Юрий Абрамов
Спасать жизни – моя профессия
Безответная любовь
Было самое начало 1960-х. Мы жили в Новосибирске, я всего пятый год работал хирургом в одной из городских больниц. Несмотря на мою молодость, меня считали многообещающим врачом. Уже тогда я выполнял довольно сложные операции на черепе, груди, животе, щитовидной железе, проводил удаление червеобразного отростка, желчного пузыря, ушивание перфорационного отверстия при язве желудка, делал резекцию. Дежурств было много, до четырнадцати в месяц, и заступал я на них уже в качестве ответственного (основного) хирурга.
Впрочем, я не гнался за деньгами, а стремился набраться опыта. Мне все было интересно. Особенно нравилось сделать какую-нибудь серьезную операцию, довести больного до полного выздоровления и, провожая его, выслушивать благодарности. Это рождало ощущение важности профессии и понимание, что выбор был правильным, я занимаюсь своим делом. Деньги врачам в то время не дарили (это считалось бестактным), но бутылку коньяка по настоятельной просьбе больного принимать приходилось, чтобы не обидеть, – таковы издержки профессии.
Однажды я дежурил с моим коллегой Юрием Шахтариным. Прооперировав нескольких больных, мы сидели в ординаторской и делали записи в историях болезней. Вдруг зазвонил телефон. Юрий снял трубку и, послушав, протянул ее мне.
На другом конце провода был Юра Антонов, мой тезка и товарищ. Оба заядлые мотоциклисты, мы познакомились еще в Томске и вновь встретились в Новосибирске, катаясь на мотоциклах «Ява». Голос его был взволнованным:
– Юра, как хорошо, что ты дежуришь! Мы сейчас привезем Вовку Овчинникова (тоже мотоциклист). Он сам себя зарезал ножом и, кажется, прямо в сердце. Вон его уже погрузили в скорую помощь!
Я попросил сестру подготовить инструмент и операционную. В ожидании скорой мы с Шахтариным стояли у окна ординаторской. Через несколько минут машина с сиреной влетела на территорию больницы. Двери открылись, и на носилках вынесли Овчинникова. Он лежал, раскинув руки в стороны, как снятый с креста. Из его груди торчала деревянная ручка столового ножа. После короткого осмотра мы велели везти раненого в операционную. Я вскрыл грудную клетку: крови в полости было немного, нож прошел рядом с сердцем и попал в легкое. Предложив ассистировавшему мне Шахтарину потихоньку вынимать нож, я приготовился к кровотечению и взял кровоостанавливающий зажим.
К счастью, кровотечение было небольшим. Убедившись, что других повреждений нет, мы зашили рану, применив клапанный дренаж.
Ежедневно я заходил в палату, где лежал Овчинников. Когда он полностью пришел в себя, я заговорил с ним о Юрке Антонове и о мотоциклах, и он даже вспомнил меня.
…Ах, эти сверкающие красавцы, мотоциклы «Ява»! От советской рабочей лошадки, какого-нибудь «Урала» или «Ковровца», изделие чехословацких братьев по соцлагерю отличалось, как конь джигита от владимирского тяжеловоза! Это были мотоциклы мирового класса, способные конкурировать с капиталистической продукцией и нередко выигрывавшие международные мотокроссы. В годы, когда автомобиль еще оставался предметом роскоши, «Ява» увеличивала брутальность молодого специалиста как минимум в два раза. И хотя слова «байкер» мы тогда не знали, существовало сообщество мотоциклистов и мототуристов, объединенных любовью к грохочущей двухколесной машине. И мы были членами этого братства.
Позднее, когда Володя уже мог ходить и чувствовал себя почти здоровым, я поинтересовался, что заставило его наложить на себя руки. И вот что он мне поведал:
– Да, в общем-то, дурак я, – начал он. – Понравилась мне одна девчонка. Ну, я к ней и так, и сяк, а она на меня – как на телеграфный столб. Чувствую, что ничего у меня не выйдет, а тут еще иду по улице и вижу ее с каким-то парнем под ручку, и так щебечут, что меня аж заело. Ну, думаю, все пропало. Купил бутылку водки и решил залить горе, благо дома никого не было. Осушил я эту поллитру, взял на кухне нож побольше, наставил острием на то место, где должно быть сердце, разбежался и… в стенку ручкой ножа… Боль, конечно, стал терять сознание, но успел дотянуться до телефона и позвонить Юрке Антонову: «Юрка, прощай, я себя зарезал». Дальше почти ничего не помню, проблески. Какие-то врачи, Юрка суетится, носилки, куда-то меня несут. Вот так. В общем, безответная любовь…
Он замолчал. Выдержав паузу, я произнес:
– Ну, ты и задал нам работенку. Юрка позвонил, сказал, что ты в сердце себя… Но слава богу, промахнулся, нож рядом прошел. Да хорошо еще, что нож-то не вынули, а то кровотечение было бы сильнее. Ты если еще раз будешь резаться, так чтобы не промахнуться, чуть левее бери, – уже в шутливом тоне продолжал я.
Он ответил серьезно:
– Да нет, второго раза не будет. Одного хватит…
– А как же любовь? – спросил я.
– Уж как-нибудь переживу, и черт с ней, с этой любовью. Никогда больше не буду влюбляться!
Выписывался он в полном здравии и в хорошем настроении. Юрка Антонов его встречал на машине. Оба очень благодарили меня, и на прощание Юрка сказал:
– Ну, до встречи на мотоциклах!
Они уехали, а я подумал: «Вот ведь как оно в жизни бывает. Вот такая смертельная безответная любовь».
Не зная брода
Воскресенье прошло как обычно, мы с Тамарой побродили по магазинам, купили какие-то продукты, вернулись домой усталые. Моя мама, Алевтина Васильевна, накормила нас обедом, и мы уселись перед телевизором. Вдруг раздался звонок в дверь. Это был врач скорой помощи, приехавший на новенькой белой «Волге» с красным крестом:
– В больницу привезли тяжелого больного и просят вас приехать. Так что мы за вами.
В те годы в скорой помощи в основном использовались автомобили «Волга» (грузопассажирский ГАЗ-22 с кузовом «универсал»). Это были добротные надежные машины, выпускавшиеся в ограниченном количестве. Практически все они, за редкими исключениями, направлялись в медицинские учреждения. (Юрию Никулину разрешили купить ГАЗ-22 для перевозки циркового реквизита.) Место водителя в них отделялось перегородкой, в салоне были крепления для носилок. Несмотря на небольшое количество этих машин, малые партии поставлялись на экспорт, в том числе в капиталистические страны, где эти автомобили заслужили хорошую репутацию.
Дежурный травматолог рассказал мне, что доставлен тридцатилетний парень. Он с семьей выехал на собственной автомашине на берег Оби. Устроили пикник, развели костер. Пока жена готовила, он решил показать шестилетнему сыну, как нужно нырять. Разбежался и прыгнул в воду с обрыва высотой около полутора метров. Однако глубина оказалась небольшой, и он ударился головой о дно. С трудом добравшись до берега, почувствовал, что руки и ноги его не слушаются. Жена позвала на помощь, его вытащили из воды, вызвали скорую и привезли в больницу. Все его тело ниже головы было парализовано. Жаловался он на боли в шее, и ему сделали рентгенографию шейного отдела позвоночника. На рентгенограммах я увидел переломы дужек пятого и шестого шейных позвонков. Осмотревший его невропатолог сказал:
– Юра, похоже, здесь полный разрыв спинного мозга, хотя, возможно, только сдавление его отломками дужек. Нужно понаблюдать в динамике.
Я наложил парню скелетное вытяжение за череп: в операционной просверлил в теменных буграх кортикальный (плотный) слой и закрепил большую дугу, после чего мы уложили его на наклонную кровать. Каждый день его осматривали все специалисты. На третий день другой невропатолог, Миша Витлин, констатировал:
– Юра, у него распространяется отек, и, если достигнет ствола мозга, где расположены сосудодвигательный и дыхательный центры, он умрет. Нужно оперировать.
Операция предстояла серьезная, и я решил проконсультироваться с профессором НИИТО Ксенией Ивановной Харитоновой. Она предложила взять в лаборатории два костных трансплантата, чтобы зафиксировать ими остистые отростки позвонков.
В операционной собрались хирурги, травматологи, невропатологи. Когда пострадавшего ввели в наркоз, я обработал операционное поле, сделал разрез кожи по линии остистых отростков на шее и выделил дужки позвонков. Дужки пятого и шестого позвонков легко отделились и оказались у меня в руках, так как были сломаны. Обработав рану и дойдя до твердой мозговой оболочки, я вскрыл ее, и оттуда просочился полужидкий детрит спинного мозга. Все стало ясно. Чем-либо помочь этому пострадавшему я не мог, спинной мозг был полностью разрушен. Мне ничего не оставалось, как зафиксировать остистые отростки костными трансплантатами и завершить операцию.
После операции пострадавший оставался на скелетном вытяжении и под наблюдением всех врачей. Через месяц скелетное вытяжение сняли, но пострадавший по-прежнему был парализован. Чтобы как-то морально его поддержать, врачи говорили что-нибудь вроде «А вон большой палец-то уже задвигался!», хотя никакого движения не было. По существу, это была живая голова, так как он все понимал, разговаривал и даже иногда шутил. Жена все перенесла стойко и забрала его домой.
Спустя год я встретил ее на улице. Она рассказала, что перевезла мужа в Одессу, где жила его мать, и там он скончался от осложнений (пневмонии, пролежней, сепсиса). Я посочувствовал ей, но она уже все пережила и смирилась с потерей.
Вот и выходит, что некоторые мудрые русские пословицы – например, «Не зная броду, не суйся в воду» – надо понимать не только в иносказательном, метафорическом смысле, но и буквально, как предостережение при купании в незнакомых водоемах и незыблемое правило.
Да любая собака умнее
Дежурство шло своим чередом, когда меня вызвали в приемное отделение. На каталке лежал полноватый человек спортивного сложения. Он был без сознания, и от него на три метра разило перегаром. Судя по найденным у него документам, ему было сорок восемь лет, а фамилия его – Карпов. Очевидцы рассказали работникам скорой помощи, что он шел по дороге навстречу автомобильному движению и лоб в лоб столкнулся с грузовиком.
Я осмотрел его. На лбу у пострадавшего синела гематома, из небольшой раны тонкой струйкой вытекала кровь. Рентгенограмма показала, что почти вся лобная кость вдавлена вглубь черепа на два сантиметра да еще и частично расколота. Надо было срочно везти его в операционную.
Сделав разрез кожи по верхнему краю вдавления, я обнажил кость и попытался выдвинуть ее из глубины. Частично мне это удалось, но пришлось удалить отломок. За ним я увидел твердую мозговую оболочку и повреждение, через которое вытекал детрит мозга. Остатки детрита я смыл струей асептического раствора, затем вернул кость на место и зафиксировал ее на надкостнице. Шов прошел по линии волосистой части головы, его почти не было видно. Рана вскоре зажила, но на лбу хорошо просматривалась вмятина в кости. Пострадавший на всю жизнь остался «лобником» – он не узнавал родственников, не просил еды, ходил под себя без предупреждения. В таком состоянии его выписали.
Прошло несколько месяцев. Как-то я встретил на улице его брата, который высказал мне все, что накипело:
– Лучше бы он умер на операционном столе и мы его похоронили. А теперь приходится кормить его с ложечки и выводить гулять, как собачонку. Да какую там собачонку – любая собака умнее него. А он никого не узнает, не выражает никаких эмоций, требует постоянного контроля и ухода, чем его семья и занимается с утра до вечера. Лучше бы он умер! – повторил он и пошел по улице.
Я смотрел ему вслед и думал, что, может быть, он и прав, но для меня, врача, для медицины это была победа в борьбе за жизнь.
Штурм рейхстага
По окончании ординатуры я работал в травматологическом отделении областной клинической больницы. Там же занимался научной деятельностью, собирая материал по переломам костей голени, которые скреплял балкой собственной конструкции.
Новосибирская областная больница была одним из крупнейших лечебно-профилактических учреждений в СССР (да и сегодня в России таковым является). Работать в ней для молодого врача было не только большой честью, но и прекрасной возможностью набираться опыта, совершенствовать профессиональные навыки и даже заниматься научной работой. О лучшем в те годы я, наверное, не мог и мечтать, передо мной открывались огромные перспективы. Вдобавок рядом работали старшие коллеги – опытные хирурги, у которых было чему поучиться.
Надо сказать, что я отдавал любимой работе всего себя и никогда не довольствовался достигнутым, а стремился расширить возможности хирургии и выполнять сложные операции на грани возможного.
Исследования убедили меня, что все переломы костей голени, как закрытые, так и открытые, следует оперировать в первые часы после травмы. Чем быстрее проведена операция, тем лучше результаты – это подтверждалось не только моими наблюдениями, но и статьями других хирургов. А еще заведующая отделением предложила оперировать ложные суставы, которые в то время часто встречались.
Что такое ложный сустав? Это когда перелом не срастается. Несросшиеся отломки костей двигаются, это вызывает боль и деформацию конечности. Пострадавший вынужден как-то фиксировать место перелома с помощью тутора или ходить, опираясь на костыли. И вот однажды Нина Федоровна Корнилова, заведующая травматологическим отделением, привела в ординаторскую человека, опиравшегося на трость, и произнесла, указывая на меня:
– Вот он может вам помочь!
Я удивился и спросил, какая помощь нужна пациенту. Это был сорокапятилетний ветеран войны по фамилии Подружин. При штурме рейхстага он подорвался на пехотной мине и ему почти оторвало обе ноги на уровне нижней трети голеней. Полгода он лежал в госпиталях, ноги удалось сохранить, но правая голень так и не срослась. И вот уже четверть века лет он носит жесткий тутор и ходит, опираясь на трость.
Я осмотрел его. Нижняя треть правой голени вся была покрыта кожными неподвижными рубцами, имелся болтающийся ложный сустав. Когда ветеран пытался опираться на правую ногу, голень деформировалась и укорачивалась на семнадцать сантиметров, наступать на нее он не мог. На рентгенограммах видны были костные отломки с большими мозолями (наростами) на концах и деформация голени. Нижний отломок находился всего в четырех сантиметрах от голеностопного сустава.
Меня одолевали сомнения. Я боялся, что короткий периферический отломок помешает зафиксировать перелом имеющимися у меня конструкциями. Захватив рентгенограммы, я отправился к Нине Федоровне за советом. Она внимательно меня выслушала, а потом сказала:
– А ты знаешь, что ему везде отказывали по этой же причине? Дескать, невозможно провести костную пластику, наложить аппарат Илизарова, зафиксировать перелом интрамедуллярно (через костномозговой канал). Даже в институте ему отказали. А ты своей балочкой можешь произвести фиксацию, она у тебя очень прочная, да и концы ее можно загнуть прямо по плоскости кости. А для сращения возьмешь фрагмент с крыла подвздошной кости. Ты можешь это сделать, давай готовься.
Началась подготовка к операции. Я подобрал необходимый вариант своей балки, продумал последовательность действий, сам приготовил инструментарий, в том числе электродрель. Перед операцией ветеран, вздохнув, произнес:
– Юрий Олегович, ну уж если ничего не выйдет, отрезай ногу. Буду ходить на протезе, как мне рекомендовали в институте. С Богом!
Ассистировал мне Петр Павлович Севрюков, травматолог опытный и умелый. Я сделал дугообразный разрез над ложным суставом прямо через многочисленные рубцы, вскрыл перелом. Потом выделил концы отломков, сдолбил костные наросты, просверлил костномозговые каналы в обоих отломках. Концы опилил по полсантиметра и сопоставил отломки. Встали они идеально. После этого циркулярной фрезой пропилил щель через линию сопоставления, вставил в нее одно ребро своей балки. Второе ребро, согнутое под прямым углом, легло прямо на кость. Балка, зафиксированная двумя шурупами, надежно удерживала голень, собранную как пазл. Взяв небольшой кусочек с крыла подвздошной кости, я зафиксировал его кетгутом. После того как зашил рану, наложил гипсовую повязку. Простоявшая всю операцию у стола Нина Федоровна одобрительно сказала:
– Ну вот! Смотри, как идеально встали отломки. А ты боялся. Молодец!
Послеоперационные рентгеновские снимки показали, что отломки действительно совместились идеально, а балка надежно зафиксировала перелом. Через две недели швы были сняты, лангетная повязка дополнена циркулярной гипсовой, и больной отправился домой (с условием, что будет сообщать о состоянии ноги по телефону или придет на осмотр).
Прошло три с половиной месяца, прежде чем я снова увидел Подружина. Он жестом остановил меня на пороге приемного покоя и парадным шагом, взяв под козырек, прошагал вдоль комнаты и обратно. Лицо его сияло. Признаться, я тоже был счастлив видеть, как лихо он марширует. Но когда я приподнял его штанину, оказалось, что гипс снят. Я пришел в ужас – ведь перелом мог расшататься, и мы уже ничего не смогли бы сделать (для надежного сращивания гипсовая иммобилизация должна была находиться на ноге не менее пяти месяцев). Я тут же наложил бравому солдату гипс, наказав не снимать его еще полтора месяца. С тем он и ушел.
Вскоре, однако, он позвонил и сообщил, что добросовестно проносил гипс еще три недели (на большее терпения не хватило) и снял его: «В тягость!» При повторном его визите я убедился, что перелом полностью сросся, нога принимает нагрузку без боли, а на рентгенограммах хорошо видны сращение перелома, небольшая костная мозоль и моя балка.
Подружин был на седьмом небе, меня он просто боготворил. Еще бы! Больше двух десятков лет проходить на ложном суставе, постоянно носить тутор, опираться на трость и вдруг получить здоровую ногу!
Его история болезни описана в моей диссертации. Рецензент ВАК написал: «Как могло случиться, что больной проходил двадцать пять лет на ложном суставе, а после вашей операции стал полноценным человеком?! Это просто невероятно!»
Много лет я вспоминаю этот случай. А что тут невероятного? Обычная работа травматологов, и только. Просто надо было наконец довести до конца этот штурм рейхстага, хотя бы четверть века спустя…