Юрий Анатольевич Татаринов
Адонис Индиго
Глава первая
I
Влажная таежная сутемень – усталый разум ощутил это внезапно – перестала быть обволакивающей: ослабла как-то, отодвинулась.
Бредущий вверх по петляющему ручью человек приподнял голову, взглянул в направлении хода, повел взором левее, остановился. Уходящие влево и немного вверх деревья перестали представлять собой безнадежно сходящуюся в отдалении стену.
Свернув, человек продрался чрез подступающую к руслу и доходящую до пояса густую травяную поросль, прошел два десятка шагов, всмотрелся – впереди проявилось желтовато-серое, массивное, теряющееся в кронах недалеких лиственниц пятно.
Еще несколько десятков шагов по мшистому, переходящему в хвойно-травяной лесному покрову, и под ногами оказалась кромка круто уходящего вниз обрыва. На противоположной стороне неширокой впадины-морщины, густо заросшей до самого верха разлапистыми кустами черемухи и боярышника, давяще-величественно вздымалась первозданно-неповторимая, огромная скальная стена.
Вершина трапециевидной скалы представляла собой вертикально обрывающийся вниз пологий склон покрытой хвойной порослью высокой хребтообразной сопки; основание составляло около ста метров.
Человек стоял в начале небольшого почти не имеющего растительности косого плато, переходящего в круто опускающийся ко дну простирающейся за дальнюю дымку лощины склон. Искупавшись в донном ручье, склон дремучим строем, редея, вздымался на следующую сопку, на безлесой протяженной вершине которой с трудом можно было разглядеть редкие карликовые искривленные сосны.
Внимательно осмотревшись, человек пришел к изумившему его выводу: скала издали не видна практически ниоткуда; выйти к ней можно было лишь случайно, как он, либо зная маршрут. Вдруг неосознанное, но сильное чувство овладело человеком; спине стало холодно; сердце учащенно забилось: он ощутил сильное, беспричинное беспокойство, граничащее с испугом. Уверенность, что он видит это место не в первый раз столкнулась в его сознании с не менее сильной, основанной на доверии к собственной памяти, уверенностью, что никогда он здесь не был…
На этом ход его мыслей остановился. Оборвался, потому что в глазах полыхнул ослепительный бело-золотистый огонь. Потом все померкло…
– Шкант, я опоздал на минуту, извини. Ноги отказали, когда пытался пройти мимо твоей секретарши.
– Страх потерял, смотрю… Трещать вяжи, Барабан. Сядь и перетри, как через тебя, гнида, нужные люди от меня морды воротить стали. И руки свои шаловливые убери от моего виски, я еще не решил, что в твою поганую пасть залить: виски стакан, или свинца сковородку. Пока я склоняюсь к последнему.
– Обижаешь, босс. Груз-то принят и переправлен. Да я-то как виноват стал, что это беглое быдло нос куда не надо сует. Тогда-то ведь не знал я, что он в побеге; да и одежка на нем не зоновская была. Думал, острастка лишней не будет, ежели кто прохожий на бродяжку дохлого наткнется: молва народу по ушам проедет – сторонкой обходить станут…
– Вот именно, – беглый. И не быдло, а в прошлом – эксперт от вояк из Управления аномальных явлений при Главном Управлении стратегических разработок. Ты подумал, что его искать станут, и с пристрастием? С собаками и с вертолетами: на ноги всех поставят. А ты, мыслитель хренов, ничего умнее не придумал, как по башке треснуть, да под сопку спихнуть. . Турье и менты там, слава богу, не ходят, а местных не запугаешь: сами кого хошь заделают, если посчитают, что на их делянах гадят – и следов никто не отыщет. Пора бы уразуметь, болван, что прежде чем кого-либо грохнуть, желательно выяснить, к чему это может привести. И это еще не все: выжил он. Переломался, но выжил. И наше счастье, что за поимку беглых зона хорошо платит: охотники местные его подобрали и утартали в поселок. Если бы не это, продолжали бы шерстить и на пещеру в легкую бы вышли. До тебя дошло, идиот, что ты понатворить мог?
– Что делать-то теперь, босс?
– Дерьмо за собой подчищать – вот что. А вдруг вспомнит чего, дело под угрозу поставит? Нельзя его оставлять. Иди и соображай, головой я имею ввиду. Только теперь со мной советоваться будешь. К вечеру среды жду, расскажешь, чего надумал.
– Слушаюсь, босс.
Начальник особой зоны Z-001.Р полковник Бурляк подчинялся Управлению исполнения наказаний лишь формально: фактически же те нити, по которым он получал приказы, уходили в неведомые простым смертным кабинеты шестого Управления при Главном Управлении безопасности. Возможностями он обладал поистине безграничными: мобилизовать в три дня сотни рабочих и специалистов, приостановить работу региональных транспортных узлов для приема литерного рейса были не самыми впечатляющими из его деяний – о более значительных знали немногие…
Причиной всему был, конечно же, статус управляемой им зоны: здесь отбывали наказание работавшие в сфере сверхсекретных разработок лица, обвиненные в попытке или факте государственной измены. Притом боязнь утечки тщательно охраняемой информации у руководства страны была столь болезненной, что за решетку по сфабрикованному обвинению мог попасть любой, попавший под малейшее подозрение.
По сути, если бы не эта чертова демократия, которая позволяет всяким там умникам – гениям, ученишкам да инженеришкам – шастать повсюду и болтать что попало и где попало, руководство с великой радостью заперло бы их всех в толстостенном, опутанном колючей проволокой бетонном кубе без окон. А вкусную хавку, развлечения, фонтанчики и прочую чушь можно было бы и на месте организовать. Да! И аллейки еще с кустиками, чтобы могли трепаться в свое удовольствие о высоких, черт бы их побрал, материях. Они без этого не могут – соображать перестают.
А пока приходилось применять такой вот половинчатый метод.
Проблема была в том, что необходимо было сделать так, чтобы незаурядный, а где-то и гениальный контингент зоны продолжал делать только ему подвластную работу с неменьшей эффективностью.
Именно это и было основной обязанностью полковника государственной безопасности Юрия Эдуардовича Бурляка.
Помимо организации контроля и общего руководства разработками с воли, а также содержания и комплектования сети подземных лабораторий дорогостоящим оборудованием и многочисленными материальными и информационными ресурсами, Юрий Эдуардович не церемонился в выборе методов воздействия на непокорных, не гнушаясь шантажом и угрозами расправы над близкими. Изредка происходили несчастные случаи, иной раз и со смертельным исходом…
Побеги, как считалось до сегодняшнего дня, были исключены – система охраны и тотального контроля и наблюдения была многоуровневой и продуманной до мелочей. Тогда возникает вопрос: как? Как смог этот зэк избежать встреч с собаками и охранниками, выпасть из поля обзора видеокамер, деактивировать встроенный в надежный браслет датчик, открыть запоры, миновать ряды колючей проволоки с электрическим и инфракрасным барьерами, пройти, не наследив, через контрольно-следовую полосу, удалиться на несколько километров от зоны, невзирая на обещанное местному населению более чем значительное вознаграждение за поимку или сообщение о месте нахождения беглого? Как?!
Юрий Эдуардович откинулся на спинку кресла, взглянул на сидящего по другую сторону дубового стола начальника охраны зоны подполковника Зарицкого:
– Так, значит, Сергей Леонидович. Уверен, что в этом деле было применено что-то совершенно новое и доселе неизвестное. Весьма вероятно и не без сторонней помощи. Мы должны это выяснить. Не знаю пока как. Первым делом обеспечьте надежную охрану и самый качественный уход беглому. Он должен как можно скорее выздороветь. Параллельно изучите архивы средств наблюдения, опросите всех, имевших с ним контакты за последние три месяца, выясните, не было ли чего-либо, могущего нас заинтересовать, с воли.
Выяснение обстоятельств побега будем считать делом государственной важности и, как следствие,– государственной тайны. Предупреди всех, кому известно о побеге – а это охрана и вспомогательный персонал зоны, местное население и медицинский персонал, может, еще кто другой,– о соответствующей ответственности за разглашение. Если кто-либо чужой будет проявлять интерес к этому делу,– немедленно сообщать нам.
Бурляк немного подумал, добавил:
– В районной больнице Таежногорска, куда мы переведем беглого Метелькова при первой возможности, всех предупреждать не надо. Этих бабенок только предупреди – они еще быстрей разболтают. Только врача и сестер, которые будут прикреплены непосредственно к Метелькову. Для остальных он – просто раненый беглый на излечении.
Больной пускай пока выздоравливает. Очень надеюсь на это. А мы тем временем будем собирать информацию. Надеюсь, при определенном везении нам удастся обнаружить нечто, дающее ключ к разгадке. Пока все. Сейчас пора получить поздравления из Москвы. Ступай.
II
Феликс Виссарионович Метельков лежал в отдельной палате Таежногорской районной больницы. Правильнее сказать, не столько лежал, как последние пять суток в коме после того, как его под усиленной охраной и с небывалой осторожностью перевезли из поселкового фельдшерского пункта, сколько медленно и как бы нехотя возвращался к земной жизни.
Сознание покачивалось, колыхаясь как медуза в морской пучине, болезненно неправильно сваливалось с нужной оси и затем, круто свернув в сторону, пропадало. Зарождалось вновь, приподнимаясь к слабо сереющему верху, камнем обрушивалось в черноту бездны…
Родился и провел детство с отрочеством Феликс в небольшом промышленном городе, заложенном в междуречье двух сибирских рек в первые послевоенные годы и расположенном в пятидесяти километрах от областного центра.
Рос он вторым ребенком – старший брат Артем был тремя годами старше – в семье советских интеллигентов: отец – Виссарион Евгеньевич, когда-то жизнерадостный, начитанный и остроумный молодой человек – был кандидат наук и работал научным сотрудником в небольшом филиале известного Башкирского института, арендующем обшарпанное двухэтажное здание на окраине; мама – Надежда Михайловна – была хорошая женщина и работала учительницей начальных классов в близлежащей школе. Ее многие любили.
Обычными состояниями отца были взвинченность и нервозность, которые часто переходили в истерику, а следом – в глубокую депрессию: отец был непоколебимо глубоко убежден как в своей научной одаренности и исключительности, так и в бессовестной недооценке его очевидных талантов руководством.
Виссарион Евгеньевич спиртное употреблял редко, рюмку-другую мог опрокинуть по великим праздникам, но и без того денег едва хватало от получки до получки. Заем в семье был табу, зато за неделю до ожидаемой выдачи зарплаты отец, пересчитав оставшиеся гроши (деньгами в семье распоряжался исключительно он), сначала впадал в подавленное настроение, а затем, узрев или за неимением выдумав повод, обрушивался с обвинениями на жену: «мясо на рынке ближе к обеду надо было покупать, хлеб с макаронами на улице такой-то всегда на три-пять копеек дешевле, за детьми не смотришь: штаны на три года планировали, а он – бездельник – за полтора их до дыр протер». Ну и в том же духе: гундел под нос, распалял сам себя. Заведясь, вскакивал, носился по всем сорока квадратным метрам квартиры, взвизгивая, – мама на кухоньке тихо плакала. Частенько хватался за ремень и лупцевал детей несоразмерно содеянному, а то и просто так, из куража, – причину воспаленный мозг легко находил. Правда, надо отдать ему должное, после переживал, виновато помалкивал, стыдился как-то. Артем, став постарше, – лет десяти – предчувствуя надвигающуюся порку, убегал на улицу – отцову блажь принимал на себя Феликс. Спасался он на кухне, пряча заплаканное лицо в материной юбке. Мама гладила по светлой головке, говорила что-то теплое, ласковое.
Виссарион Евгеньевич не позволял себе опускаться до подклейки обоев, ремонта электропроводки, кранов и, упаси Господь, унитаза: обои махрились грязными краями, розетки болтались, покидая гнезда от случая к случаю, краны дружно капали, превращая ночи в китайскую пытку, унитаз всхлипывал, чаще рычал.
Такими запомнит Феликс родителей, много позже поняв: отец был слаб, согнут жизнью и не имел покоя, хотя в душе и неплохой человек; мама была слаба, но добра и покойна.
Сам Феликс рос тихим, задумчивым и любознательным ребенком, в отличие от старшего брата, который был шумным, открытым и всегда знал что делать. Мама говаривала, что Артем пошел в дедушку по отцовской, а Феликс – по ее, материнской линии.
Артем учился посредственно, руководствуясь принципом: «лишь бы отвязались». Придя из школы и наскоро наевшись, что под руку попадет, надолго убегал на улицу: весной запруживал веселые ручьи, мастерил кораблики – домой возвращался хоть выжимай; летом гонял по двору мяч, спонтанно – втихую от родителей – срывался с товарищами на речку купаться; осенью жег собранные дворниками в кучи листья; зимой помогал заливать каток, играл в хоккей, толкался с пацанами до остервенения за право первым забраться на горку.
Феликс уличными делами не интересовался, дворовых ребят сторонился, и быть ему не раз биту, если бы не признанный авторитет брата. Дома много читал, иногда во время чтения надолго задумывался, отрешался от мира сего. Мать, если случалось ей в такие моменты бывать поблизости, робея и любяще поглядывала на одухотворенное лицо сына.
Учеба давалась легко: к естественным предметам имел тягу, гуманитарные – терпел.
Историю с географией еще куда ни шло, языки же вкупе с литературой и даже ботаникой и биологией считал надуманными и поверхностными, не отображающими суть вещей. Принудительные занятия физкультурой, изготовление дверных шарниров в школьных мастерских, мытье парт и подметание по кем-то установленному графику школьного двора считал полным идиотизмом.
Мнений своих он старался не выказывать, но на уроке, к примеру, русского языка мог подолгу – пока не накроет учитель – разгадывать головоломки или просто витать в облаках.
Обычным для Феликса делом было увлечься в дни каникул изучением логарифмов, химией в качественных реакциях или астрономией; просиживать за кухонным столом над полюбившимся предметом до глубокой ночи.
В старших классах Феликс стал регулярно побеждать в городских, а затем – и в областных олимпиадах по математике, физике и химии. Выходил в призеры и на всероссийских олимпиадах. Правда, решив выступить, например, в соревновании по математике, он мог без всякого сожаления, но к вящему разочарованию имевшему большие надежды учителя, пренебречь химической олимпиадой.
Как бы там ни было, с окончанием школы – несмотря на большое желание педагогов-гуманитариев поставить Феликсу в аттестат большие красные двойки – все образовалось, и перед ним был открыт путь в самые престижные университеты страны.
Стоит сказать, что брат Артем двумя годами ранее и по доброй воле ушел служить в Военно-Морской флот: он считал, без этого настоящему мужику никак нельзя.
III
– Шой-то Вы, господин Барабан, какие-то запечаленные,– слеза на глаз наворачивается, на Вас глядючи, руки чешутся погладить Ваш аристократический шишкастый черепок. Стряслось, поди, чего? Дай угадаю: тачку поцарапал? Али нет,– однако, любовь первая, окаянная, от старости окочурилась. Угадал? Не стесняйся: поплачь, соплями пошмыгай. И я с тобой, раз такое дело, тоже всплакну, повсхлипываю. Времени у нас полно…
– Ты вот смеешься, босс,– а радости мало… Не подобраться к нему – обложили крепко: двое СОБРовцев у палаты круглые сутки; на дверях – кодовый замок; на окнах – сигналка. Даже сестер на своих поменяли: по виду – мужики в юбках, на лясы не разведутся. Ну, да видали мы и не такие понты… Че, шеф, думаю я – раз таки дела,– «Мухой» шмальнуть самое время!
– Именины когда у тебя, Барабашка?
– Да через два месяца с довеском, а что?
– Что-что? Мыслю я, в тему сканает, ежели мы с ребятами в энтот самый великий день рождения твоего, родной, штаны ковбойские тебе подарим! С заплатками кожаными, с железками блестючими – как полагается! А для полного комплекта к имя – велосипед трехколесный с фонариками, с погремушками, с гудком из клизмы: пущай народы все – не токмо бодрствующие, но и остальные просыпающиеся и пьяные,– лицезреют и слухают, кто в городишке самый крутой бандюган. Бурляк со страху, поди, под кровать жить переедет!
– Обидно, босс…Че я, отстой прополосканный? Два года на деле: проколов, слава богу, не допускал; работаю – день не день, ночь не ночь. Если надо – и в выходной, и в праздники. Шлепок вон «бэху-семерку» взял, а Барабану верному – велосипед. Обидно…
– Ты, герой труда, ордена погоди на себя навешивать – не на заводе работаешь. И про проколы первый и последний раз слышу – тебе известно, что у нас за проколы полагается. И в откат ты уже не можешь пойти – знаешь много… Что касается Шлепка, то он хоть и не семи пядей, а прибыль в общак делал, когда ты еще заборы похабщиной украшал. И вообще, западло нос ребятам в карман совать: узнают – без носа останешься. А может, и того похуже.
Я рассказываю все это, Вовик, потому как работой твоей доволен. В целом. Огрехи отношу пока на недостаточность опыта: понимаю, чтоб мастером дела стать – срок нужен. Не хочу, чтоб по собственной же глупости сгинул ты молодым. Но больше не буду. Сделаешь правильные выводы, делом докажешь, что нужен,– из говна вытащу, человеком сделаю.
Убирать беглого пока не надо. А теперь слушай внимательно…
Отпустив Барабана, Шкант поднялся из-за стола, окинул отсутствующим взглядом дорогую, сделанную на заказ в Скандинавии, обстановку кабинета, прошел к выходу, распахнул дверь в приемную. По углам в креслах привычно расположились телохранители Бидон и Лукас: первый – сажень в плечах, массивная челюсть и тяжелый взгляд маленьких глаз из-под насупленных бровей, из бывших боксеров и десантников (его Шкант нашел сам),– с трудом втиснулся в огромное кресло; второй – невысокого роста, чернявый, очень подвижный с быстрым взглядом карих глаз и обманчиво-дружелюбной улыбкой (его навязали воры) – был чрезвычайно опасен. Симпатичная, с приятным неиспорченным лицом студентка-заочница из местных секретарша Валентина сосредоточенно шлепала ловкими пальчиками по клавиатуре.
– Валентина, закажи на сегодняшний вечер билеты до Москвы и на завтрашний – обратно. Забронируй на ночь места в «Савое» или на худой конец в «Национале». На меня и на этих двоих бездельников. Согласно статусу, разумеется. И скажи Наталье Николаевне, чтобы до отъезда подготовила справку о состоянии дел,– она знает.
Захлопнув дверь, Шкант прошел к бару, плеснул в объемный округлый бокал хорошую дозу янтарной жидкости из изящной прямоугольной бутылки, подошел к креслу, тяжело в него опустился. В душе была опустошенность. Большой глоток выдержанного рома ожег гортань, отозвался приятно растекающимся по телу теплом.
«Барабана с командой, видимо, придется убирать,– тоскливо подумал Шкант.– Жаль, неплохой парень,– не пожил еще. Ну почему к человеку божьему, от рождения чистому, так липнет эта зараза?! Не устоял: впустил в душу алчность и зависть, недовольство оплатой проявил, значит, скоро мысли крученые, как зловонная накипь, всплывут. Не понимает, дурачок, что сам себе приговор подписал.»
Вспомнилась собственная неспокойная и неоднозначная жизнь…
Шкант – он же Витя, позже – Виктор Павлович Шкабардин – вырос в благополучной коренной московской семье. Родители старались не отстать от приличных в их понимании людей: музыкальная школа по классу скрипки (на папы-маминых нервах и Витиных слезах удалось проучиться полтора года), репетиторство по английскому, кружок хорошего тона и правил этикета, немного большого тенниса, ежедневное прочитывание отсюда-досюда отобранных по маминому разумению произведений классиков литературы, шахматная секция и прочая, по Витиному убеждению, чушь собачачья. Сам Витя беззаветно любил хоккей: с упоением смотрел телевизионные трансляции, выпрашивал у матери тридцать-сорок минут чтоб погонять с ребятами шайбу на дворовом катке; записался на хоккейное отделение в близлежащем Дворце спорта и некоторое время тайно посещал его, манкируя занятиями линейки «собачачья чушь». Ребята вскорости зауважали; тренер пророчил большое будущее. Но обман, конечно, внезадолге вскрылся: мама сперва кричала, после плакала, пыталась запугать, убедить отрока в высокой травмоопасности хоккея и отсутствии оснований для надежд на его способствование развитию интеллектуального потенциала и высоких личностных качеств. Но тринадцатилетний Витя стоял насмерть: он не мог взять в толк, на хрена ему потенциал и качества взамен любимого занятия. Неизвестно, чем бы все закончилось; но неожиданно пришла помощь от отца. Мать истерически излагала свое видение воспитания юношей, сводившееся к тому, что в тринадцать лет молодой человек не может знать, что ему нужно; отец возражал: добиться чего-то можно только занимаясь любимым делом. Почувствовав поддержку отца, Витя уперся – мать сдалась.
Хоккеем он успешно и с удовольствием занимался вплоть до окончания школы: стал кандидатом в мастера спорта, играл за юношей, несколько раз – в дубле клуба; серьезные травмы, слава богу, его миновали. В отношениях родителей что-то треснуло…
Случилось так: не все старания матери пропали даром, и Витька – уже Виктор – оказался не из последних выпускников; отец сказал, что за компьютерами будущее, и Виктор ему поверил. И вот он – абитуриент; и вот уже сданы вступительные экзамены, но не хватает одного балла при жесточайшем отборе. И вот на сцене бог-хоккей, и вот результат: Виктор Павлович Шкабардин – студент факультета вычислительной математики и кибернетики Московского Государственного Университета. Что скажешь, мама?
IV
– Юрий Эдуардович, Вас по второй правительственной вызывают!– коротко осмотрев ожившую зуммером когорту расположившихся на правом изгибе массивного стола телефонов, секретарь – все еще красивая чуть округлившаяся сорока с небольшим лет женщина – перевела мягкий взгляд внимательных глаз на расположившегося в кресле для отдыха начальника. Как часто бывало, они и сейчас составляли один из многочисленных сопутствующих службе документов: шеф медленно прохаживался по кабинету или присаживался, задумавшись, в кресло; она, сидя за приставным столом с ноутбуком, набирала текст под диктовку.
– Закончим, Алла Сергеевна, позже, спасибо. Оставьте все пока здесь. Секретарша скользнула к выходу; Бурляк поднял трубку.
– Слушаю Вас, Федор Игнатьевич.
– Здравствуй, Юрий Эдуардович. Что-то звонить мне редко стал: о здоровье не справишься, совета у старика не спросишь. Эдуард жив был, и то чаще общались. Ты же знаешь, как мы с твоим отцом дружили – и ты мне как родной. Или, думаешь, на крыло встал: сам все знаешь, сам все можешь?..
– Доброго Вам здоровья, Федор Игнатьевич. Знаю, как Вы заняты – серьезные вопросы требуют большого внимания. Потому стараюсь лишний раз не беспокоить. Случаются, конечно, и трудности: опыта и знаний не хватает. Но мне очень повезло: убежден, что переданные мне Вами и отцом знания несравненно ценнее тех, которые преподают в институтах.
– Ну спасибо, Юра, что ценишь. Считал и продолжаю считать: далеко можешь пойти – у тебя все для этого имеется. Но! Но надо научиться избегать ошибок: ошибки отбрасывают назад гораздо дальше, чем победы продвигают вперед. Догадываешься, зачем звоню?
– Думаю, до Вас дошли вести о побеге.
– Правильно думаешь – я читал отчет. И проколов с твоей стороны пока не усматриваю. Но дело чрезвычайно серьезно. Так считают и на самом верху, и они озабочены. Очевидно, что сработало нечто совершенно нетрадиционное и несущее в себе трудноосознаваемые, но огромные перспективы. А может, и огромную угрозу. Необходимо с этим срочно разбираться; и мне, как заместителю директора Главного управления, поручено это дело курировать. Твои начальники из шестого поначалу сомневались, но мы настояли; и в результате общую координацию и ведение дела предписано осуществлять тебе. Кредит будет открыт неограниченный: специалисты, деньги, оборудование. Все, что сочтешь необходимым. Разумеется, по согласованию со мной. И докладывать будешь ежедневно. Скажем, с шести до семи вечера по Москве. Для начала даю тебе три дня, чтобы собрать максимум информации по свежим следам, в том числе кажущейся ненужной – потом разбираться будем. Повторяю, дело нетипичное, и мыслить – вполне вероятно – придется тоже учиться нетривиально. Завтра в твое распоряжение подъедет с двумя помощниками толковый парень из бывших оперативников. И помни – действуешь в режиме строгой секретности. Делу присвоен статус государственной важности. Контактов с полицией старайся избегать – только в случае крайней нужды. Что касается взаимодействия, паролей, кодов и прочих атрибутов секретности – работаешь через своих из шестого, они с тобой свяжутся. Пока все. От себя лично добавлю, полковник, это – твой большой шанс. Как, впрочем, и наоборот. Но в конце концов такова жизнь. Удачи, Юра.
– Алла Сергеевна, пригласите ко мне подполковников Зарицкого и Негодайло. Через полчаса.
– Понятно, Юрий Эдуардович,– Бурляк уловил в голосе верного секретаря – почти товарища – напряженный тембр: «Догадывается, что жареным запахло».
Аллу Сергеевну он забрал с собой с прежней работы в столичном офисе. Она, не раздумывая, согласилась, и вот уже три года успешно справлялась с широким кругом своих обязанностей на новом месте. Имея диплом выпускника филологического факультета МГУ по тюркским языкам, Алла Сергеевна была разносторонне образованна, умна и целеустремленна. Была и замужем: выходила за парня – как тогда казалось – с искрой божьей, а разводилась – по прозрении – с инфантильно-психованным неудачником. Ну да так часто случается… Детей у них не образовалось; и причина автору неизвестна…
С Бурляком оказавшуюся не у дел женщину свел декан факультета: тот предложил попробовать поработать на него,– Алла Сергеевна согласилась. И не пожалела: работы было много, но она была разнообразна и интересна. С тех пор – а прошло уже шестнадцать лет – она не мыслила иной деятельности, как только под руководством Юрия Эдуардовича. Она его почти боготворила – и было за что: шеф обладал уникальной способностью находить правильные решения, а для этого ой как много надо. Если бы ей сказали, что она в него влюблена, возмущение было бы неподдельным. Хотя что-то, может, и было… Да не может, а точно было, но это что-то находилось за семью печатями, не позиционировалось Аллой Сергеевной как любовь и не планировалось к применению.
Бурляк, как проницательный человек, наверняка догадывался, но никаких признаков понимания не выказывал – установившиеся отношения его устраивали, а преданные люди ему были нужны.
И краткая справка: на момент происходящих событий полковник Государственной безопасности Юрий Эдуардович Бурляк отмерил сорок один жизненный год, имел любимую красавицу-жену тридцати семи лет, сына-студента восемнадцати и школьницу-дочь пятнадцати лет.
Услышав «Вас по второй правительственной вызывают», Юрий Эдуардович понял – понял однозначно, безальтернативно, бесповоротно. Понял пробежавшим по позвоночнику и перехватившем дыхание холодком – в жизни наступил перелом. Нет, он не испугался и не растерялся – он внутренне собрался и напрягся. Через секунду глубоко расслабился, оставляя разум ясным, острым и нейтральным. Теперь он готов был трезво оценивать ситуации. Вряд ли кто-нибудь смог бы заметить на его бесстрастном лице признаки пронесшегося внутри вихря… Юрий Эдуардович был отпрыском старой советской – не чета нынешней – номенклатуры и умел держать удары.
– Юрий Эдуардович, Григорий Степанович и Сергей Леонидович в приемной.
– Пусть входят.– Вошедшие мужчины разительно отличались друг от друга: приземистый, чуть ниже среднего роста, с добродушным лицом и живыми глазами начальник хозяйственно-административной службы хохол Григорий Степанович Негодайло и подтянутый, почти на голову выше, со слегка удлиненным редко улыбающимся лицом и спокойно-проницательным взглядом умных серых глаз Сергей Леонидович Зарицкий, одетый в штатский идеально сшитый и подчеркивающий спортивное сложение фигуры хозяина голубовато-стальной костюм. Негодайло был в не лучшим образом подогнанной полевой форме подполковника внутренних войск России. Нетрудно было предположить и при этом не ошибиться, что ему наплевать, что на нем надето. Тем не менее, именно Григория Степановича, а не выше стоящих по должности заместителей по режиму или по производству оставлял вместо себя на время отсутствия Бурляк. Негодайло тон приказов и распоряжений практически не использовал, но умудрялся добиваться своего и управлять зоной посредством широчайшего ассортимента убеждений, увещеваний, применения различного рода постоянно обновляющихся приемчиков, примочек и всяких прочих прибамбасов. Но несговорчивый, по недоумию принявший несуразного подполковника за безобидного балагура, осекался на полуслове, увидев замерцавший в темных глазах беспощадный запорожский огонь…
– Прошу, господа офицеры, проходите, присаживайтесь. Я о побеге. Мы с вами знаем, что наши высокоумные клиенты без нашего разрешения не имеют никакой возможности самовольно покинуть наше уважаемое учреждение. Дело поставлено так, что даже если гипотетически допустить оказание максимального содействия побегу всей администрацией зоны таковой не имеет шансов состояться и при этом остаться никем не замеченным. Но все это – в традиционном понимании. На настоящий момент мы имеем: факт налицо, и никаких догадок и умных мыслей. Во всяком случае, у меня. У вас есть, что добавить?
Негодайло покачал головой.
– Вполне допустимо предположение о возможности оказания оперативной или консультационной поддержки побегу со стороны одного и даже нескольких сотрудников,– Зарицкий сделал легкий отмахивающий жест кистью правой руки,– но это может быть только частью и – согласен с Вами – не объясняет картину в целом. У меня тоже ничего, Юрий Эдуардович.
– Понятно. Я сорок минут назад разговаривал с Москвой. Они не склонны винить ни нас, ни существующую систему безопасности и охраны. Но они крайне озабочены. Надеются, что такое произошло впервые, хотят как можно скорее с этим разобраться и выдали мне карт-бланш на установление истины. Подтвержден статус государственной важности. Такие дела. Действуем для начала так: Григорий Степанович принимает на себя руководство зоной; ты, Сергей Леонидович, тоже кого-нибудь за себя оставь – наверняка нам с тобой придется частенько бывать в отъездах; и, кроме того, чем больше людей будет думать, что мы с тобой получили по шапке и сдаем дела,– тем лучше. Сергей Леонидович, останься, а ты, Григорий Степанович, можешь идти.