Юлий Исаевич Айхенвальд
Батюшков

 
Ты будешь поражать там скачущих еленей
И златорогих серн.
 

Но и реальное существование его было разнообразно, блистательно, сверкало при страшном зареве Беллониных огней; он видел чужие прекрасные страны, на Гейльсбергских полях, на полях брани, он слышал, как громы с высоты гремели «медной челюстью», и вообще его жизнь, в ее поэтическом отголоске, была «чудесный пир для слуха и очей», богатый красками и звуками, страстью и трепетом.

Ими он не поступался и тогда, когда христианская стихия побеждала в нем языческую; и в этом – его оригинальность. От наслаждения перешел он к совести, но и тогда остался поэтом пафоса. Совесть как страсть – таков был его идеал. Христианство не обрекает на жизнь бледную и унылую, не зовет к ослабленности пугливых настроений. Батюшков не может примириться с тем, чтобы сердце его, усталое от сует, потеряло любовь к искусству, веселость ясную первоначальных лет; он не хочет стать мертвой душою: он молит муз, чтобы они отдали свежесть вянущим бесперестанно чувствам. Добро не есть смирение и тишина; оно действенно и страстно: добро – это «души прямое сладострастие», совесть – это «душ великих сладострастье». Оно, излюбленное, дышало в сфере языческой, в антологии, у Тибулла и Горация, – оно же встречает нас и в сердце христианина; жизнь не перестала быть патетической.