Эрнст Юнгер
В стальных грозах

Поскольку мне мешала земляная глыба, я не понимал, что происходит, но мне достаточно было сделать шаг назад, чтоб заглянуть в первое отверстие. То, что я там увидел, ошеломило меня: совсем близко, почти на расстоянии вытянутой руки, стоял атлетически сложенный новозеландец. Одновременно снизу послышались крики еще невидимых нападающих, спешивших по перекрытиям, чтобы нас отрезать. Этот невероятным образом возникший за нашей спиной новозеландец, возле которого я застыл, на свое несчастье не подозревал о моем присутствии: все его внимание было сосредоточено на унтер-офицере, на выстрел последнего он ответил броском гранаты. Я видел, как он сорвал лимонку с левой стороны груди, чтобы метнуть ее вслед Майеру, пытавшемуся избежать смерти броском вперед. Одновременно я выхватил ручную гранату, единственное бывшее со мной оружие, и скорее продвинул ее по короткой дуге к ногам новозеландца, чем бросил. Я не был свидетелем его вознесения на небо, так как это было последнее мгновение, когда я еще мог надеяться на возвращение к прежнему месту. Итак, я быстро отпрыгнул назад и увидел появившегося за моей спиной маленького Вильцека, которому хватило ума укрыться от броска новозеландца, прыгнув мимо Майера ко мне. Брошенное к нам железное яйцо разорвало ему портупею и брюки на заду, не задев его самого. Возникшая перед нами преграда была прочной, тогда как Фойгт и остальные сорок нападающих были окружены и уничтожены. Не имея понятия о случившемся, которому я был свидетелем, они почувствовали себя припертыми к стенке. Крики борьбы и множество взрывов оповещали о том, как дорого они продавали свою жизнь.

Пытаясь прийти им на помощь, я повел отряд фаненюнкера, унтер-офицера Мормана вперед по Хекенграбен. Однако преграда в виде дождя посыпавшихся бутылок с горючей смесью вынудила нас остановиться. Один осколок, летевший мне в грудь, ударился о пряжку подтяжек. Одновременно артиллерийский огонь достиг невероятной силы.

Земля струями неслась из разноцветного дыма, глухое гудение глубоко в земле разрывающихся снарядов мешалось с пронзительным металлическим визгом, похожим на звук разрезающей дерево дисковой пилы. Железные глыбы проносились в опасной близости, и промеж всего этого звенели и кружились роями осколки. В ожидании нападения я надел валявшуюся рядом каску и вернулся с несколькими спутниками в борющуюся траншею.

Над нами появились фигуры. Мы легли на развороченную стенку траншеи и стали стрелять. Рядом со мной совсем молодой солдатик трясущимися руками тщетно теребил ручку пулемета; выстрела не было, пока я не вырвал у него оружие. Несколько англичан упали, другие исчезли в траншее, огонь же становился все более бешеным. Нашей артиллерии, казалось, было все равно, где свои, где чужие.

Когда я в сопровождении связного подошел к своему бункеру, что-то ударило между нами в стену, сорвало мощным рывком каску с головы и далеко отшвырнуло меня. Я подумал, что на нас пришелся целый шрапнельный заряд, и, полуоглохший, улегся в своей норе, о край которой спустя несколько секунд ударил снаряд. Он наполнил маленькое помещение густым дымом, а длинный осколок разнес банку с огурцами, стоявшую у моих ног. Чтобы избежать контузии, я опять выполз в траншею и занялся тем, что «пришпорил» связных и денщика по части бдительности.

Это были на самом деле жуткие полчаса; истаявшая рота была еще раз просеяна смертью. После того как огонь стих, я прошел по траншее, осмотрел повреждения и установил, сколько осталось людей. Так как состав из пятнадцати человек был слишком мал для защиты растянутой линии, я поручил фаненюнкеру Морману и еще троим защиту баррикады, собрал «в еж» все обломки в огромной воронке за задним траверсом и велел свалить там в кучу все гранаты. В мой план входило пропустить в траншею атакующего противника, чтобы затем хитростью взорвать его разом сверху. Однако фактически вся последующая боевая деятельность ограничилась длительной перестрелкой легкими снарядами.

7 июля нас сменила рота 164-го полка. Мы были совершенно измучены. Командира роты ранило еще на марше; спустя несколько дней был взорван мой бункер, под ним погребло моего преемника. Мы облегченно вздохнули, оставив за спиной Пюизье, громыхающий стальными грозами идущей к концу великой войны.

* * *

III пехотная дивизия

Штаб дивизии, 12.08.1918

Приказ по дивизии

Своей обороной и контрударами в тяжелых боях 25.07 против далеко превосходящих сил противника стрелковый полк №73 вновь подтвердил свою высокую славу храброго, закаленного в боях отряда. Я тем больше признаю это, что хорошо знаю, какие высокие требования предъявляются к войскам дивизиона, к их выдержке и верности долгу при длительном использовании на тяжелом фронте ради нашего любимого Отечества.

В частности, лейтенант Юнгер, шесть раз раненый и опять явившийся блестящим примером для офицеров и команды, вновь заслуживает всяческого признания.

фон Буссе,

генерал-майор и командир дивизии

Мой последний бой

30 июля 1918 года мы остановились на отдых в Соши-Лестре – окруженной блеском вод жемчужине провинции Артуа. Спустя несколько дней мы уже маршировали обратно к Эскодевру – скучному рабочему пригороду, который, так сказать, заслонил аристократический Камбре.

Я занимал парадную комнату северофранцузского рабочего домика на Рю-де-Бушер. Обязательная громоздкая кровать, главный предмет мебели, камин с красными и синими стеклянными вазами на балке, круглый стол, стулья, на стенах незатейливые цветные гравюры, Vive la classe, souvenir de premiere communion,^[41] открытки и все остальное в том же роде составляло обстановку этой комнаты. В окно был виден церковный двор.

Ясные лунные ночи благоприятствовали частым визитам вражеских летчиков, дававшим представление о росте технического превосходства противника. Каждую ночь над нами нависало множество аэропланов; они роняли на Камбре и его пригороды бомбы чудовищной взрывной силы. Тонкое москитное пение моторов и залпы, которыми обменивались противники, мешали мне меньше, чем трусливое бегание моих хозяев в погреб. Впрочем, за день до моего прибытия перед окном разорвалась бомба: оглушив взрывом, воздушной волной швырнула на пол спавшего на моей кровати хозяина, выломала столбик на спинке этого ложа и выщербила стены дома снаружи. Именно это обстоятельство внушило мне чувство безопасности, ибо я во многом разделял поверье опытных вояк: лучше всего прятаться в свежей воронке.

После выходного снова завелась шарманка с ученьем. Плац, занятия, построения, обсуждения и смотры заполняли большую часть дня. Однажды всю первую половину дня мы провели, вынося приговор суда чести. Паек опять стал скудным и сомнительного качества. Одно время на ужин давали только огурцы, которые мы с соответственно скудеющим юмором прозвали «садовой колбасой».

Я прежде всего посвятил себя обучению маленькой ударной группы, ибо в ходе последних боев мне стало ясно, что совершалось дальнейшее перераспределение наших боевых сил. Собственно, в атаке можно было рассчитывать лишь на немногих людей, способных нанести удар особой мощности. Прочие же участники вообще были в высшей степени сомнительны в качестве огневой силы. В этой ситуации лучше было командовать решительным отрядом, чем медлительной ротой.

В свободное время я занимался чтением, купанием, стрельбой и верховой ездой. Днем я частенько тратил до сотни патронов на бутылки и консервные банки. На конных прогулках я натыкался на массу сброшенных листовок, которые вражеская служба пропаганды стала применять в качестве идеологического оружия. Кроме политических и милитаристских нашептываний, они содержали по большей части описание прекрасной жизни в английских лагерях для военнопленных. «И еще, между нами, – было написано в одной из них, – как просто заблудиться в темноте, возвращаясь с шанцевых работ или с раздачи пищи!» На другой были даже стихи Шиллера о свободной Британии. Эти листки пускали при благоприятном ветре на аэростатах через линию фронта. Они были связаны нитками и, спустя какое-то время, освобождались с помощью бикфордового шнура. Награда в 30 пфеннигов за штуку говорила о том, что командование армии считало их опасными. Впрочем, эти издержки ложились бременем на плечи населения занятых областей.

Однажды днем я сел на велосипед и поехал в Камбре. Старый милый городок стал пустынным. Магазины и кофейни были закрыты; улицы казались вымершими, несмотря на затоплявшие их людские валы защитного цвета. Г-н и г-жа Планко, год тому назад так приветливо принимавшие меня, были сердечно рады моему визиту. Они рассказали, что жизнь в Камбре во всех отношениях ухудшилась; особенно они жаловались на частые воздушные налеты, вынуждавшие их ночами по нескольку раз бегать вверх и вниз по лестнице, ссорясь по поводу того, что лучше: сразу погибнуть от бомбы в верхнем погребе или от завала – в нижнем. Мне от души было жаль этих старых людей с их озабоченными лицами. Спустя несколько недель, когда заговорили пушки, им пришлось опрометью бежать из дома, в котором они провели всю жизнь.

23 августа около одиннадцати часов ночи, когда я уже сладко спал, меня разбудил сильный стук в дверь. Связной принес приказ о наступлении. Уже за день до этого с фронта доносились глухие раскаты и тяжелые удары необыкновенно сильного артиллерийского огня, напоминая нам за служебными занятиями, едой и картами, что нам не приходится рассчитывать на длительность нашего отдыха. Все это дальнее клокотание пушечного грома мы определяли звучным фронтовым словцом: «бухает».

Мы быстро собрались и под грозовым ливнем двинулись по дороге на Камбре. Целью марша был Маркьон, куда мы вошли около пяти часов. Роте предоставили большой, окруженный рядом опустевших конюшен двор, в котором каждый разместился, как мог. С единственным своим ротным офицером, лейтенантом Шрадером, я залез в кирпичный погреб, служивший, вероятно, в мирные времена, как свидетельствовал державшийся в нем стойкий дух, пристанищем козе, теперь, впрочем, населенный лишь несколькими большими крысами.

Днем был совет офицеров, на котором мы узнали, что ночью нам следует расположиться в боевой готовности справа от шоссе Камбре – Бапом недалеко от Беньи. Нас предупредили об атаке новых, быстрых и маневренных танков.

Я определял боевой порядок своей роты в небольшом плодовом саду. Стоя под яблоней, я сказал несколько слов людям, окружившим меня. Их лица были серьезны и мужественны. О чем тут было говорить! В эти дни до всех, вероятно, доходило – правда, со всей постепенностью, которую можно объяснить только тем, что в любой армии, кроме военного, существует еще и моральное единение, – что мы катимся по наклонной плоскости. С каждой атакой враг вводил все более мощное вооружение. Его удары становились все более быстрыми и весомыми. Все понимали, что нам больше не победить. Но противник должен был видеть, что наш боевой дух еще не умер.

Во дворе за составленным из тележки и входной двери столом мы со Шрадером поужинали и выпили бутылку вина. Потом мы завалились в наш козий хлев, пока в два часа утра часовой не известил нас, что грузовые машины стоят наготове на рыночной площади.

В призрачном свете мы громыхали по местности, перерытой прошлогодними боями у Камбре, и катили по стиснутым грудами развалин улицам сожженных дотла селений. У Беньи нас выгрузили и привели на место нашего расположения. Батальон занимал лощину у шоссе Беньи – Во. Утром связной принес приказ о том, что рота должна продвинуться вперед к шоссе Фремикур – Во. Это спорадическое движение давало понять, что еще до вечера нам предстоит увидеть много крови.

Извивающимися шеренгами я повел три взвода по местности, которую кружившие самолеты забрасывали бомбами и снарядами. У места нашей цели мы распределились по воронкам и землянкам, так как отдельные снаряды перелетали через дорогу.

В эти дни я чувствовал себя так плохо, что тотчас улегся в маленький окоп и заснул. Проснувшись, я читал «Тристрама Шенди», которого носил с собой в планшете, и так, лежа на теплом солнце, с безразличием больного провел вторую половину дня.

В 6:15 пополудни связной вызвал ротных командиров к капитану фон Вайе.

– Я должен передать вам важное сообщение: мы наступаем. После получасовой артподготовки в 7 часов батальон приступает к штурму у западной окраины Фаврёя. Пункт направления – колокольня Сепинье.

Обменявшись краткими словами и крепко пожав друг другу руки, мы бросились к ротам, так как огонь должен был начаться через десять минут, а нам еще следовало проделать большой путь. Я уведомил своих взводных и велел выступать.

– Группами в ряд по одному! Расстояние двадцать метров. Направление полуоборот налево на кроны деревьев Фаврёя!

Добрым знаком сохранившегося в людях духа было то, что мне самому пришлось выбирать, кому остаться, чтобы известить полевую кухню, – не объявилось ни одного добровольца.

Я со своим штабом роты и фельдфебелем Райнеке, хорошо знавшим местность, ушли далеко вперед. За изгородями и развалинами вылетали снаряды из наших орудий. Огонь был больше похож на рассерженный лай, чем на уничтожающий штурмовой шквал. За мной в образцовом порядке продвигались вперед мои отряды. Авиационные пули вздымали вокруг облачка пыли; заряды, оболочки и несущие пластины шрапнели с адским шипением заполняли все пространство между узкими цепочками людей. Справа находился жестоко обстреливаемый Беньятр, от которого с тяжеловесным гудением вылетали зазубренные куски железа и с коротким ударом шлепались на глинистую землю.

Еще неуютнее стало на марше за шоссе Беньятр – Бапом. Вдруг взорвались несколько бризантных снарядов между нами и позади нас. Мы врассыпную бросились к воронкам. Я влип коленом в продукт страха однажды проходившего здесь моего предшественника и велел денщику спешно хоть немного очистить меня ножом.

На краю деревни Фаврёй пучились облака разрывов; между ними торопливо то вставали, то опадали колонны бурой земли. Чтобы отыскать позицию, я один пошел вперед к ближайшим руинам и тростью дал знак следовать за мной.

Деревня была усеяна сожженными бараками, за которыми постепенно собрались первый и второй батальоны. На последнем отрезке дороги вдруг заговорил пулемет. С моего места мне была видна тонкая цепочка поднимавшихся облачков, время от времени кто-нибудь из подошедших попадался в нее, как в сеть. Среди прочих, прострелило ногу вице-фельдфебелю Бальгу из моей роты.

Фигура в коричневом вельвете равнодушно пересекла обстреливаемый участок и пожала мне руку. Киус и Бойе, капитаны Юнкер и Шапер, Шрадер, Шлегер, Хайнс, Финдайзен, Хелеман и Хоппенрат стояли за пробитой свинцом и железом изгородью и в тысячный раз судили и рядили по поводу наступления. Мы столько раз сражались на поле жестокой брани, и вот снова уже низко стоящему солнцу предстояло осветить кровь почти всех из нас.

Части первого батальона вошли в парк замка. Из второго батальона только моя и пятая рота относительно в целом составе прошли огненный занавес. Мы продвигались по воронкам и развалинам домов к лощине на западном краю деревни. По дороге я поднял с земли каску, чтобы надеть ее на голову, – это я проделывал только в весьма опасных обстоятельствах. К моему удивлению, деревня Фаврёй оказалась совершенно мертва. По всем признакам, команда оставила участок обороны, так как над развалинами уже витал странный дух тревоги, свойственный в такие моменты покинутым хозяевами местам.

Согласно приказу капитана фон Вайе – в это время, одинокий и тяжелораненый, он уже лежал в одной из воронок деревни, о чем мы и не подозревали, – пятая и восьмая роты должны были атаковать на передней, шестая – на второй и седьмая – на третьей линии. Так как ни шестой, ни восьмой роты еще не было видно, я решил выступать, не заботясь о диспозиции.

Было уже 7 часов. Со своего места из-за остатков домов и обломанных деревьев я увидел, как под слабым огнем на открытое поле вышла линия стрелков. Должно быть, это была пятая рота.

Под прикрытием ложбины я изготовил команду к атаке и отдал приказ наступать двумя шеренгами. «Дистанция сто метров. Я сам буду между первой и второй шеренгой!»

Это был последний штурм. Как часто в минувшие годы мы так же шли на запад к солнцу! Лез-Эпарж, Гийемонт, Сен-Пьер-Вааст, Лангемарк, Пасхендале, Мёвр, Врокур, Мори! И вновь замаячил кровавый пир.

Мы покидали ложбину, словно на плацу, не считая того, что «я сам», как гласила красивая формулировка в приказе, очутился вдруг возле лейтенанта Шрадера перед первой шеренгой в открытом поле.

Мое состояние немного улучшилось, но я все еще чувствовал себя как-то странно. Позднее Халлер, прощаясь со мной перед своим отъездом в Южную Америку, рассказал мне, что его сосед заметил тогда: «Слушай, похоже лейтенанту сегодня крышка!» Тот удивительный человек, буйный и разрушительный нрав которого я любил, открыл мне, к моему удивлению, что сердце командира оценивается простым человеком по самым точным весам. Я на самом деле чувствовал слабость и с самого начала считал атаку проигранной. И все же я люблю вспоминать о ней. В ней не было кипящего азарта большого сражения, взамен этого у меня было ощущение полной отчужденности, будто я наблюдал самого себя со стороны в бинокль. Впервые за эту войну слышал я жужжание маленьких пуль, проносившихся мимо меня, как мимо неодушевленного предмета. Ландшафт обрел стеклянную прозрачность.

Еще были отдельные выстрелы в нашу сторону; вероятно, мы были не слишком отчетливо видны на фоне развалин деревни. С тростью в правой руке и пистолетом в левой, я, тяжело ступая, пошел вперед и, сам того не замечая, оставил стрелковую цепь пятой роты частично позади, частично – справа от себя. Продвигаясь вперед, я ощутил, что мой Железный Крест отделился от груди и свалился на землю. Шрадер, мой денщик, и я стали его усердно искать, хотя укрывшиеся стрелки, вероятно, уже взяли нас на мушку. Наконец Шрадер вытянул его из травы, и я снова прикрепил его на грудь.

Местность пошла под уклон. Смутные фигуры двигались на фоне красно-коричневой глины. Пулемет встретил нас веером огня. Чувство безысходности усиливалось. Все же мы побежали, в то время как нас поливало огнем.

Мы перепрыгнули через несколько окопов и наспех вырытых кусков траншей. Как раз когда я находился в прыжке над одним, более тщательно вырытым окопом, сквозная пуля ударила меня в грудь, подбив, как дичь на лету. С пронзительным криком, в звучании которого из меня, казалось, выходила сама жизнь, я несколько раз крутнулся и грохнулся на землю.

Вот наконец пришел и мой черед. С этим попаданием возникло чувство, что пулей задета самая моя суть.

Еще на пути к Мори я ощущал дыхание смерти, теперь ее рука держала меня совершенно явственно и грозно. Тяжело ударившись о дно окопа, я отчетливо осознал, что это действительно конец. Однако странным образом это мгновение относится к немногим, о которых я могу сказать, что оно было истинно счастливым. Точно в каком-то озарении я внезапно понял всю свою жизнь до самой глубинной сути. Я ощутил безмерное удивление, что вот сейчас все кончится, но удивление это было исполнено странной веселости. Потом огонь куда-то отступил, и, словно над камнем, надо мной сомкнулась поверхность шумящих вод.

Мы прорываемся

Я довольно часто наблюдал раненых в смертельном забытьи, когда ни шум боя, ни предельное напряжение человеческих страстей вокруг больше их не касались, и могу сказать, что и мне случилось побывать за этой завесой.

Время, когда я был полностью без сознания, длилось, возможно, не очень долго – оно, по-видимому, равнялось промежутку, за который наша первая волна атакующих добралась до траншеи, куда я упал. Я очнулся с ощущением большой беды, зажатый между двумя глинистыми стенками. Крик «Санитара! Командир роты ранен!» скользнул вдоль цепи согнувшихся людей.

Пожилой мужчина из другой роты участливо склонился надо мной, освободил от портупеи и расстегнул мундир. Два кровавых пятна кругами выступали на груди справа и на спине. Ощущение сковывающей тяжести тянуло к земле. От раскаленного воздуха узкой траншеи на теле выступил мучительный пот. Заботливый помощник освежал меня, махая моим планшетом. Задыхаясь, я с нетерпением ждал темноты.

Вдруг из Сапинье грянул огневой шквал. Без сомнения, эти беспрерывные раскаты, мерный рев и толчки были чем-то большим, чем просто отражением нашей так плохо начавшейся атаки. Я снизу смотрел в окаменелое под каской лицо лейтенанта Шрадера, который, как машина, стрелял и снова заряжал. Между нами произошел разговор, напомнивший мне сцену в башне из «Орлеанской девы». Впрочем, мне было не до шуток: я ясно понимал, что все кончено.

Шрадер лишь изредка мог бросить мне пару отрывистых слов. Теперь я был не в счет. В ощущении полного бессилия я пытался по его лицу прочесть, как там наверху. По всему было видно, что побеждали контратакующие. Я слышал, как все чаще и яростнее обращал он внимание находящихся рядом людей на цели, придвигавшиеся, должно быть, все ближе.

Внезапно, как рушится плотина в наводнение, пронесся крик ужаса: «Они прорвались слева! Мы погибли!» В это ужасное мгновение я ощутил, что жизненная сила снова, как искра, вспыхнула во мне. Мне удалось двумя пальцами впиться в дыру на высоте руки, проделанную в стене траншеи мышью или кротом. Я медленно поднялся, скопившаяся в легких кровь текла из ран. По мере того как она вытекала, я ощущал облегчение. С непокрытой головой и в распахнутом мундире, с пистолетом в руке я уставился на сражение.

Сквозь белесые клубы дыма прямо на нас бежала цепь людей в полном боевом снаряжении. Некоторые падали и оставались лежать, другие перевертывались, как подстреленные зайцы. За сто метров до нас воронки поглотили оставшихся. Должно быть, это был совсем юный отряд: они выказывали рвение, свойственное неопытности.

Как по нитке, по гребню возвышенности ползли четыре танка. В несколько минут они были растоптаны артиллерией по земле. Один развалился пополам, как игрушка из жести. Справа, шатаясь, опустился на землю с предсмертным криком фаненюнкер Морман. Он был храбр, как молодой лев. Это я знал еще по Камбре. Его уложил выстрел прямо в лоб, нацеленный точнее, чем тот, рану от которого он мне тогда перевязывал.

Дело, казалось, было еще не проиграно. Я прохрипел фенриху Вильски, чтоб он полз налево и своим пулеметом заткнул прорыв. Он вернулся очень быстро и сообщил, что в двадцати метрах уже все занято: там были части совсем другого полка. До сих пор я стоял, держась левой рукой, как за руль, за пучок травы. Теперь я смог повернуться, и мне открылась странная картина: англичане частично проникли на участок траншеи, слева примыкавший к нашему, частично же двигались вдоль нее со штыками наизготовку. Едва я успел осознать близость опасности, как новый, еще более неожиданный сюрприз ошеломил меня. За моей спиной еще двигались атакующие: это по направлению к нам вели пленных с поднятыми руками. Итак, враг почти сразу же после того, как мы пошли на штурм, проник в деревню. Теперь мешок был затянут. Он отрезал нас от своих соединений.

Картина все больше оживлялась. Англичане и немцы окружили нас и потребовали бросить оружие. Произошло замешательство, как на тонущем корабле. Слабым голосом подбадривал я рядом стоящих к борьбе. Они стреляли в своих и чужих. Наша горстка была окружена немым молчанием и криками. Два могучих англичанина слева погружали свои штыки в траншею, откуда к ним моляще тянулись руки.

И под нами стали раздаваться пронзительные голоса: «Нет смысла! Снимай оружие! Не стреляйте, ребята!»

Я взглянул на двух офицеров, стоящих рядом со мной в траншее. Они беспомощно улыбнулись в ответ и бросили на землю свои портупеи.

Теперь выбор оставался только между пленом и пулей. Я выполз из траншеи и, шатаясь, двинулся к Фаврёю. Словно в страшном сне, ощущал я, как ноги будто прилипли к земле. Единственное, что, может быть, было на руку, так это неразбериха, во время которой часть людей уже обменивалась сигаретами, часть же снова устроила резню. Два англичанина, приведших на линию отряд пленного 99-го, стояли против меня. Наставив свой пистолет на ближнего, я нажал курок. Он свалился, как фигурка в тире. Другой разрядил в меня винтовку, но не попал. Быстрые движения резко вытолкнули кровь из легкого. Мне стало свободнее дышать и я начал пробираться вдоль траншеи. За одной поперечиной прятался лейтенант Шлегер с огневым расчетом. Они присоединились ко мне. Кроме меня, Шлегера и еще двоих, все были убиты. Близорукий Шлегер, потерявший свои очки, как он мне потом рассказывал, ничего не видел, кроме моего подпрыгивающего планшета. Из-за большой потери крови я ощутил свободу и легкий хмель. Меня беспокоила только мысль, как бы мне не упасть слишком рано.

Наконец мы добрались до земляной насыпи в виде полумесяца справа от Фаврёя, с которой полудюжина станковых пулеметов извергала огонь на своих и чужих. Итак, здесь был просвет или хотя бы остров в нашем окружении; счастье нам не изменило. Вражеские пули разбрызгивали песок укрепления, офицеры кричали, возбужденные люди метались в разные стороны. Офицер санитаров шестой роты сорвал с меня мундир и велел мне тут же улечься, так как каждую минуту я мог истечь кровью.

Меня завернули в плащ-палатку и потащили вдоль восточной окраины Фаврёя. Несколько человек из моей шестой роты сопровождали меня. Деревня уже кишела англичанами, и неудивительно, что их огонь не заставил себя долго ждать. Выстрелы, грохоча, били по человеческим телам. Санитара шестой, державшего задний конец моего брезента, выстрел в голову свалил на землю. Я упал вместе с ним.

Маленькая группа распласталась по земле и, подстегиваемая ударами, ползла до ближайшего углубления.

Я остался на поле один, закатанный в брезент, и почти равнодушно ожидал удара, который положит конец этой одиссее.

Впрочем, и в этом безвыходном положении я не был покинут. Спутники следили за мной и снова предприняли попытку к моему спасению. Возле меня раздался голос ефрейтора Хенгстмана – длинного, светлорусого парня из Нижней Саксонии: «Я возьму герра лейтенанта на спину, мы прорвемся или поляжем!»

К сожалению, мы не прошли: слишком много орудий стояло на краю деревни. Хенгстман побежал, тогда как я обеими руками обхватил его за шею. Тут же поднялась стрельба, как на полигоне, когда целятся в мишень за сто метров. И тонкое металлическое жужжание оповестило о выстреле, заставившем обмякнуть тело Хенгстмана подо мной. Он упал беззвучно, но я почувствовал, как смерть еще прежде, чем мы коснулись земли, завладела им. Я высвободился из его рук, еще крепко державших меня, и увидел, что пуля пробила ему каску и висок. Смельчак был сыном учителя из Леттера под Ганновером. Как только я снова смог ходить, я разыскал его родителей и обо всем им рассказал.

Неудачный пример не помешал другому сопровождающему предпринять новую попытку спасти меня. Это был сержант санитаров Штрихальски. Он взял меня на плечи и донес, хотя рой пуль снова кружил возле нас, до тихого угла следующей высоты.

Стемнело. Люди отыскали брезент с мертвецом и понесли меня по одинокой равнине, на которой то близко, то далеко вспыхивали колючим сиянием звезды. Я впервые ощутил, как это ужасно, когда чувствуешь, что задыхаешься. Запах сигареты, которую курил человек в десяти шагах от меня, чуть меня не задушил.

Наконец мы добрались до санитарного блиндажа, там мой добрый знакомый доктор Кай нес свою службу. Он намешал мне восхитительного напитка с лимоном и сделал укол морфия, погрузившего меня в целительный сон.

На следующий день началась обычная, разделившаяся на этапы транспортировка. Тряска в автомобиле до военного лазарета была последним тяжким испытанием моей способности выжить. Затем я поступил в руки сестер и продолжал чтение «Тристрама Шенди» там, где его прервал приказ о выступлении.

Множество проявлений участия приносили мне облегчение во время кризисов, характерных для легочных ранений. Солдаты и начальство дивизии посещали меня. Участники штурма Сапинье все, конечно, или погибли, или были, как Киус, в английском плену. Супруги Планко, несмотря на то что уже первые снаряды наступавшего противника рвались в Камбре, прислали мне милое письмо, банку молока, оторванную от себя, и единственную дыню – все, что было в их саду.

Мой последний денщик не составил исключения из длинного ряда своих предшественников, он остался при мне, хотя в лазарете ему не был положен паек и он должен был выпрашивать себе съестное на кухне.

Когда скучаешь лежа, ищешь всякие способы развеяться; так, однажды я проводил время, подсчитывая свои ранения. Я установил, что, не считая таких мелочей, как рикошеты и царапины, на меня пришлось в целом четырнадцать попаданий, а именно: пять винтовочных выстрелов, два снарядных осколка, четыре ручных гранаты, одна шрапнельная пуля и два пулевых осколка, входные и выходные отверстия от которых оставили на мне двадцать шрамов. В этой войне, где под обстрелом были скорей пространства, чем отдельные люди, я все же удостоился того, что одиннадцать из этих выстрелов предназначались лично мне. И потому я по праву прикрепил к себе на грудь Золотой Знак раненого, присужденный мне в эти дни.

Спустя четырнадцать дней я лежал на мягкой постели санитарного поезда. Уже появился немецкий ландшафт в первых проблесках осени. К счастью, нас выгрузили в Ганновере и отправили в Приют клементинок. Среди множества посетителей, которые скоро явились, я особенно радовался брату. Он еще вырос со времени своего ранения. Впрочем, его правая, сильно задетая сторона тела не действовала.

Я делил свою комнату с молодым военным летчиком эскадрильи Рихтхофен по имени Венцель, – одним из тех высоких, отчаянных парней, каких еще рождает Германия. Он делал честь девизу своей эскадрильи: «Железный, но бешеный!» – и уничтожил в воздушном бою двенадцать противников, из которых последний, прежде чем умереть, прострелил ему плечевую кость.

Свой первый выход я отпраздновал с ним, моим братом и несколькими товарищами, ожидавшими своего транспорта в залах старого Ганноверского Гвардейского полка. Поскольку наша боеспособность теперь была под сомнением, мы чувствовали настоятельную потребность поупражняться с тяжелым креслом. Это плохо кончилось: Венцель сломал себе руку, я же на следующий день лежал в постели с температурой сорок; более того, температурная кривая совершила даже несколько рискованных скачков к красной линии, за которой искусство врачей бессильно. При такой температуре исчезает ощущение времени; пока сестры боролись за меня, я лежал в горячечных снах, многие из которых бывают даже очень веселыми.