Юлий Исаевич Айхенвальд
Фет

Полная версия

 
Необъятный, непонятный,
Благовонный, благодатный
Мир любви передо мной.
 

Все – «только сон, только сон мимолетный». Мира в конце концов нет; природа как объект не существует. Единственная реальность – душа, эта великая сомнамбула, преданная вещим грезам. Душе снится вселенная. Вот, значит, откуда – мгновенья, неуловимое, бестелесное, вся эта воздушность Фета; вот почему и сам он «в этом прозрении и в этом забвении» несется как дым и тает невольно, – свиваются клубки жизненного дыма, и нежно вырисовываются из них очертания женских лиц, и тихой мелодией звучат едва слышные стихотворения: «арфа, ты, арфа моя тихоструйная». Или даже тонет в этом клубящемся потоке неопределенности сама любовь и женщина, – любовь наша «робкая и бедная». Там, где отдельные черты сливаются в мерцании общих далей, в одном космическом испарении, – там уже теряет свою важность и свой особый лик все человеческое:

 
Что же тут мы или счастие наше?
Как и помыслить о нем не стыдиться?
 

В этих неопределимых волнах, как во сне, ничто не занимает места, нигде нет плотности и плоти. Но именно потому ничто не заслоняет вечности, и поэт прямо смотрит из времени в вечность; он имеет непосредственное общение с нею в дуновении счастья, в жгучей ласке, в дыхании космоса. Стихийное, отрешенное, неземное раскрывается в миг любви. Чуждую запредельную стихию я зачерпываю своим вдохновеньем. Фет мгновение не противопоставляет вечности – человек именно ее, вечность, испытывает в свое земное мгновение. Преграды и бездны, времена и пространства, трагическая материальность мира и все это сопротивление вещей исчезает, улетучивается, и мое психическое вездесущие, проникая, как призрак, непроницаемые предметы, торжествует свою внутреннюю победу. Не потому поэт благоговеет перед Богом, что над нами расстилается звездное небо, отрада возвышенного Канта, и сияет солнце, – он всей этой настойчивой, тяжелой, для других столь убедительной внешности не принимает, ей не верит: она только снится. Несомненно лишь одно: мне снится, – значит, я существую. Среди сомнительного я, грезящий, один несомненен. Может быть, и нет никого другого, – поэзию Фета недаром отличает художественный солипсизм, и отсутствует в ней все общественное, и субъективна она до эгоистичности, до праздности, и есть в ней что-то недоброе, осуждающее…

«Бессильный и мгновенный», я, единственный, однако, ношу в груди «огонь сильней и ярче всей вселенной» – свою душу. И поэт поет гимн этому внутреннему солнцу, которое краше и светлее солнца внешнего, солнца верхнего. Для Фета последнее – только «мертвец с пылающим лицом»: какой это страшный образ! Солнце – только животворящий мертвец или мертвый животворец, и внутри так оно холодно, безжизненно, темно – этот податель тепла, и жизни, и света! Ему ли тягаться с моим бессмертным солнцем, которое никогда не погаснет, пока буду я, пока горит мое сознание! В моей заветной глубине слитно живет все мирозданье, и если я освобожу его от всякого давленья извне, если я нравственно выйду из «голубой тюрьмы» вселенной, то я как высшую победу осуществлю и то, что отрешусь от своих «невольничьих тревог» и достигну тех «незапятнанных высот», где не знают человеческого различения между добром и злом, где прекрасное не зарабатывается. «Лишь незаслуженное – благо». Этика стелется по земле: в своем духовном полете я оставляю их обе, а наверху – только одна красота.