Юрий Игрицкий
Россия и современный мир №3 / 2016
Могут возразить: а разве митинги и демонстрации, протекавшие на улицах Москвы в 2012 г., не являются показателем пробуждения народных масс? Ответ должен быть отрицательный по следующим причинам.
Во-первых, эта активность лежит за пределами предприятий. Митинги и шествия все же не забастовки.
Во-вторых, протесты в Москве сопровождались «молчанием» провинции. Провинция продолжала находиться в летаргическом сне.
В-третьих, ведущую роль в этих протестах играли либеральные партии и так называемый креативный класс. Опросы ВЦИОМ показали, что рабочих было менее 7%, в основном таксисты и сантехники. Что касается рабочего класса в классическом его понимании, т.е. занятых на фабриках и заводах, то они относились к этим протестам весьма подозрительно. Во всяком случае, заявление нижнетагильских рабочих, направленное против московских акций протеста, – это не просто пропагандистская акция власти [27].
В-четвертых, главное – эти протесты имели не столько социально-экономический, сколько политический характер и были направлены преимущественно против сложившейся в стране системы власти. Именно поэтому в массовых акциях принимали участие такие разнородные социальные силы и движения, как либералы, националисты и левые радикалы. Единство политических интересов при различных и даже противоположных социально-экономических интересах в российской истории наблюдалось не единожды. Подобная ситуация возникала и в феврале 1917 г., и в 1991 г. Естественно, такой союз не может быть долгосрочным. Оппозиция разнородна. Поэтому, как только она начинает пытаться формулировать какие-то программные позиции в социально-экономической области, она сразу начинает слабеть и распадаться. Смена же политического режима не тождественна смене социально-экономического курса.
Факты свидетельствуют, что Россия не пошла ни по пути усиления конфронтации (уровень забастовочной активности незначительный), ни по пути партнерства (социальный диалог формален и не затрагивает существенные стороны социально-трудовой сферы). Сказались неблагоприятная конъюнктура на рынке труда и отсутствие развитых институтов по защите интересов работников [16].
При формировании политики по отношению к конфликтам в социально-трудовой сфере следует, на наш взгляд, исходить из того, что забастовки – это не единственный социальный механизм, посредством которого возможно отстоять свои интересы в трудовых отношениях. В современных условиях ведущую роль должно играть правовое регулирование, а в перспективе следует развивать механизм социального диалога, в рамках которого будет происходить согласование интересов сторон трудовых отношений. Политика сведения к минимуму трудовых конфликтов не равнозначна политике недопущения забастовок, поскольку в последнем случае она вырождается в политику жесткого авторитаризма на предприятиях.
Социальный диалог на общефедеральном уровне должен выполнять, по крайней мере, следующие функции:
– переговоры по определению минимальной заработной платы, а в ряде случаев – выработка критериев для повышения заработной платы на уровне отрасли или предприятия в рамках общегосударственной политики доходов и занятости;
– примирение и посредничество при общенациональных (или крупных) забастовках и конфликтах;
– совещательная роль при обсуждении общих вопросов экономической и социальной политики.
Именно соглашение, достигнутое на федеральном уровне, по таким вопросам, как защита трудовых доходов от инфляции, решение проблемы невыплат заработной платы, способов и форм предотвращения массовой безработицы, должны стать ориентиром для коллективных соглашений на уровне отрасли и региона. Последние должны включать лишь предельные значения гарантий условий труда и его оплаты и одновременно содействовать достижению конкретных соглашений на предприятиях [20].
Не менее важен и отказ от популистских, необоснованных подходов при определении позиции профсоюзов в отношении социальных гарантий работникам, прежде всего в сфере занятости. Популизм, необоснованность притязаний не помогает, а препятствует социальному диалогу, поскольку дезавуирует сам процесс переговоров.
В настоящее время государственное регулирование конфликтов в основном сводится к прямому запрещению или существенному ограничению силового противоборства между трудом и капиталом (запрет на локаут, запрет на забастовки в отраслях и сферах, непосредственно имеющих отношение к безопасности страны и граждан, признание забастовки незаконной). Этот запрет реализуется весьма эффективно. Гораздо меньше внимания уделяется формированию системы принуждения к социальному диалогу, которое обязывало бы стороны искать и находить взаимоприемлемые решения, а не держать конфликты в подавленном состоянии [15]. Российский и зарубежный опыт демонстрирует, что в обществе с разнородными, а порой и противоречивыми групповыми интересами граница между компромиссом и противоборством в различных секторах экономики весьма неустойчива. Поэтому государство должно принять дополнительные экономические и организационные меры для принуждения субъектов социально-трудовых отношений к партнерству.
Опыт западных стран, где государство мало вмешивается в отношения труда и капитала, в основном наблюдая за диалогом развитых организаций предпринимателей и традиционно не менее сильных профсоюзов, для России мало приемлем. Поскольку отсутствуют объективные условия для равенства сторон социально-трудовых отношений, это неравенство необходимо компенсировать третьей независимой стороной отношений – государством. В нашей стране государство должно быть не просто скромным модератором при диалоге, а организатором и активным полноправным участником процесса. В этом смысле трипартизм – взаимодействие государства, бизнеса и работников – наиболее адекватно отражает как раз российскую потребность. Система так называемой тарифной автономии – двусторонних переговоров без вмешательства государства (ФРГ, Скандинавские страны) – в России вряд ли возможна ввиду слабости профсоюзов.
Литература
1. Бизюков П.В. Трудовые протесты в России в 2008–2015 гг. Аналитический отчет по результатам мониторинга трудовых протестов ЦСТП. – http://trudprava.ru/expert/analytics/ protestanalyt/1357
2. Вишневская Н.Т., Капелюшников Р.И. Инфорсмент трудового законодательства в России: Динамика, охват, региональная дифференциация. – М., 2007. – 80 с.
3. Воейков М.И. К вопросу фрустрации рабочего класса / Альтернативы. – 2015. – № 4. – С. 170–174.
4. Заработная плата в России: Эволюция и дифференциация / Под ред. В.Е. Гимпельсона, Р.И. Капелюшникова. – М., 2007. – 575 с.
5. Кагарлицкий Б. Вирус классовой борьбы. Взгляд. 4 сентября 2006 г. – http://vz.ru/ columns/2006/9/4/47680.html
6. Какой рынок труда нужен российской экономике? Перспективы реформирования трудовых отношений: Сборник статей. – М., 2003. – 128 с.
7. Капелюшников Р. Конец российской модели рынка труда? Лекция на Полит.ру. – http://www.polit.ru/lectures/2009/04/23/kapeljushnikov.html
8. Капелюшников Р.И. Российский рынок труда: Адаптация без реструктуризации. – М., 2001. – 309 с.
9. Кацва А.М. Социально-трудовые конфликты в современной России. – СПб., 2002. – 194 с.
10. Козина И.М. Забастовки в современной России / Социологические исследования. – 2009. – № 9. – С. 13–24.
11. Кудюкин П. Российское трудовое право // Социально-трудовые отношения: Проблемы и перспективы. – М., 2009. – С. 79–83.
12. Кудюкин П. Классовая борьба: Чисто российская версия. Интервью на Радио Свобода. 5 октября 2009 г. – http://www.svoboda.org/content/article/1843566.html
13. Левинсон А. Наше «мы»: Забастовочная пассивность / Ведомости. – 10 ноября 2015 г.
14. Обзор занятости в России. Вып. 1 (1991–2000). – М., 2002. – 352 с.
15. Ольсевич Ю. Социальное партнерство в России: Есть ли предпосылки? / Вопросы экономики. – 1994. – № 5. – С. 60–70.
16. Перегудов С.П. Треугольник взаимовыгодной имитации / Независимая газета. – 2007. – 20 марта.
17. Погосов И.А. Тенденции воспроизводства в России и проблемы модернизации экономики. – М., СПб., 2012. – 312 с.
18. Соболев Э.Н. Динамика трудовых доходов и проблема забастовочной активности работников // Сер.: Научные доклады ИЭ РАН. – М., 2015. – 45 с.
19. Соболев Э.Н. Социально-трудовые отношения в российской экономике: Конфликт интересов или поиск согласия. Сер.: Научные доклады ИЭ РАН. – М., 2007. – 49 с.
20. Соболев Э.Н. Социальное партнерство в России: Эффективность и перспективы / Россия и современный мир. – 2014. – № 1. – С. 6–20.
21. Соболев Э.Н. Трудовые отношения в свете российских трансформаций (ХХ–ХХI вв.). – М., 2012. – 260 с.
22. Соболев Э.Н., Степанчикова Н.О. Трудовые конфликты на российских предприятиях: Экономический и правовой аспекты. – М., 2001. – 35 с.
23. Трудовые конфликты в Советской России. 1918–1929 гг. / Отв. ред. Ю.И. Кирьянов, В. Розенберг, А.Н. Сахаров. – М., 1998. – 360 с.
24. Уровень и образ жизни населения России в 1989–2009 гг. / Рук. авт. коллектива Е.Г. Ясин. – М., 2011. – 86 с.
25. Шмелева Н., Забрамная Е. Обобщение судебной практики по трудовым спорам, рассмотренным судами городов Москвы, Воронежа и Пензы. – http://oshl-eu.ru/Old%20Web/ txt/text_new/An10_2r.d.
26. Этманов А. «…Российским левым нужно пойти поработать на заводе» / Скепсис. 19 февраля 2012 г. – http://scepsis.ru/library/id_3144.html
27. Якушев В., Холманских И., Ленда А. Обращение рабочих «Уралвагонзавода» в поддержку Владимира Путина. Официальный сайт «Уралвагонзавода». – http://www.webcitation.org/6Ar2qEfks (29.12.2011.)
28. Cook L.G. Russian Labor: The Puzzle of Quiescence // XIII Международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества. В 4 кн. / Отв. ред. Е. Ясин. Кн. 1. – М., 2012. – С. 427–435.
Борьба с бедностью и неравенством: Мифы и аксиомы
О.А. Александрова
Александрова Ольга Аркадьевна – доктор экономических наук, заместитель директора ИСЭПН РАН по научной работе; профессор кафедры прикладной социологии Финансового университета при Правительстве РФ.
Набирающий обороты кризис все серьезнее сказывается на уровне жизни населения России: сокращается число домохозяйств, располагающих хотя бы минимальными сбережениями; растет количество бедных; судя по падению объемов продаж, население стало экономить даже на лекарствах; регионы массово переводят категориальные социальные трансферты в разряд адресной помощи с одновременным ужесточением требований для ее получения. При этом одним из основных направлений борьбы с кризисом объявляется сокращение бюджетных расходов – отказ от индексации зарплат бюджетников; заведомое занижение размера индексации пенсий; неоднократный секвестр бюджета, включая социальные статьи. К росту числа бедных ведут противоположно направленные процессы: с одной стороны, консервация прежнего уровня доходов либо их снижение на фоне явной или скрытой безработицы, с другой – резкий рост стоимости жизни, обусловленный не только инфляцией, но и коммерциализацией социальной сферы, принуждающей платить за самое элементарное. Причем к бедным, по российским меркам, относят лишь домохозяйства с подушевым доходом ниже прожиточного минимума. Между тем в европейских странах бедными считаются семьи с подушевыми доходами ниже определенной доли от медианного дохода, т.е. уровень жизни семьи соотносится со средним уровнем жизни в стране, а не с гранью, за которой – лишь выживание.
Наряду с ростом бедности снижение доходов основной массы населения усугубляет избыточное неравенство между отдельными его группами, масштабы потерь от которого довольно заметны.
В середине 2000-х годов в ИСЭПН РАН на основе анализа многолетней статистики и математического моделирования были выявлены взаимосвязи экономического неравенства с другими экономическими (темпы роста ВВП, объем инвестиций) и социальными (коэффициенты рождаемости и смертности) показателями по России в целом и по полной совокупности российских регионов11. Поводом для обширного эконометрического исследования стал тот факт, что, несмотря на позитивную динамику роста средних показателей денежных доходов, социальная поляризация продолжает нарастать и, соответственно, средние показатели роста доходов не отражают реальной картины благосостояния различных слоев населения. При этом было очевидно, что причина – не в недостатке ресурсов, а в дефектах институционального характера: среднегодовой темп роста реальных доходов наиболее обеспеченных жителей в 2000-е годы на 24% превышал темп роста ВВП. Это свидетельствовало о наличии у них институциональных преимуществ, позволяющих получать основной выигрыш от экономического роста12. В подобной ситуации решение проблемы неравенства логично искать в плоскости распределительных отношений. В упомянутом исследовании изучалось влияние на уровень каждого из видов неравенства, а также на темпы экономического роста, коэффициенты рождаемости и смертности трех комбинаций подоходного налогообложения и социальных трансфертов, подтягивающих доход малообеспеченных групп населения до порогового уровня, с которого обеспечивается полноценное исполнение инвестиционной и репродуктивной функций и снижается смертность. При этом во всех случаях коэффициент дифференциации доходов снижался до 7–10, а налоговые нагрузки затрагивали только высокодоходные группы населения и, что важно, не выходили за пределы ставок налоговой прогрессии, которые применяются в развитых странах Запада.
Расчеты показали: если бы в 2000–2006 гг. реализовывался любой из этих вариантов перераспределения доходов, то к 2006 г. (моменту проведения исследования) российский ВВП был бы более чем удвоен (по отношению к ВВП 1999 г.) и был бы выше фактического на 30–53%. Выявленные закономерности (снижение избыточного неравенства на 1 пункт индекса Джини повышает темп экономического роста на 1,87 п.п., а темп роста объема инвестиций – на 3,6–3,8 п.п.) позволяют экстраполировать полученные оценки объемов экономических потерь и на прошедшее с тех пор десятилетие.
В части же влияния поляризации доходов на демографическую динамику анализ показал: даже при продолжении экономического роста, но неизменной степени неравенства, комбинация коэффициентов рождаемости и смертности приведет к снижению численности населения России к 2050 г. до 124 млн человек. В случае же, если бы рост реальных доходов был дополнен мерами по снижению неравенства за счет перераспределения доходов путем введения вполне умеренной налоговой прогрессии на доходы, превышающие среднедушевой уровень, численность россиян к 2050 г. могла бы возрасти до 158,7 млн человек. И наконец, если бы рост доходов на фоне экономического роста дополнялся снижением неравенства, причем за счет не только перераспределения доходов, но и дополнительных государственных дотаций (компенсация доходов ниже половины среднедушевого уровня), то численность населения России к 2050 г. возросла бы до 161,3 млн человек. И это – не фантастика, а эффекты социальной психологии: связь между социально-экономическими факторами и демографическими показателями опосредована психологическими реакциями и вытекающими из них установками. Как показывают исследования, сегодня репродуктивные установки зависят не столько от дохода домохозяйства в абсолютном выражении, сколько от его соотнесения со сложившимися в обществе стандартами потребления, т.е. от уровня неравенства. И к сверхсмертности населения приводит комбинация факторов, прямо или косвенно связанных с низким, относительно других слоев, уровнем доходов: это и хронический стресс, порожденный переработками и неуверенностью в завтрашнем дне, и отсечение от адекватной медицинской помощи, и социальные болезни. Таким образом, неблагоприятная ситуация с рождаемостью и сверхсмертностью напрямую связана с относительной бедностью и избыточным неравенством: так, регрессионный анализ показал, что снижение избыточного неравенства на 1 пункт индекса Джини повышает коэффициент рождаемости примерно на 2 п.п. и понижает коэффициент смертности примерно на 3 п.
Но вернемся в день сегодняшний. Непопулярные меры (бюджетные рестрикции, снижение объема социальных прав граждан) объясняют ограничением возможностей бюджета, вызванным падением цен на основной российский экспортный товар и западными санкциями, отсекшими российских хозяйствующих субъектов от дешевых западных кредитов. При этом использование вместо шагов, ведущих к дальнейшему сжатию спроса и усугублению рецессии, такой очевидной меры, как включение механизмов перераспределения доходов, правительством отвергается. Как следует из соответствующих документов и выступлений13, переход с плоской на прогрессивную шкалу НДФЛ объявляется преждевременным, а потому обсуждение этой меры переносится, предположительно, на период после 2018 г. – когда, как утверждается, российская экономика вернется на траекторию роста, чему призван способствовать нынешний режим жесткой бюджетной экономии. При этом подразумевается, что при возобновившемся экономическом росте проблемы масштабной бедности и избыточного неравенства решатся сами собой.
Таким образом, под предлогом бюджетного дефицита вновь продвигается неолиберальная идея о социальных расходах как «удавке на шее» экономики и используется метафора «большого пирога»: только освобождение государства и бизнеса от «излишних» социальных повинностей позволит создать гораздо больший «пирог», в результате чего и самым бедным группам населения достанется «кусочек» побольше. Однако все эти утверждения (о нехватке у государства средств, о социальных расходах как препятствии для создания «большого пирога», который автоматически сделает всех сытыми) – не более чем мифы. Остановимся кратко на каждом из них.
Миф о социальных расходах как тормозе экономического роста. Известно, что на Западе первая серьезная атака на социальное государство, произошедшая в 1970-х годах в Великобритании, основывалась на утверждении: обеспечение государством высококачественных социальных услуг стоит больше, чем может себе позволить экономика. В «Белой книге государственных расходов» – докладе, изданном в 1979 г. пришедшими под руководством М. Тэтчер к власти консерваторами, – так и говорилось: «Государственные расходы – корень проблем британской экономики»14. Тут же последовал и ряд конференций, основным лейтмотивом которых было утверждение «социальная политика создает препятствия для экономического роста»15.
Однако проведенная вскоре серия авторитетных международных исследований на базе стран, входящих в ОЭСР, этого отнюдь не подтвердила. Во-первых, выяснилось, что тема «кризиса социального государства» наиболее громко звучала в США и Великобритании, хотя эти страны и до экономического кризиса начала 1970-х годов не имели высокого уровня социальных расходов, более того, они тратили на соцобеспечение меньше других стран ОЭСР. Тем не менее именно там были произведены наиболее существенные сокращения социальных расходов. Причина, как показало исследование Р. Мишры, крылась исключительно в идеологических пристрастиях политических сил, пришедших в тот момент к власти. В США и Великобритании в это время правили партии правой ориентации; там же, где сформировались центристские или левоцентристские правительства (Канада, Австралия), сокращение расходов на социальное обеспечение было заметно меньшим; еще меньшим – в социал-демократических (Швеция и др.) и корпоративистских (Германия, Франция и др.) социальных государствах [5].
Во-вторых, установить негативную связь между масштабами социального обеспечения и эффективностью экономики не удалось ни при попытках найти прямые корреляции между темпами экономического роста и объемом государственных расходов, ни при поиске факторов, воздействующих на ситуацию в экономике опосредованно (налоги, занятость и т.п.). Среди стран ОЭСР обнаружились примеры хорошо и плохо функционирующих экономик как с относительно высоким, так и с относительно низким уровнем социальных расходов государства. Отсюда был сделан вывод, что связь между масштабом расходов на соцобеспечение и экономическим ростом – гораздо сложнее, нежели ее трактуют неолибералы; значит, расходы на социальную сферу не есть та «непозволительная роскошь», от которой с наступлением трудностей в экономике следует отказаться. И другой вывод: на развитие экономики гораздо больше влияет не объем расходуемых на социальное обеспечение средств, а специфика его организации. Главное здесь – насколько эффективно она открывает для населения – прямо либо опосредованно – возможность приобретать продукцию производительного сектора экономики (расширяя тем самым его рынки и таким образом способствуя экономическому росту), и в какой мере обеспечивает реальный сектор рабочей силой, чей производительный труд также способствует росту [8]. Наконец, расходы госбюджета на социальные статьи (здравоохранение и т.п.) при их разумном и добросовестном использовании на самом деле являются инвестициями, причем не только в человеческий капитал, но и в различные отрасли реального сектора экономики, связанные со строительством, оснащением и обслуживанием учреждений социальной сферы [7].
Сегодня в развитых странах Запада хорошо понимают, что массовый платежеспособный спрос при надлежащей защите внутреннего рынка – важный драйвер экономического роста. Не случайно во время последнего финансового кризиса расходы на социальную сферу в среднем по странам ОЭСР увеличились с 19% ВВП в 2007 г. до 22,1% ВВП в 2009 г. (пик кризиса) и с тех пор не снижались, хотя показатели самого ВВП имели тенденцию к снижению16.
Миф о прогрессивном налоге как тормозе экономического роста. О центральной теме, вокруг которой ломаются копья, – прогрессивной шкале налогообложения – можно сказать: практически все доводы противников налоговой прогрессии и высоких ставок налогов на доходы наиболее обеспеченных слоев не находят эмпирического подтверждения. Современная нео-либеральная критика этого важнейшего механизма перераспределения доходов строится по следующим направлениям. Во-первых, утверждается, что прогрессивное налогообложение резко усиливает мотив уклонения от налогов. Однако известны страны с высокими налогами, но масштаб уклонения от них там отнюдь не выше, чем в странах с менее высокими налогами. Кроме того, данные опросов говорят о том, что для большинства людей важнейшим мотивом уклонения от уплаты налогов является неверие в добросовестное, солидарное поведение остальных налогоплательщиков. На самом деле факторами законопослушности граждан в налоговой сфере являются способность государства установить справедливые (соразмерные) налоги; обеспечить их неукоснительную уплату всеми без исключения; заручиться поддержкой граждан в отношении того, на что расходуются их налоги, сформировать у налогоплательщиков уверенность в том, что государство выполнит свои обязательства [6].
Во-вторых, по утверждению неолибералов, прогрессивная система налогообложения мешает не столько богатым, сколько тем, кто стремится ими стать, она якобы выступает как антистимул для экономической инициативы. Однако пример Швеции, успешно конкурирующей с гораздо более либеральными версиями европейских социальных государств, говорит о том, что прогрессивный подоходный налог никак не мешает экономической эффективности. Более того, как пишет Тейлор-Губи, если руководствоваться изложенной выше логикой либеральных критиков прогрессивного налогообложения, то два эти довода (об усилении уклонения от налогов и о препятствовании экономическому росту), будучи высказаны одновременно, явно противоречат друг другу. Действительно: либо прогрессивное налогообложение, способствуя уклонению от налогов и тем самым оставляя на руках у граждан больше средств, увеличивает общую экономическую активность, либо оно ей препятствует – но тогда надо каким-то образом объяснить экономически эффективную «шведскую модель» [8, с. 57–58]. В то же время сторонники прогрессивного налогообложения достаточно наглядно доказывают, что вкупе с налогом на роскошь и льготным налогообложением корпоративного сектора налоговая прогрессия на доходы и имущество усиливает два фактора роста: содействует расширению массового платежеспособного спроса и стимулирует перенаправление средств высокодоходных групп с эксклюзивного потребления на инвестиции в производственный сектор [7].
Тем не менее в середине 1980-х годов с новой силой зазвучали идеи о том, что рациональная стратегия заключается в сокращении уровня налогообложения до пределов, поощряющих индивидов к более усердной работе, а это вызовет рост экономики, рост доходов, доступных для налогообложения и в конечном итоге – рост государственного бюджета [3]. Идеи Лаффера были подхвачены его европейскими единомышленниками: «Мы должны позволить богатым быть богаче… не потому, что чрезвычайное неравенство оправдано само по себе, а потому, что самый элементарный реализм обязывает нас видеть, что вне определенных пределов любая политика, состоящая в отнимании у богатых ради того, чтобы отдать бедным, приводит к такому эффекту, который делает последних еще беднее. Они теряют больше из-за снижения ВВП, связанного с негативным эффектом от роста перераспределительного налогообложения» [7, с. 74]. Ссылаясь на теорию Лаффера, правившие в США и Великобритании неолибералы изменили фискальную политику, существенно снизив налоги на высокие доходы. Так, глава британского Министерства финансов, внося в парламент проект бюджета на 1988 г., утверждал: «Чрезмерный уровень налога на доходы разрушает предприимчивость, поощряет уклонение и преследует талант… В результате в реальности дополнительные государственные доходы растут меньше. Напротив, снижение верхних уровней подоходного налогообложения может привести к более высоким сборам в казну» [8, с. 59].
На первый взгляд, практика как будто бы подтверждала верность идей Лаффера: после того как верхний предельный уровень налога снизился в Великобритании в 1979 г. с 83 до 60% (были введены и иные фискальные послабления в пользу самых обеспеченных), доля налоговых поступлений от 5% наиболее высокооплачиваемых налогоплательщиков выросла в 1979–1986 гг. с 24 до 27% всех налоговых доходов. Однако в целом государственный бюджет недосчитался 6 млрд фунтов, хотя апологеты теории Лаффера предсказывали, что политика «усиления стимулов» приведет к 8%-ному росту государственных доходов. Кроме того, более детальный анализ выявил, что рост доли налогов, уплаченных наиболее высокодоходными налогоплательщиками, объясняется не усилением интенсивности экономической деятельности, а ростом неравенства доходов: в условиях серьезных налоговых послаблений для богатых их доходы росли гораздо быстрее, чем доходы остальных налогоплательщиков [4, с. 31].
Несостоятельность претензий экономического характера вынуждает нео-либеральных критиков прогрессивной системы налогообложения переходить к возражениям чисто идеологического плана, а именно: прогрессивное налогообложение мешает реализации индивидуальной свободы. Логика незатейлива: перераспределение доходов является экономической базой социального государства, последнее же своей заботой подрывает способность граждан к самостоятельному выбору жизненной стратегии и тем самым усиливает их зависимость от государства. Однако реальная практика оказывается не на стороне противников налоговой прогрессии. Как пишет Б. Ротштейн, подобный упрек следует адресовать селективной модели, ибо присущая большинству программ в рамках этой модели проверка нуждаемости как раз и создает долгосрочную зависимость реципиентов от бюрократических требований к их образу жизни и т.д. Универсальные же социальные программы, автоматически распространяясь на всех граждан, напротив, увеличивают автономность и самоуважение гражданина. Действительно: какая модель предоставляет больше возможностей неполным семьям – та, где в отсутствие доступных дошкольных учреждений мать не может полноценно трудиться и сидит дома на мизерном пособии, или же та, где дети устроены в субсидируемые государством дошкольные учреждения, а мать полноценно трудится, внося свой вклад в общественную «копилку»? [6, с. 23].
Стоит коснуться еще одного из основных инструментов снижения избыточного неравенства – налога на наследование. Как известно, в России с 2006 г. этот налог вообще отменен. Заметим, что какую бы модель социального государства – социал-демократическую, корпоративистскую или либеральную – мы ни взяли, везде этот налог взимается с прогрессией и высокими ставками налогообложения для наследства большого размера (до 50% и выше). Такой консенсус по поводу налога на наследование в современном, ориентированном на выравнивание жизненных шансов обществе, вполне естественен. Еще Дж.Ст. Милль, определив собственность как право человека «на свои способности, на то, что он может произвести с их помощью, и на что бы то ни было, что ему удастся выручить за произведенные им товары путем честного обмена», заключал, что «право наследования в отличие от права оставления наследства не входит в понятие частной собственности». В силу этого оправданность передачи собственности по наследству Милль признавал только в отношении детей, да и то лишь в рамках их умеренного обеспечения, рекомендуя устанавливать предел тому, что человек «может обрести просто по милости других, без какого-либо применения своих способностей» [1, с. 366, 376]. Он признавал глубинную несправедливость современного ему общественного порядка и подчеркивал, что «общественное устройство современной Европы берет начало из распределения собственности, которое было результатом не справедливого раздела или приобретения посредством усердия, а завоевания и насилия». Милль подчеркивал, что, если неизбежным следствием института частной собственности становится распределение продуктов труда, «находящееся почти в обратной пропорции к труду, так что наибольшая доля достается людям, которые вовсе никогда не работали, несколько меньшая доля – тем, работа которых почти номинальна, и так далее по нисходящей», то тогда «все затруднения коммунизма, большие или малые, не более чем песчинка на весах» [1, с. 349]. Таким образом, не будучи принципиальным противником частной собственности, Милль указывал, что «главной целью стремлений при нынешнем состоянии человеческого развития является не ниспровержение системы частной собственности, но ее улучшение и предоставление полного права каждому члену общества участвовать в приносимых ею выгодах» [1, с. 360–361]. Он подчеркивал, что «в отличие от законов производства, …распределение богатства всецело является делом человеческого учреждения… и зависит от законов и обычаев общества. Правила, которые определяют распределение богатства, таковы, какими их делают мнения и желания правящей части общества, и весьма различны в разных странах…» [1, с. 337–339].
