту освоения некоторых «ментальных миров» таких великих интуитивно-эвереттических мастеров, как Х.Л. Борхес («Сад расходящихся тропок»), Д. Джойс («Улисс»), М. Булгаков («Мастер и Маргарита»), В. Набоков («Ада или радости страсти») или Х. Ван Зайчик (серия романов об Ордуси). Разумеется, это перечисление – не линейка с делениями, которой можно измерить художественные достоинства предлагаемого романа и не претензия автора встать в один ряд со знаменитыми писателями. Скорее, это указатель той библиотечной полки, которая скоро появится – «Эвереттическая литература». Цитаты из этих произведений вмонтированы в текст романа без ссылок.
Роман – это не научная монография, поэтому и стихотворные эпиграфы из произведений Алигер, Антокольского, Апухтина, Ахмадулиной, Баркова, Батюшкова, Бродского, Винокурова, Вишневского, Вознесенского, Востокова, Вяземского, Гамзатова, Гнедича, Державина, Добролюбова, Долматовского, Евтушенко, Ершова, Жигулина, Карамзина, Курочкина, Луконина, Майкова, Мандельштама, Масюкова, Матвеевой, Михайлова, Мориц, Мятлева, Надсона, Никитина, Пастернака, Плещеева, Полежаева, Полонского, Радищева, Рождественского, Самойлова, Сельвинского, Смелякова, Сумарокова, Татарникова, Твардовского, Трефолева, Тургенева, Филатова, Хлебникова также не персонифицированы, но эти поэтические цитаты выделены курсивом, и за точность их воспроизведения я готов нести ответственность в соответствии с действующим законодательством о правилах использования интеллектуальной собственности.
Не исключаю, что о мирах, в которых волею судеб мне довелось побывать и описать в романе, найдутся и другие свидетельства очевидцев и участников событий. А альтерверс умеет, как оказалось, много гитик…
Ю. Кемист
Первое Дело вкуса,
или что может быть, если выпить утром чашку чая
«Я бреду сквозь самого себя, встречая
разбойников, призраков, великанов,
стариков, юношей, жен, вдов,
братьев по духу,
но всякий раз встречая самого себя…»
Джек Джайс, «Улус»
Часть 1
Утренний морок
Василий Васильевич был благодушен и расслабленно откинулся в своем любимом кресле перед рабочим столом, стоящим у дальней стены его обширного кабинета.
Слева, за широким окном, раскинулась панорама Моквы-реки с фигурками одетых в голубые комбинезоны рыбаков. На ее прозрачном льду, сквозь который просвечивала темно-красная вода, освещенные ярким синим солнцем, они смотрелись очень красиво.
Справа, у стены, стоял внушительных размеров шкаф, журнальный столик и два кресла.
Я сидел перед Василием Васильевичем в кресле «для гостей».
Василий Васильевич улыбнулся, одновременно виновато и залихватски, как-то особенно приветливо посмотрел на меня, и вдруг предложил:
– А не выкурить ли нам по трубочке, как в добрые старые времена? У меня тут в шкафу припрятана одна «старая итальянка», а Вы уж свою английскую просите об одолжении.
Он поднялся из кресла и подошел к шкафу. Дверцы слегка уперлись, но поддались его усилиям и обе одновременно распахнулись, открыв обширное отделение, в котором на аккуратных плечиках висели три костюма – фланелевый, твидовый и габардиновый.
Василий Васильевич недоуменно посмотрел на содержимое шкафа, потом вопросительно и озадаченно – на меня.
– Что это, Игорь Петрович? Откуда здесь чужие вещи? До сих пор я был хозяином в этом кабинете! И все, что здесь появлялось и делалось, было обусловлено только моей волей!
Он резко закрыл одну дверцу. Возникший при этом порыв воздуха ударил в висевшие на вешалках костюмы, и сквозь проем открытой дверцы было видно, как они чуть шевельнули рукавами, будто делая отмашку, и Василий Васильевич, побледнев, начал оседать на пол…
Глава 1
Об особенностях утреннего пробуждения, цвете Государственного флага, Амгарских проблемах, учебном плане «коммерческих студентов», выборе чая в качестве базового напитка на завтрак, а также об ассоциациях, связанных с запахом кофе.
Уж зимний день глядел из тусклого окна,
Но убаюканный вагон не просыпался…
Я очень не люблю первые полчаса после пробуждения. Каждый раз, осознав, что я проснулся, я с неприязнью жду включения в жизнь. И с неизбежным раздражением отслеживаю работу какого-то внутреннего оператора.
Он коммутирует связи в блоках памяти, отключая линии сновидений и включая воспоминания о самых близких, о прошедшем дне, об имени первой учительницы, о законе Фарадея, о цветах нашего государственного флага – знаменитом «белоризе» – бело-риново-зеленом триколоре. Никак, кстати, не могу запомнить, что символизируют его цвета – белый, кажется, достоинство и верность, риновый – цвет неба в ясный день, зеленый – цвет крови и прекрасного цветка. Или я что-то путаю? А оператор продолжает свою работу, начиняя мой мозг тем, что составляет мое индивидуальное «Я» в этом мире.
У него нелегкая задача и совсем немного времени. Прошло уже 15 минут его работы, а «вагон» всё «не просыпался». Но пока не стоит волноваться – он ещё должен не забыть о моих сегодняшних планах и обязательствах, и о том, что я люблю и что ненавижу.
Иногда он ошибается, и предвкушение, например, сегодняшней зарплаты, оказывается подключенным раньше, чем мысль о том, что она будет зависеть от успеха телефонного разговора с Амгарском. А если точнее – от того, успела ли уже сернистая нефть, которую были вынуждены принять амгарцы из-за каких-то проблем с ее отгрузкой через Дальний Восток великоханьцам, достаточно сильно изгадить их технологию. Достаточно для того, что «Юкоси» будет вынужден купить у нас монометиламилен – высокооктановую добавку к бензину…
Раздраженный и все еще «недоподключенный», я сую ноги в тапочки и бреду на кухню. В мойке стоит полупрозрачная кружка ночного цвета, на плите – еще не успевшая остыть оранжевая, медленно наливающаяся красным оттенком, кастрюля с вареным проделом для Джима, на столе – пустая коробочка из-под биотворожка «Активия».
Понятно… У Нателлы сегодня первая пара и она уже уехала (а давление в шинах проверила?..) в свой «университет», еще полгода назад бывший просто «институтом холодных мальчиков», учить «коммерческих студентов» применению принципа Паули и правила Гунда для описания порядка заполнения атомных орбиталей. Очень, конечно, нужная информация из квантовой механики для будущих «менеджеров рынка химической продукции»… Но их учебный план – дело святое и обсуждать его негоже, тем более мне и сейчас.
Руки, никак не связанные с текущими в голове мыслями и действиями внутреннего оператора, включают кнопку электрического чайника (я купил первый такой лет семь назад по совету шефа, в ту пору мною бесконечно уважаемого и безусловного авторитета почти во всех делах, включая и вопросы оптимизации быта), открывают дверцу кухонного шкафа, достают коробку пакетиков чая, за которой прячется в шкафу банка кофе «Чибо», сахар, любимую черную кружку, привезенную в подарок из Лондона, вынимают из холодильника пару творожных сырков «32 коровы».
Так… Сколько кофе сыпать? Две ложки или две с половиной? Это уже какая-то мысль из пробуждающегося сознания пытается вмешаться в работу рук. Но она не успевает – в кружку уже бухнулся пакетик чая и ложка сахарного песка. Это, конечно, «ошибка коммутации» – я хотел кофе… Но раз так получилось – выпью сегодня чаю. В конце концов – невелика разница!
Со щелчком прекращается бульканье закипевшего чайника и гаснет зеленая лампочка в его ручке (именно это преимущество современных чайников – самоотключение при закипании – открытое мне шефом, и подвигло меня купить такой во времена, когда верхом удобства у нас считались чайники «со свистком») и ало-оранжевая струя кипятка льется в кружку. Вот так, пополнее, что б не было «недолива», который я очень не люблю, хотя полную кружку успеваю допить далеко не всегда…
Пока руки размешивают ароматный напиток (я всегда пью чай с бергамотом) и разрывают фольгированную пленку сырков, в голове успевает наладиться достаточно контактов, чтобы начать планировать ближайшее будущее. Но терпкий запах бергамотового чая, вместо ожидавшегося запаха кофе, почему-то вызывает в памяти вчерашнюю встречу с представителем одной из конкурирующих с нами фирм на рынке этих самых высокооктановых добавок.
Рынок, честно говоря, небольшой и конкуренты на нем знают друг друга и «в лицо», и «заподлицо». Конечно, взаимоотношения далеки от идиллии, но все-таки как-то устоялись и даже без формального «картельного соглашения» (хотя и есть что-то подобное…) все друг друга «понимают» и на «чужие делянки» стараются не лезть. Хотя, что считать чужим… Да и ставки порой столь высоки, что «деловая жадность» превозмогает чувства приличия и добрососедства.
За копейку, разумеется, никто никого не удавит, а вот за миллион «лысых стариков»… Удавливают редко (я такого, пожалуй, с определенностью и не припомню), но кусают здорово – и палец, и руку «по локоть», откусить могут запросто. Как сейчас, в связи с амгарской ситуацией…
В фирме, представитель которой вчера «заглянул к нам на огонек», тоже, разумеется, знают, что «Юкоси» был вынужден направить в Амгарск сернистую нефть, понимают, что это приведет и проблемам с коррозией и к ухудшению работы катализатора. А потому выход бензина с хорошим октаном неизбежно упадет. А контракты у Амгаска серьезные, и «Юкоси» – фирма солидная, мирового уровня, срывов поставок или ухудшения качества допустить не может.
Вот почему вокруг Амгарского нефтеперерабатывающего завода, как воронье над полем битвы, начинают кружиться поставщики высокооктановых добавок – наши «заклятые друзья и коллеги». Они терпеливо ждут, когда амгарских технологов «прижмет» и можно будет поднять цену до максимума. Спешить тут нельзя – утопающий хватается за соломинку (надеется на опыт своих специалистов и на традиционное «авось») – и в этот момент отталкивает руку спасителя, справедливо полагая, что, выбравшись из беды самостоятельно, лучше сохранит свой кошелек от опустошения. Но ведь и опоздать опасно!
Пожадничаешь в цене, «пережмешь» ситуацию – упустишь контракт. Кто-то более решительный (и менее жадный!) предложит товар раньше тебя и чуть-чуть, но дешевле, чем хотел предложить ты, и… прощай вожделенная бумага с названием твоей фирмы в первом абзаце и с печатью синатового цвета и реквизитами банка-плательщика в твой адрес в последнем!
А такого большого и платежеспособного потребителя пойди, поищи! (Да, собственно, давно хожено и давно выяснено, что нет больше такого). И вместо подписания контракта на поставку… эх, мечтать, так мечтать! – 10 железнодорожных цистерн хоть и вонючего, но лично для тебя родного, а для покупателя – желанного (хоть и дорогого…) монометиламилена и последующего «приятного отдыха» в новой, построенной «Юкоси» шикарной амгарской гостинице с рестораном, где байбальский омуль и салат из папоротника и кедровых орешков так хороши под рюмку «Росского стандарта», будешь метаться по захолустным нефтебазам, где распальцованные бодяжники бывают иногда готовы прикупить бочку-другую твоей чудо-добавки (а на их языке – «вонючки»), чтобы «коктейль» из отбракованного на фирменных НПЗ бензина и ослиной мочи хоть как-то походил на настоящий 92 бензин. И неважно, что он только «похож» на настоящий, главное, что от него двигатели местных ЗИЛков хоть и выхаркивают черные едкие клубы дыма, но тянут их нагруженные «вагонкой» кузова от пилорамы до стройки очередного «бумгала» местного авторитета…
И будут тебе в башкирской глубинке подавать «салат по-моковски» под майонезом «Кальве», сделанным там же из просроченного «Провансаля», а закусывать ты им будешь «фирменную» водку «Вольный башкыр» – настойку местных трав на контрабандном спирте.
Ассоциация, возникшая при взгляде на стоявшую передо мной на кухонном столе кружку с чаем, была не случайной – «внутренний оператор» уже успел подключить блок памяти о вчерашнем дне и произошедшей встрече с «конкУрентом», как он шутливо называл себя.
Приехал он, разумеется, «понюхать воздух» относительно наших контактов с Амгарском, но говорил, конечно же, о перспективах нового способа переработки отходящих газов.
И возникла она потому, что Елена Петровна, услышав по линии громкой связи с кабинетом (каковая – как всем было прекрасно известно! – используется нашим, как и всяким другим начальником, и для «обратного процесса» прослушки болтовни нерадивых сотрудников) спокойный и интеллигентный голос шефа: «Два кофе, пожалуйста!» (только себе и гостю – так у нас заведено изначально) побежала за водой.
Я сам сидел в кабинете и слушал вялые рассуждения гостя – представительного, но какого-то «профессионально бесцветного» мужчины в дорогом светло-сером фланелевом костюме. Начал он с заверения о готовности к сотрудничеству с нами и обмену полезной информацией о положении с очисткой выбросов везде, где стоит эта проблема. «В Даргомыжске, Волглом, Каппелевце…», – перечислял он ключевые в нашем бизнесе названия городов, отслеживая реакцию шефа на название каждого из них.
Я же выполнял обычное задание шефа – со стороны следил за смыслом разговора, отмечая реакцию собеседников на вопросы друг друга. Реакция шефа на это перечисление была совершенно правильной – нулевой. И здесь гость «ненавязчиво» перешел к главной цели своего визита, сокрушенно сказав:
– Да вот хоть бы, к примеру, в том же Амгарске, на Байбале… Загрязняют ведь нашу национальную жемчужину природы!
И, как бы между прочим, «в порядке светской болтовни», спросил:
– А вы давненько там бывали?
По интонации нельзя было понять, говорит ли он «Вы» лично шефу, или «вы», имея в виду нас как фирму. Он, скорее всего, думал по второму варианту. Но шеф нарочно «услышал» его обращение в первом, и этак вежливо-равнодушно ответил:
– Да я лично уж лет двадцать как…
Этот ответ не прояснил гостю ситуацию, и он продолжил разведку под прикрытием «культурного разговора»:
– А «ваши» – те, кто ездил туда недавно – не говорили о том, что там памятник Колчаку решили поставить?
– А «мои» так далеко не ездят, а летают, когда это бывает нужно по делам, – мгновенно поняв смысл этой «культурной болтовни» ответил шеф. – Но у меня с Амгарском дел пока никаких нет, а на памятники смотреть в рабочее время и за мой счет я сотрудникам не позволяю, – поставил он точку в этом вопросе и перешел в контрнаступление, поинтересовавшись, какими технологиями очистки газа – «мокрыми» или «сухими» – занимается фирма гостя?
Вопрос о нашем присутствии в Амгарске хотя и остался для гостя не вполне ясным, но больше не поднимался. А ведь ответ на него был дан в свойственной шефу манере – «для умного слушателя». Мелькнувшее в ответе слово «пока» было ключевым во всей этой беседе. Если гость достаточно проницателен, он поймет, что мы, как серьезная фирма, разумеется, работаем с Амгарском, но до заключения договора дело не дошло. А когда дойдет – не говорите, что мы скрывали от вас свои интересы на АМЗ. Если же пропустит смысл этого маленького словечка – шеф тем более чист. А у нашего шефа есть привычка к чистоплотности в бизнесе.
Как раз после этого он и заказал кофе, поскольку дальнейший разговор уже действительно превратился в «светскую болтовню», в ходе которой гость отметил и солидную профессиональную охрану на входе, которая «только кажется добродушно-приветливой, а на самом деле бдит неусыпно и своего не проморгает», хороший евроремонт на этаже – «солидно выглядит, молодцы хозяева», и даже миловидность наших женщин – успел-таки заметить за ту минуту, пока раздевался в общей комнате! От Василия Карпыча Старовыйного, нашего общего партнера, привет передал да посетовал, что сам его давно не видел…
В этой беседе и я принял активное участие, пытаясь направить ее все-таки в профессиональную сферу и интересуясь у гостя «коэффициентами абсорбционной емкости растворителей» и «кратностью циркуляции основного контура», на что отвечал он, как и положено для такого «разведчика», вполне невразумительно.
Поэтому я не мог видеть, как Елена Петровна включила кофеварку, используемую именно для подобных случаев приготовления кофе визитерам (сами-то мы пьем растворимый – каждый из своей банки и своего любимого сорта), не слышал, как она сказала с досадой, но удовлетворенно: «Вот, блин, хорошо, что только две. Как раз кончается пачка…».
Дверь во время разговора была, конечно, закрыта, но каким-то верхним нюхом я уловил запах «Мокко с амаретто», когда Елена Петровна начала наливать свежесваренный кофе в простые, но изящные белые чашки с синим золотым ободком… И понял я тогда, что это хорошо, и запал мне этот запах в душу, поскольку алкал я в этот момент табачной услады, а она, с проникшим в кабинет запахом, только обострилась и, видимо, настолько крепко зафиксировалась в блоках моих неосуществленных мечтаний эта связка кофейного и табачного запахов, что сейчас, при сбое утренней коммутации, и послужила причиной кухонных грез…
Я потянулся к пачке табака, но внутри раздался ещё один щелчок внутренней коммутации, взгляд упал на часы, и я поспешно занялся одеванием «приличной» тройки, галстука и с вечера начищенных ботинок.
Эх, опять не допил кружку…
Глава 2
О дороге «от дома до работы», ее летнем и зимнем облике, причинах возникновения легенды о «дикости» рассеян, о роли бабушек-пенсионерок и своры одичавших собак в городском благоустройстве, а также о предметах вороньего беспокойства.
Воздвигла дивный мост, посеяла цветы,
Ручьями скрасила вертеп и лес дремучий
И на пути твоем сокрыла терн колючий…
Дорога до работы у меня и не длинная, и приятная – десять минут пешком по тропиночке с видом на «дивный мост», которая уже через две-три минуты спокойной ходьбы от дверей подъезда, этих непредсказуемых стражей начал и окончаний всякого пути оседлого, но свободного человека, отделяется от асфальтового тротуара и пролегает по лужку и даже перелеску вдоль набережной Моквы-реки…
Травка фиолетовенькая, синенькие пуговки «дед-и-внученьки», пчёлки с сине-коричневыми брюшками, разноцветные бабочки – от роскошных фосфоресцирующих в тени бело-риновых капустниц, веселеньких неоловых шоколадниц до рядовых блекло-риновых, с синатовыми кружками на концах крыльев «павлимиглазок», которые порхают в столь живописных темно-фиолетовых с неоловым на солнце блеском лопухах, что не потратить две минуты на их фотографирование – преступление перед художественным началом в человеке.
Но это – летом. А сегодня дети уже не пишут писем Деду Морозу в Великий Устюг (а особенно продвинутые еще и на аглицком – для подстраховки – и Санта-Клаусу в Чукляндию), а с нетерпением ждут от него заказанных подарков. И ждут, кстати, напрасно – ночной снегопад нарушил транспортные связи не только с Лапландией, но и с соседними улицами – и придется мне идти по заснеженной целине, рискуя проморозить ноги настолько, что в предрассветной зимней темноте сквозь обычную сетку сосудов станут просвечивать косточки пальцевых фаланг.
Если, конечно, кто-то не протоптал стежку и добежать удастся быстро, позволив морозу сделать доступными для досужих взглядов только натруженные пятки, да любимый мозоль на мизинце правой ноги…
Вот, кстати, любопытная мысль! Ведь во времена не столь отдаленные, наши прадеды и прабабки вовсе не видели ничего удивительного в «шутках зимы», когда не только «натруженные пятки», но и более высоко расположенные части тела в крепкий мороз становились доступными взгляду.
Но со стремительным нарастанием интеграции культур изменились взгляды на «приличие», и в нашем «образованном обществе» возобладала французо-испанская пуританская мораль.
Им, жителям теплых стран, попадавшим в Рассею зимой, казалось диким, что у ямщика, например, долго сидящего на облучке в лютый мороз, сквозь его мешковатые одежки начинала явственно просвечивать его «афедрон»! А бедные лошади!
Вороная ли, рыжая, соловая, гнедая, караковая, буланая, игреневая, а хоть и чалая, саврасая, мышастая, каурая – да пусть даже пегая или чубарая! – все эти летние красавицы превращались на лютых рассейских морозах в грязно-зеленые плетенки кровеносных сосудов, через которые можно было разглядеть их мощные кости и огромные желудки, заполненные тускло светящимся перевариваемым сеном. Более того, уже переваренное в желудке содержимое их кишечника – «строительный материал» конских яблок, усеивающих проезжие улицы – также не составляло секрета для любопытствующего взора.
«Что натурой дадено – не зазорно!» – говаривали изумленным иностранцам привычные к таким зрелищам аборигены.
И вот эта разница восприятий ямщиковой филейной части равнодушных к подобной картине рассеян и шокированных её «неприличностью» гостей из теплого средиземноморья, и породила «у цивилизованных народов» легенду о «дикости» рассеян.
Согласно этой легенде, вместе с пресловутыми белыми, с кровавой прозеленью, медведями, зимой по рассейским городам и весям гуляют и «golojopye» ямщики.
А позже, когда высший свет в Рассее стал более «французским», нежели «нижегородским», когда правила приличия подрастающему поколению преподавались французскими гувернерами и гувернантками, у наших образованных людей сформировался европейский взгляд и на особенности рассейского климата, и на правила поведения «воспитанного человека» зимой.
Помните, у Пушкинова, в его бессмертном «Евгении О’Негине»:
Мусье l’Abbe, француз убогой,
Что б не измучилось дитя,
Учил его всему шутя.
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил,
Но в летний сад гулять водил…
Заметьте эту тонкость – французский воспитатель хотя и учил «всему шутя», но понимал предел приличия в шутках и водил отданного ему на воспитание барчука на прогулки именно в летний, а отнюдь не в зимний сад!
О зимних прогулках – разговор особый. И их церемонии ни мы сейчас касаться не будем, ни Поэт не решился обсуждать их публично. Однако он дает нам весьма прозрачный намек на причины этого – воспитатель юного Евгения хотя за шалости и бранил его, «но» (именно «но» здесь ключевое слово пушкиновского намека!) «в летний сад» все-таки водил его на прогулку. Летняя фиолетовость листвы, классические скульптуры, прилично одетая публика – все это хорошие воспитательные факторы.
А вот зима! Зимой старичок-француз не делал этого именно потому, что хотя он и «не докучал моралью строгой», но уж элементарным «правилам приличия» научить ребенка должен был! А о каком приличии с французской точки зрения могла идти речь в зимнем саду, где могла встретиться и какая-нибудь хорошенькая… А у неё… Ну, в общем, понятно…
Но сейчас эти литературные мысли в голове сменились на более прагматические. И я, как юная барышня, мысленно обрывал лепестки ромашки от ее ярко-синей сердцевинки и гадал: «протоптал» – «не протоптал»? Имелось в виду состояние тропинки, по которой мне предстояло идти.
Гадание закончилось на мажорной ноте – а, скорее всего, и протоптал! Пенсионерки-уборщицы приходят раньше нас, «фирмачей». Здание института, где мы арендуем две с половиной комнаты для офиса – огромное, всё-таки НИИМотопром! И помещений в нем очень много. Чистота в этих помещениях теперь блюдется не упованиями институтского «зама по хозяйственной части», а уборщицами, нанятыми самими арендаторами. Как правило, из числа живущих неподалеку интеллигентных пенсионерок, еще недавно возглавлявших отделы этого самого НИИ. И «трудящихся бабушек» оказывается изрядное количество – протопчут они тропинку!
Это предсказание внутреннего голоса оказалось точным – от официального тротуара ответвлялась вполне оформленная тропинка, начало которой было положено даже не пенсионерками, а стаей бродячих собак. Для них этот «лужок» и этот «перелесок» были не элементами ландшафта, а столь же необходимыми и неизбежными частями пространства, как для меня – паркетные плоскости пути из библиотеки на кухню, а стволы деревьев и пучки ветвистых кустов – столь же привычными, как миска для Джимовой каши или штакетина, оставшаяся в углу после прошлогоднего ремонта.
И не надо сравнивать, чье пространство – моё или бродячих собак – более «цивилизовано» и приспособлено к существованию. Ни я, ни они не смогли бы «нормально жить» на чужом пространстве. «У каждого – свой дурман». Мы – разные ветви на древе жизни, у нас разное представление о том, что хорошо, и что плохо, но все-таки мы – ветви единого древа.
И Джим, который по воле судеб является связующим звеном между нами, в квартире тоскует по вольной гульбе вместе с той лохматой сукой, а на улице, едва справив естественные нужды, как только мороз проявит косточки кончика его хвоста, рвет поводок, устремляясь домой, на свой матрасик, где в тепле и одиночестве сможет спокойно догрызть найденную под окнами кость…
После стаи одичавших собак, были, естественно, и стайки полупроснувшихся владельцев породистых представителей этого племени вместе с выгуливающими их догами, бульдогами, овчарками и прочими мелкими терьерами. Были и предсказанные мною «бабушки», и энтузиасты-трудоголики, почти не уступившие «бабушкам» по времени выхода на дистанцию.
А вот теперь, по утоптанной и спрямленной дорожке, к козырьку института поспешал и я, успевший все-таки пару раз «щелкнуть» быстрозамерзающим затвором своей «мыльницы» больших и важных ворон (а точнее – их «ожившие» и деятельные на морозе скелеты), что-то добывающих себе на завтрак из-под ещё мягкого и рыхлого снега. Эти живые картинки из анатомических атласов пернатых внимательно и подозрительно при этом оглядывали округу, опасаясь нападения кошек, мальчишек и собак и без всякого страха, но, на всякий случай настороженно оглядывавших и меня. (Наличие у меня фотоаппарата, как предмета неясной целевой ориентации, и подозрительные с их прагматической точки зрения мои маневры руками, сопровождавшиеся и вовсе глупыми действиями снятия и надевания перчаток в ходе манипуляций с загадочной мыльницей, вполне оправдывало их настороженность).
На стоящего у входа худющего охранника в черной форменной куртке класса «ватник», замерзшего настолько, что стали видны его ребра и искривленный позвоночник, вороны внимания не обращали. И я последовал их примеру…
Глава 3
Об особенностях зимней рыбалки, трудолюбии Ильи Стефановича, его рассказе про жадность Даргомыжских пожарных, трактовке Хоружим одного мнения Аристотеля, а также мои соображения о роли женщин в жизни Ильи Стефановича.
Сей дряни входа нет в опрятные дома,
А разве в грязную и подлую конуру,
Где производишь ты свою литературу.
После подъема на скоростном лифте на 4 этаж (излишняя, конечно, роскошь для обитателей этого уровня, но вполне разумная для их коллег, с помощью той кабины добиравшихся до своего 25), я прошел через холл, поздоровался и поболтал с «секьюрити», крепким круглолицым мужиком с открытой улыбкой и профессиональной цепкостью взгляда, которого знал только по имени – Борис.
Он в прошлый раз говорил, что собирается на рыбалку, и я с интересом выслушал его отчет о пешеходной прогулке на 5 километров по настоящей снежной целине, о способах бурения лунок, о характере окуневого клева, о типах и нормах расхода согревающих жидкостей и многом другом, что сопровождает процесс ужения рыбы зимой на подмоковных озерах.
Он и назавтра собирался куда-то под Тулу (там были плохо охраняемые пруды рыбхозяйства какого-то обанкротившегося колхоза, которые не спустили на зиму по причине царившего там бардака и в которых жировали «во-о-от такие!» карпы) и потому попросил меня посмотреть в Интернете прогноз погоды.
Компьютера на вахте не было – этой приметы современности дежурный был лишен. Администрация считала, что и старенький телевизор «Фотон», украшавший ещё лет 20 назад кабинет начальника их ведомственного пионерского лагеря – излишняя роскошь для охранников. Но снисходительно прощала себе эту слабость по отношению к «часовым своих границ».
А Борис, щеголяя своим знакомством с французским языком, частенько приговаривал: «В век компьютеров „Фотон“ – безусловно, мове тон». Но, как и все другие охранники, воздавал общению с этим аппаратом должное – смотрел все подряд… Напомнив ему о том, что прогноз ещё не раз передадут «по ящику», я, тем не менее, обещал «для надежности» заглянуть и в Интернет.
За этим разговором он, вероятно, забыл сунуть мне «на подпись» свой рабочий журнал, в котором я, как приходящий первым, должен был расписаться в графе «Помещение вскрыто и снято с охраны», взять опечатанную банку с ключами и ими открыть дверь офиса. Однако ключи у каждого из нас, работников фирмы, были свои, а «официальные», хранящиеся на вахте, были просто элементом того карнавального обряда нашей «охраны», за который мы платили арендатору отдельные деньги по отдельному договору. Бог с ним – невелик грех, распишется Лидия Федотовна, обычно приходящая мне во след!
А от поста охраны до нашей двери лишь чуть подальше, чем от кладовки до туалета в оставленном мною на Джимово попечение пространстве квартиры. Так что на этом пути неожиданности возникнуть просто не успевают.
Замок пискнул, и тяжелая металлическая дверь производства не Солнцеградского завода металлоизделий, а импортная, сделанная там, где руки слесарей и сварщиков растут из нужного места, солидно, но легко повернулась на хорошо подогнанных петлях.