Юрий Казарин
Культура поэзии. Статьи. Очерки. Эссе
В отличие от чистого стихотворчества, от голого и идеологически обусловленного стихописания, А. Кушнер научил меня (и нас) оставаться свободными в своей несвободной стране.
То ли система (авторитарная) давала сбои, то ли хорошие люди, рискуя своим положением (а иногда и свободой), вопреки этой системе, – делали добрые дела, – но так или иначе книги с подлинной поэзией выходили в свет (и здесь, в провинции – у Алексея Решетова, у Майи Никулиной). А может быть, (позволю себе расслабиться) система и не была системой? – Тем паче в России, где все системное рассыпается и моментально превращается в беспорядок, в хаос, в бурелом. Столь милый сердцу русскому… Поэзия как Прекрасное, Красота, как Связь всего Со Всем, как Невыразимое, сильнее любых социальных институций. Смею утверждать, что тоталитаризм был низвержен (точнее – рассыпан) не Б. Н. Ельциным и не А. И. Солженицыным (и не диссидентством, не эмиграцией). а – Мандельштамом. Державиным, Пушкиным, Жуковским, Батюшковым, Баратынским, Тютчевым. Лермонтовым… И Кушнером. И Тарковским.
А. С. Кушнер дал пример не отрешенности поэта от мира, но – напротив – приращенности его к миру живому, природному, людскому, эмотивному, нравственному, эстетическому, божественному и духовному. «Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе…» – это не органическая позиция А. Кушнера, поэта жизни (прежде всего!), смерти и любви. До сих пор в критике любят обвинять поэтов в «культурологичности», в «филологичности» и в «историографичности». Бог с ней, с критикой… Потому, что поэзия как явление планетарное есть феномен (и субстанция) культурный, филологический (словесностный), исторический, футуристический, социальный, антропологический и духовный. (Духовность – это глубокое [или высокое, или шарообразное] проникновение в непознанные и непознаваемые пласты бытия и возможность называния и выражения неназываемого и Невыразимого [см. «Невыразимое» В. А. Жуковского] ценой своего словесного, поэтического дара, ценой всей своей жизни). Такова и поэзия А. Кушнера в онтологическом аспекте. Именно поэтому его стихи стали культурообразующим компонентом и литературы, и поэзии в течение огромного периода времени: с шестидесятых годов XX века по десятые годы XXI века. В поэтосфере нет лакун и нет ничего лишнего. За 50 лет работы поэтического таланта А. С. Кушнера его стихотворения стали конститутивным элементом не только отечественной (созданной, точнее – реализованной на русском языке), но и мировой поэзии. Кроме того, поэзия А. С. Кушнера в 60–80-е годы, несомненно, выполняла и терапевтическую, и протетическую (поддержка), и комплетивную (восполнение) функции в развитии культурной сферы в провинциях нашей огромной страны. «Превентивная» функция поэзии Кушнера, Тарковского, Самойлова и др. очевидна: эти поэты не противились социально-идеологическому давлению – они были настолько сильны, талантливы и чисты, что просто не замечали его. Они, несомненно, испытывали идеологический прессинг, цензурные ножницы и проч. Однако, – судя по стихам А. Кушнера, например, – такие поэты (и Е. Солонович, и М. Синельников, и др.) носили в себе «тайную свободу» (А. Блок) и отчетливо представляли себе, что воспоследует и что будет с ними (и как с поэтами, и как с людьми), – приди к власти (не дай – и не дал бы Бог!) Новый сталин. В истории русской поэзии шестидесятых-восьмидесятых годов ХХ века только два абсолютно известных поэта – Тарковский и Кушнер – не написали ни одной компромиссной строки, не сочинили ни одного стихотворного «паровозика», прославлявшего неправую силу и тянувшего за собой «стихи свободные». В каждом городе России (СССР) были такие поэты – поэты нестоличные, охранявшие и оборонявшие – словом, эстетикой, этикой, совестью и душой – культурные традиции великой русской изящной словесности (в Свердловске – Майя Никулина, в Перми – Алексей Решетов и т. д.). Таким образом, тоталитарной системе противостояла мощная, часто гонимая и убиваемая, но не менее могучая и универсально эффективная система самой поэзии. Поэзии как таковой. Ахматовская миссия спасения культурно-поэтической памяти исполнялась в СССР повсеместно, пусть и единицами, но какими! Это и Олег Чухонцев, и Владимир Соколов, и более молодой Геннадий Русаков, и многие другие.
Уйти, уехать, сбежать – решение сложное, мучительное. Уехать, но вернуться – поступок, но поступок двойственной природы: ты уже даешь себе повод и почву для сравнения родного с неродным (и никто не знает в такой ситуации раздвоения, Что и Кто лучше; я жил за границей, и долго, поэтому знаю, о чем говорю). Остаться – вот «истинная доблесть» (слова М. П. Никулиной). Бродский уехал, «имев несчастье родиться в этой (России) стране», но вернулся тиражами своих книг, не уступающими количественно изданиям поэтессы-песенницы и гламурных стихотворцев (они, книги, и стоят в магазинах – полка на полку: полки́, так сказать, Полтавы [вроде русские, а может, и шведские] против полков Марины Мнишек [сдвинем исторические события, как пластмассовые стаканчики с пепси]). Оставшиеся (и Елена Шварц, и Ольга Седакова, и Петр Чейгин, и др.) всегда и везде чувствовали присутствие А. Кушнера, существование, наличие и бытие его сдержанной, нежной, мягкой, но не тихой, а прекрасной (Прекрасное не бывает ни тихим, ни оглушительным, Оно всегда звучит – как вода: в ручье, в реке, в океане, – дышит и звучит), умной, невероятно точной, полной человеческого и божественного достоинства поэзии. Другие оставшиеся экспериментировали, осуществляя экспериментальный бунт, такой вот эксперимент, – экспериментализм – тоже самозащита, но защита шахматная, игровая, маскировочная, всегда предполагавшая экспериментальное двоемыслие, троемыслие, многомыслие стихотворца, осуществляющего экспериментальный суперэксперимент явно и открыто экспериментального назначения с целью экспериментального самоприкрытия, самопоказа и авто-, так сказать, опять же эксперимента. Г. Айги, В. Соснора, А Вознесенский – стихотворцы разной экспериментаторской эмпирики и, в общем-то, одного результата: неестественности языка, речи, текста. Понимаю, что уловление сверхсмыслов и смыслов глубиннейших – дело нужное, интереснейшее и отчасти мистическое. Но после Хлебникова все это выглядит вариациями, транскрипциями и опять же экспериментом эксперимента: вспомним Баховские транскрипции А. Марчелло, А. Вивальди и других итальянцев, – иногда И.-С. Бах забывался и сочинял свои «итальянские» скрипичные концерты; но ведь это – Бах, сказавший в минуту смерти своей, что наконец-то он услышит настоящую музыку – Там.
Музыка бывает ненастоящей музыкой – и просто музыкой. Мы привыкли к словосочетаниям «настоящая поэзия» и «ненастоящая», говоря о поэзии и стихосочинительстве. (Хотя и стихописание способно «выжать из языка» [Бахтин] поэзию. Но – крайне редко. Поэзия А. Кушнера – константна (Умберто Эко различал доминанты и константы – в тексте); если посмотреть на всю вербальную поэзию как на метатекст (или мегатекст), то в ней обнаружатся индивидуальные поэтические константы, образующие общую поэтосферу; тогда как доминанты (суперактуальтивы) явно относятся к другой сфере – сфере стихотворчества, или стихотворной литературы (недавно вышла моя книжка «Поэзия и литература» – о поэзии и непоэзии в поэзии; поэзию и литературу в родо-родовом отношении рассмотрел в одноименной блестящей статье Хуан Рамон Хименес).
Поэзия (не стихописательство!) в большей степени зависит от погоды и души, нежели от политики и экономики. Таковы стихи А. Кушнера, поэта подлинного, поэта от Природы и от Бога.
2
О стихах Александра Кушнера писали и пишут постоянно. Современная критика смотрит, как правило, на поэта монокулярно: соединяя в одно поэтологию, антропологию и культурологию. Это в лучшем случае. (Предвижу упреки и обиды, но не отметить этой черты нашего поэтоведения [которого почти нет], нашего поэзиеведения [которого практически нет] и нашего литературоведения [которым занимаются все – и читатели, и профессионалы, и литераторы, и злопыхатели, и невежды, и проч.], не могу). Так, Дмитрий Кузьмин оценивает А. Кушнера следующим образом: «Александр Кушнер – хороший поэт, но квартирный вопрос его немного испортил…». Во-первых, А. Кушнер – поэт (хорошие и плохие – стихотворцы), и Д. Кузь-мин, считая поэзию литературой, то есть социальной институцией и креатурой, идет дальше, уже олитературивая себя – перифразом Булгаковским – и самономинируясь, и самооцениваясь: а меня, мол, «квартирный вопрос» не испортил. Замечу: поэт всегда в трагедии, в драме, в счастье (лучше так: в трагедии-драме-счастье), в любви, в жизни и в смерти, в жизнесмертии, в жизнелюбви и в любвесмертии; поэт – в поэзии, а поэзия – вся – в жизни-смерти-любви и в Боге, и в Прекрасном, и в Безобразном, и в Никаком! Поэзия – это особое вещество. Вещество связи всего со всем, всего со всеми и всех со всем и со всеми.
Владимир Губайловский называет А. Кушнера поэтом традиционным, а значит «поэтом, прощупывающим будущее». Сказано физиологически прямо, но не точно и не полно: А. Кушнер – не революционер (в поэтике) и не реакционер, он, слава Богу, традиционер (константа!), а значит, он как поэт вообще не различает этих трех пресловутых состояний социально-исторического времени (прошлое-настоящее-будущее; что, кстати, доказывают и показывают его «античные» стихотворения), – Кушнер-поэт ощущает шарообразность поэтического хронотопа (термин Бахтина: времени и места), потому что живет и думает свои стихи именно в данной хронотопической зоне (ядре) общей национальной, мировой и надмирной поэтосферы (поэзия еще и астрономическая сущность). Вспомним пушкинского «Пророка»: 40% лексики в нем высокой, религиозной, архаической, а 60% —общеупотребительной. Почему? Почему мы и сегодня понимаем эти стихи, почему их понимали 200 лет назад? Почему их будут понимать через 500 лет? Потому что А. С. Пушкин был и пребудет в шаровом времени поэзии. «Поэт не ко времени» (о Баратынском, например) – это о другом времени – о социальном. А. Кушнер из тех поэтов, которые живут рядом (в строю, в парадигме, в ряду, в братстве) с живым Гомером, Данте, Шекспиром, Донном, Пушкиным, Тютчевым, Лермонтовым, Анненским, Мандельштамом, Тарковским, Седаковой, Гандлевским, Д. Новиковым и т. д. Поэзия – это вечность, причем вечность, дарующая поэтам и со-поэтам (читателям) бессмертие.
Илья Фаликов называет А. Кушнера «поэтом предметности», а также поэтом дискуссионным, «поэтом решений и выводов», – то есть поэтом «мыслящим», как это понимаю я. Действительно, у А. Кушнера много в стихах предметов (у Бродского больше). Но предметность, или денотативность, есть неотъемлемая и обязательная часть понятийности. Я бы назвал в этом аспекте стихи А. Кушнера денотативными (денотат – обобщенный образ предмета, наличествующего в правом полушарии головного мозга); именно повышенная, сгущенная денотативность обеспечивает реализацию и разрастание смыслов – любых: лексических, синтаксических (ситуативных), глубинных, ассоциативных, контекстных, культурологических, онтологических и духовных (все это – сигнификат – левое полушарие головного мозга). У поэта оба полушария головного мозга как бы (простите за словцо) срастаются в единое целое, поэтому степень абстрактности или конкретности поэтических смыслов не определяется количеством лексем с предметным значением (субстантивы, именная лексика вообще), она зависит от Промысла (от вдохновения, от тайной свободы, от предназначения поэта и т. п.), его преобладания над замыслом, что обеспечивает прорыв поэта в онтологические сферы. (Многие стихотворения А. С. Кушнера завершаются таким прорывом – более 30 % текстов!). Вот, например, стихотворение «Старик» (кн. «Ночной дозор», 1966):
Кто тише старика,
Попавшего в больницу,
В окно издалека
Глядящего на птицу?
Кусты ему видны,
Прижатые к киоску.
Висят на нем штаны
Больничные, в полоску.
Бухгалтером он был
Иль стекла мазал мелом?
Уж он и сам забыл,
Каким был занят делом.
Сражался в домино
Иль мастерил динамик?
Теперь ему одно
Окно, как в детстве пряник.
И дальний клен ему
Весь виден, до прожилок,
Быть может, потому
Что дышит смерть в затылок.
Вдруг подведут черту
Под ним, как пишут смету,
И он уже – по ту,
А дерево – по эту.
Вот – счастье поэзии: эвристичность, открытие жизни и смерти, будто смерти еще не было до этого больного старика, и вот – она впервые появилась. Горькое и сладкое счастье – писать стихи, читать стихи, думать стихи… Здесь – явный зашаг Туда. Отсюда – Туда. И у А. Кушнера это происходит постоянно (но об онтологичности поэзии А. Кушнера —
поговорим ниже).
И. А. Бродский называет А. С. Кушнера «одним из лучших лирических поэтов ХХ века», имени которого «суждено стоять в ряду имен, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский». Бродский отмечает две важнейшие черты поэзии А. Кушнера – сдержанность и стоицизм. Хотелось бы уточнить последние номинации, дополнив ряд такими качествами поэзии А. Кушнера, как чистота; доброта / доброжелательность; серьезность (тона; хотя порой и улыбчивая серьезность); мягкость (тонально-музыкальная, эмоциональная и душевная), то есть мягкость природная, мягкость Природы; нежность (шаровая); светлость / светимость / лучезарность (шаровая); деликатность (художника, врача, учителя, интеллигента, вообще человека / homo sapiens’а, – и мужество. Мужество человека, поэта и гражданина.
Замечательно точно сказала о стихах А. Кушнера Л. Я. Гинзбург: «Стихи Кушнера рассказывают о счастье жизни и не утихающей за нее тревоге». Счастливость, счастье – вот еще одно свойство поэзии А. Кушнера. Именно счастье поэзии и от поэзии делает их автора (и – читателя!) свободным. Свобода не где-либо и не когда-либо, а свобода как таковая.
Дмитрий Сергеевич Лихачев назвал А. С. Кушнера поэтом жизни. Точнее и объемнее не скажешь. И сам А. Кушнер говорит о жизни прямо, счастливо и порой горько именуя ее детали и приметы. Прямоговорение – вот одна из основных черт стихов и поэтики А. Кушнера.
На поэзию обычно смотрят как на литературно и социально свершившийся акт / факт или как на эмоционально-психологическую сущность (хранилище эмоций), или как на прагматически целесообразный / нецелесообразный поступок. Хорошо бы взглянуть на поэзию как на онтологически / бытийно неизбежное событие. Вообще-то, поэзия – феномен если не внелитературный, то уж окололитературный – точно: поэзия, в отличие от литературы, надтерриториальна и не нуждается в немедленном переводе (который может быть произведен в подстрочном варианте, как это любил делать М. Л. Гаспаров). Послушайте, как звучат английские / американские / австралийские / канадские стихи по-английски, итальянские стихи – по-итальянски, японские – по-японски, – и станет слышимой и внятной музыка поэзии. И. Шайтанов говорит о «двойном зрении» А. Кушнера. И это действительно интересно: видеть одновременно откровенное и сокровенное. Но как быть с прикровенным? С метафизическим? У поэта (любого, и у А. Кушнера) – абсолютный слух, абсолютное зрение, абсолютное осязание, абсолютное обоняние, абсолютный вкус и универсальная, глобальная (если не чудовищная) интуиция. Вот бы литературоведам выработать новый взгляд на поэзию, очищающий ее от мусора стихописания и превращающийся в стереоскопический взгляд если не поэта, то уж поэзиеведа – точно. Мечта Мандельштама о появлении науки о поэзии до сих пор остается неосуществимой. Молодой литературный критик (и поэт) Константин Комаров в статье «Рассеивание волшебства» (оценок и дефиниций этого исследователя приводить не буду, так как считаю, что в книге «Мелом и углем» волшебство сгущено до немого крика человека, набравшего в рот чистого вещества времени), – в статье небольшой, рецензионного характера, говорит о поэте А. С. Кушнере как о чужом. А нужно бы говорить о поэте так, словно ты говоришь о себе. Тогда исчезнет возможность появления в тексте (твоем) тональности и контента гиперкритического характера или апологетического свойства. Поэт, поэзиевед, поэтолог, читатель (со-поэт) обязан говорить о поэте, как о себе самом, так как он, говорящий, является частью, кровно зависимой долей того, о чем / о ком он говорит. Судить – как себя. Любить – как себя. Вот о чем мечтал Осип Эмильевич Мандельштам.
Главное в стихах А. Кушнера, на мой взгляд, – гармония. Вернее – сила гармонии. Энергия гармонии (сам термин «гармония» понимается здесь в двух значениях: в традиционном, Платоновском-Аристотелевском, – как предметная, функциональная и процессуальная изоморфность всех частей целого; и как связь внешнего, внутреннего и функционального, способная, выйдя за пределы данной системы, обеспечить анализ [разделение] и синтез [соединение] этой системы с другими). Кроме того, есть и третье понимание этого феномена: гармония как содержательно-смысловая (на всех уровнях поэтического смысла: от предметного, образного, глубинного – к духовному) связь, синтез и взаимоотнесенность смысловой природы физического, интерфизического и метафизического характера.
Замечу, что в настоящее время в сфере текстотворчества происходит не только преобразование жанровых систем (внешних и внутренних), но и родов, видов словесной деятельности в целом. Появляются некие гибриды, текстовые «кентавры» как результаты тотальной прозаизации стихотворного текста и поэтизации (версификации – внешне, лиризации – внутренне) прозаических (различных видов и типов) текстов. Слияние основных трех российских жаргонных образований (общий, молодежный и уголовный жаргоны) повлияли прежде всего на способы мышления и языкового отображения мира носителями русского (вслед за западно-европейскими лингвоносителями) языка. Языковое мышление («высокое» мышление, онтологическое, бытийное) наполняется элементами речевого и жаргонного мышления. Поэтому креолизованный текст (и внешне, и лингвистически, и содержательно) как текст-кентавр распространяется сегодня столь стремительно (рекламные, речитативные, нарративные, визуально-вербальные, музыкально-вербальные и невербальные [аудио-, видео-] тексты).
Поэзия А. Кушнера уникальна, таким образом, потому, что тройная сила гармонии его стихотворений основывается на содержательном единстве (адекватности) физического, интерфизического и метафизического.
3
Поэзия – чудо. И чтобы оно явилось, нужны некие чудесные, почти волшебные, невероятные с точки зрения обывателя условия. Попытаюсь перечислить их (в произвольном порядке – иерархия здесь неуместна и преступна; хотя мышление наше безусловно и очевидно иерархично. К сожалению. Поэзия, кстати, не соблюдает иерархичность порядка вещей, она постоянно нарушает и перестраивает парадигмы и ряды ментально-социальных сущностей, выделяя то крохотную деталь, то глобальное, вселенского масштаба, явление). Итак, ситуация вербального проявления поэзии (вербального! А не визуального, аудиального, тактильного, вкусового, интуитивного и т.п.) включает в себя следующее: человек, обладающий Божьим словесным даром; мир реальный, воображаемый и ирреальный; культура (искусство, наука, образование, вообще цивилизация в любой форме); язык (15–20 тыс. единиц активного словарного запаса и проч.); вдохновение; Промысел (в прозе и в драме – замысел); точка пересечения физического (реальность), метафизического (ментальность, онтология и проч.) и интерфизического (семантика языка, мира, гармонии, космоса etc.) – эта точка должна производить мощные импульсы и т. д. и т. п., и еще длиннейший ряд субъектно-объектного значения. Но! Нужен еще один важнейший компонент – поэзия, в ее потенциальном виде, в неопределенной форме; то есть инфинитивная поэзия, которая есть всюду, везде и во всем, которой нет нигде и которую ощущают далеко не все.
Поэзия – не в языке! Но и в языке… И в интонации (антропологическое явление), и в грамматике (психолингвистическое явление), в просодии (антрополингвистическое, культурно-историческое явление, а также и биологическое: дети начинают речевую деятельность со спонтанного, природного версифицирования, а старики уходят из жизни с тем же), и в познании (когнитологические явления), в социальности, в культуре, в природе, в воздухе, – везде и нигде (вспомним В. А. Жуковского: Прекрасное не существует… и т.д.). Берусь утверждать, что поэзия – изначально – находится в некоем неопределенном, потенциальном виде, в инфинитивном состоянии. Есть поэты, ощущающие, улавливающие инфинитивную поэзию и – «пойманную» – оязыковляющие ее (термин М. Хайдеггера). И есть поэты, «выжимающие» поэзию из языка давлением просодическим, силой стихосложения. К первым можно отнести Лермонтова, Тютчева, Хлебникова, Мандельштама, Цветаеву (ее «удачные» стихи). Ко вторым – Баратынского, Полонского, Анненского, Ахматову, Заболоцкого. А. С. Пушкин относится и к первым и ко вторым: он умел все. Таков же, на мой взгляд, и поэт А. Кушнер. (Ср. его два стихотворения – «Прощание с веком» и «Сегодня странно мы утешены…»: первое [отнесенное мной к шедеврам] есть пример поэзии вербальной, второе же являет собой поэзию инфинитивную, «природную», космическую, астрономическую, «чистую», абсолютную, – вербализованную [точнее – вербализовавшуюся] не столько автором, сколько Провидением, – поэтическим провидением). Вербальная поэзия произвольна, и авторство в ней (антропологичность) усиливается не столько поэтической интенцией, сколько опытом, эмпирикой, историчностью, культурологичностью и социальностью.
Уходи, уходи, – это веку
Было сказано, как человеку…
Вот начало этико-эстетического сценария стихотворения «Прощание с веком» (здесь я не соглашусь ни с И. Бродским [эстетика – мать этики], ни с Алексеем Пуриным [этика в эстетике]: думаю, что этика [нравственность прежде всего природная] и эстетика суть одно целое, неделимое и не пересыпаемое, как ванька-встанька песочных часов: перевернул их – вот тебе этика, еще раз кувыркнул – а вот эстетика), сценария сплошного: и антропологического, и эмпирического, и социального, и исторического, и культурного. Повторю: это превосходное стихотворение, стихотворение в прямом значении этого термина: сотворенное, сделанное стихотворение, в котором автор выжимает из историко-культурологического (фонового) компонента языка (из его когнитивной сферы) – поэзию!
Мы расстались спокойно и сухо…
Антропоморфная метафора развернулась, и социально-историческое время («век») стало предметным и – живым.
Посмотри на себя, на плохого…
Всё, здесь уже обращение и к себе, и к миру, и к пространству, и ко времени, и к социальному веществу жизни.
Всё же мне его жаль…
<…>
С Шостаковичем и Пастернаком
И припухлостью братских могил…
Автор отстраняется от предмета поэзии (века) и от себя, но – безуспешно. Шостакович и Пастернак не пускают. Не отпускают! Поэтому именно здесь, в последней строке, и происходит чудо: «припухлость братских могил…». Господи, осеняет, и пронзает, и прозревает тебя: они, убиенные, невинно замученные, – живы!
В этом стихотворении А. Кушнер не запечатлевает, не фиксирует некую поэзию, но порождает ее сам: талантом, болью, памятью, страстью, любовью к жизни, любовью к смерти, любовью к любви.
Второе стихотворение является языковой и просодической материализацией поэзии инфинитивной («поэзии поэзии», по Гоголю; поэзии абсолютной, по Полю Валери). Процитирую его полностью.
Сегодня странно мы утешены:
Среди февральской тишины
Стволы древесные заснежены
С одной волшебной стороны.
С одной – все, все, без исключения,
Как будто в этой стороне
Чему-то придают значение,
Что нам понятно не вполне.
Но мы, влиянию подвержены,
Глядим, чуть-чуть удивлены,
Так хорошо они заснежены
С одной волшебной стороны.
Гадаем: с южной или западной?
Без солнца не определить.
День не морозный и не слякотный,
Во сне такой и должен быть.
Но мы не спим, – в полузабвении
По снежной улице идем
С тобой в волшебном направлении,
Как будто, правда, спим вдвоем.
Оба стихотворения из одной книги – «Кустарник» (2002). Два шедевра. И – природно – абсолютно разные. Сценарий этого стихотворения – непроизволен, безыскусен, он вне замысла, он весь в Промысле (хотя этикоэстетичность его очевидна). Здесь, в этом стихотворении, реализован сценарий онтологический, и воля автора-поэта здесь отдана воле Божьей. Воле волшебства. (А. С. Кушнер в одном из интервью говорит о том, что поэзия – искусство; отчасти это действительно так: мастерство, виртуозность etc., но не исполнителя [как в музыке и в стихописательстве], а творца, вступающего в тесную связь дихотомического характера с Творцом). Стихи, подобные этому, как бы ни о чем не говорят – не повествуют. Не рассказывают о чем-либо, не показывают что-то. Такое стихотворение есть палимпсест, сквозь который просвечивает Главный текст. Онтологический. В нем – все метаэмоционально. Сквозь заснеженные с волшебной стороны сосны опять же с волшебной, божественной стороны сияет Тайна, которая укрупняет все до метасостояния: эмоции, мысли, образы, концепцию, душу, Бога; да, даже Бога. За стихотворением-палимпсестом высятся, ширятся грандиозные метаобразы, метаэмоции. Метажизнь, метасмерть, металюбовь, метаБог – вот поэтические константы этого великолепного и очень красивого, нет, прекрасного стихотворения. (Здесь записной критик должен воскликнуть: ну нельзя же давать такие оценки, пусть это делает читатель; я же возражу: 1) я и есть читатель и со-поэт; 2) а Вам разве можно говорить: плохой поэт, хорошая поэзия, гениальный поэт etc.? Повторю: гениальных и плохих, хороших, средних и больших поэтов нет – есть гениальные, плохие, хорошие, средние и великие стихи). А. Кушнер как поэт знает, с какой стороны приходит чудо. Знает и бескорыстно дарит свое знание нам. Поэзия – это самый бескорыстный род занятий: во-первых, поэт занимается тем, чем действительно, природно и неизбежно должен (и хочет) заниматься, в отличие от непоэтов; во-вторых, поэзия – самый бескорыстный, самый эффективный и самый оптимальный способ познания мира и Невыразимого в нем.
И еще несколько слов о самом важном (на мой взгляд) в поэзии А. Кушнера. Поэт (и писатель как поэт, и вообще художник как поэт) – это не обязательно тот, кого читают сейчас; поэт, скорее, тот, кого будут читать всегда (начиная с неопределенного будущего, как Баратынского – через 50 лет после смерти; и здесь вызывает оторопь заявление одной нагловато-самоуверенно-миловатой детективщицы: она считает, что ее романы лучше прозы Достоевского ровно в 20 раз, так как ее тиражи [20 млн.] превосходят тиражи Федора Михайловича Достоевского ровно в 20 раз [у него общий прижизненный тираж – всего 1 млн. экземпляров]!). И еще: А. Кушнер поэт мужественный (его мужеству мог бы позавидовать даже Бродский). Объяснюсь: А. Кушнер никогда не отдавался обиде, его стихи вне обиды и вне сведения счетов (как это бывало у многих известных словесников, в том числе и у Булгакова, и у Бродского: обида автора, сталкиваясь с обидой, вызываемой инвективами во «враге», усиливает обе обиды, «разгоняя» их до сверхразумной скорости, и такие «тексты-обиды», порой воспринимаясь как тексты-страсть, тексты-огонь, пламень (лучше «огнь»), вихорь, – являются, тем не менее, текстами-деструктивами, текстами прецедентными, то есть сиюминутными, актуальнейшими, аттрактивными, саморекламными, «самопиарными» и, что очень важно, саморазоблачительными в силу скрытой и явной самооценки, содержащейся в любой инвективе).
Стихотворение «Сегодня странно мы утешены…» – всё о Невыразимом, к которому приблизиться (ментально, словесно) можно лишь одним способом и образом – через отчаяние. Отчаяние поэта Кушнера множественное: во-первых, небес-смертность плоти (Вечность рядом, нет, я в ней! – но я не вечен; не вечен в вечном прекрасном и дорогом); во-вторых, невозможность выражения Невыразимого, неназываемого, неизъяснимого (Тютчевский комплекс – онтологически обусловленный); в-третьих, утрата Всего На Свете: и времени, и близких своих, и любви, и прошлого (милого, детского, чистого; здесь замечу, что А. Кушнер не утратил чистоты, ясности и прямоты – до откровения, до прозрения – ребенка), и будущего, – поэтому поэт и создает стихотворение – узел, стягивающий всё утрачивающееся в одно целое.
Утверждаю: поэзия (тематически любая и природно разнообразная: невербальная [абсолютная], вербальная [«выжатая» из мира и языка], вербализованная [уловленная поэтом]), – поэзия в любом своем проявлении – метафизична. То есть онтологична и божественна (по Андронику Родосскому – «послефизична»), – метафизика есть то, что существует после физики. В метафизике – всё, и прежде всего семантика, смыслы (ментальность, духовность, психологичность и т. п.), и высшие принципы познания непознаваемого, и бессмертие души (и смерть!), и свобода воли, и свобода как таковая, и вечность, и бесконечность / беспредельность, и вечная любовь как вечная жизнь, и чудо Прекрасного, и ужас перед бездной, и сама бездна, и опыт души (бессмертной, противостоящей опыту плоти и разума), предощущения, и прозрение, и отчаяние, и сверхчувствительность – всё, что можно назвать одним словом, подаренным нам (по-русски) В. А. Жуковским, – Невыразимое. Или все, что есть только в поэтическом тексте. В поэзии. Метафизическое – вне физики – проявляется в онтологии, в божественном, в сверхъестественном, в чудесном, в загадочном, в мистическом, в непознаваемом. Именно непознаваемое является генеральным объектом и неизменным предметом поэзии. Непознаваемое (а мир всё-таки непознаваем. До конца. До сердцевины!) есть Невыразимое, неизъяснимое, то есть – поэтическое, которое в антропологическом отношении (в сфере человечества, культуры, словесности) облекается прежде всего в языковую форму (а затем уже в музыкальную, изобразительную, ваятельную etc.).
Язык (и поэтический тоже) – явление разноприродное и многоприродное: он одновременно физичен (звучание, графика и т. п.), метафизичен (семантика, значение, смыслы etc.) и интерфизичен, совмещая в себе две материи – физическую и метафизическую, и являя собой в качестве синтеза материального и идеального – третью материю: интерфизическую. Действительно, язык в этом своем качестве не уникален: мир таков, человек таков, Вселенная такова. И человек – язык / язык – человек фиксирует такое тройственное состояние мира – человека – языка прямо и лексически точно: душа, Бог, Вечность, любовь, смерть, бессмертие, ангел, время, рай, ад и т. д. (эти слова следовало бы на графике начинать не со строчной и прописной, а со средней буквы). Поэзия – и физична, и интерфизична, и метафизична (до выражения своего в языке она пребывает в инфинитивном, то есть потенциально тройственном состоянии). Поэзия – это не только род словесной деятельности, не только стихи и не только красота (эти 3 значения лексемы «поэзия» дают все словари), но и – главным образом – связь. Связь ментально-языкового – сквозь мир – с Невыразимым.
