Юлия Яковлева
Глиняные пчелы

– Кирюха, – сердито бросил через плечо. – Я Кирюха.

Застучал гирькой прочь. Точно никто его и не видел. Но, конечно же, видели.

– Ох, мальчик, – сказала рядом какая-то женщина в косынке. – Ты бы осторожнее.

Шурка не понял. Она покачала головой:

– Такой народ. С войны вернулись. Некоторые совсем…

– А вы не осуждайте! – ввинтилась другая.

– Да я и не осуждаю. Тут жалеть надо. На всех сердца не хватит.

– Ужас, – повернулась третья. – Я вот на Каменноостровском видела в очереди. Два бывших танкиста резаться начали. Ножами. Молча совершенно.

– Жуть, – подтвердила ещё какая-то. И опять одни затылки. Ноги, сумки, платки.

Шурка обернулся на продавца папирос. Тот стоял как стоял. Никакого Майора не было. Ни рядом, ни поодаль.

Только сердце всё: бум, бум, бум.

Подойти, что ли? Спросить. Скажите, а одноглазый майор, который у вас только что купил папиросы, он… а что он? В самом-то деле.

– Вот ты где, – подошёл сзади дядя Яша. – А мы купили скрипку. Повезло! Страшно дёшево!

«Я думал про него. Вот он и померещился, – объяснил себе Шурка. – Случайно вспомнил. Вот и показалось. Забуду ли я когда-нибудь?»

Обернулся.

– Здорово, – сказал. И не смог растянуть улыбку: в руках дядя Яша держал какие-то обломки.

– Живая, настоящая. – Марк перехватил её, обернул старым полотенцем, точно первым делом её надо было отогреть. Вымыть. Накормить.

– Чуть-чуть здесь… чуть-чуть там… Совсем немного поправить только. Струны только натянуть. Прелесть! – радовались остальные. Тёмные глаза Сары тихо сияли.

Шурка вздохнул. Понадеялся, что косматый Марк знает, что делает. Хотелось сказать хорошее, но не кривить душой:

– Дёшево – это здорово!

– А с кем ты тут болтал? Что это за женщины?

– Да так, – Шурка сунул руки в карманы. – Просто.

Всю дорогу домой дядя Яша радовался: дёшево-то как попалось!

Шурка проснулся среди ночи. Ещё не белой. Ещё темной. На потолке лежал голубой прямоугольник света. То ли от луны, то ли от фонаря. Темнели утёсы и уступы мебели. Тишина была городская, сквозистая, вся в прорехах и дырах. Где-то в глубине квартиры стукнуло. Тоненько зазвенели пружины, когда Шурка повернулся поудобней. В коридоре треснула рассыхающаяся половица. Проехал за окном автомобиль. Шурка лежал и думал.

Ужасно без ног и без руки. Унизительно. Вот он и такой. Кирюха. Что ещё за Кирюха? Наверняка ведь Кир. Или Кирилл.

А Кирюха – это что-то колючее, харкающее, гадкое. Зачем себя самого так называть? А потому что он сам себе противен – догадался Шурка. И думает, что всем тоже. Вот почему он их всех так ненавидит. Всех этих в чулках, в локонах. За чулки, за локоны. За то, что им нет до него никакого дела.

А вовсе нет! – ринулась наперерез другая мысль, от которой перехватило дыхание: не ненавидит он их.

Он их зовёт. Хочет пойти с ними вместе. Под руку. Например, в кино. Или на танцы. Или на лодке покататься. А ни под руку, ни пойти. Пробегают мимо. Ноги в чулках. Перед самым его носом. Не смотрят. Не видят. Слишком быстро бегут. Спешат жить. Нравиться. Куда ему угнаться на своей тачке. С одной рукой.

Вот он и кричит: остановитесь! Гляньте! Вот он я!

Шурка вздохнул. И сам-то я хорош. Я сам ведь был не лучше. Я, я сам. Что я там этой бедной Гале говорил. И дяде Яше. Вот стыд-то. Стыд какой. Он опять вспомнил утро. Галю во дворе, её смущённую улыбку, её страх. Ну накрасила губы, и что? Просто хочет жить и быть счастливой.

И пусть!

В порыве прощения и благородства Шурка представил. Вот дядя Яша. Он берёт за руки соседку Галю. У неё накрашены губы. Дядя Яша и соседка целуются. Но тут же скривился, замычал в подушку с отвращением: гад-д-д-дость. …Спохватился: опять? – осуждает? Нет-нет. Но всё же исправил: не целуются, а держатся за руки. Просто за руки. Не обязательно же лизаться. Взрослые тем более люди. Старые, можно сказать. Для таких глупостей.

Пусть держатся. Пусть живут. Пусть будут счастливы. Раз уж живы.

Шурка лежал, глаза в потолок. Он был растроган своей мудростью. Своим новым умением видеть вещи в истинном свете. Хотелось взглянуть на что-нибудь ещё. Понять ещё что-нибудь такое же хорошее и важное.

Внизу, под матрасом, за пружинами, под полом, под чужим потолком стал набирать силу знакомый басистый рёв: «А-а-а-а-а-а». При звуках его Шурка как вживую увидел квадратный Максимкин рот, глаза-щёлочки, багровые щёки. Рёв был мощный, генеральский, – с уважением отметил. Еле слышно чирикала рядом мама: успокаивала.

На них и направил Шурка свой новый свет понимания. Закрыл глаза.

Очень, можно подумать, хорошо Максимке без папы. Папа погиб. Он и не помнит его наверняка. Маленькие всё забывают. А дядя Яша хороший. Вот ведь как. У дяди Яши с тётей Верой не было детей. А теперь у дяди Яши вон уже сколько. Я, Таня, Бобка, Сара, скрипка. Мысли стали рваться, валиться набок.

Шурка понял, что спит.

Он как бы изнутри видел свои вогнутые веки. Они были похожи на амфитеатр. Увидел и сцену. Сара стояла, зажав подбородком скрипку. Смычок ездил вверх и вниз, щекотал и жалил. Музыки не было. Басом ревел издалека Максимка. Кукла Сары танцевала, подпрыгивала, перекидывалась через свою мягкую голову, как дрессированная белая мышь.

«Я сплю. Всё хорошо. Я сплю», – смотрел и понимал Шурка. И было ему действительно хорошо. Если только не смотреть слишком пристально.

Рта у Сары не было.

Шурка вышел из ванной с мокрыми волосами и с мокрой зубной щёткой, когда в квартиру зажужжал звонок. Короткий, короткий, длинный. К ним! Так рано? Кто? Он открыл входную дверь.

Соседка Галя отпрянула от неожиданности.

– Ой, Шурка. На ловца и зверь бежит.

И тут же твёрдо:

– Хочешь рубль?

Теперь опешил Шурка. Рубль! Мысли поскакали сами: два билета и хватит на буфет. На пирожное нет, но лимонад вполне. Кивнул.

– Чудно! – обрадовалась Галя. – Можешь с Максимкой посидеть? Не один раз, конечно. А по вечерам. Рубль – за десять дней.

– А-а, – попробовал втянуть в себя воздух Шурка. Всё не верилось… Рубль! Вчера ещё рубль был недосягаем как Эверест.

Галя протянула свёрнутую бумажку:

– Только Бобке не говори.

Ах вот оно что! Рубль… Вот откуда у Бобки деньги… Как вдруг Галя смутилась и пояснила:

– Я ссориться вовсе не хочу.

Тем самым окончательно запутав дело. Шурка сперва взял рубль.

– А что случилось?

Галя отвернулась на стену. Сжала губы. Отпустила. Розоватый отпечаток помады вылез за край.

– Да ничего… Бобка Максимке сказки немного странные рассказывает… Я понимаю, Бобка старается… Просто Максимка потом от них ночью просыпается и ревёт. То есть он, может, не от Бобкиных сказок ревёт, а сам по себе… Не знаю. Ладно. Ерунда. Просто не говори Бобке. Не надо его расстраивать. Да? Ну спасибо. Сегодня посидишь? В семь приходи, а в девять я тебя отпущу.

Она подняла было руку, чтобы помахать на прощание, но Шурка вышел на площадку. Закрыл за собой дверь.

– Какие сказки?

Он ждал. Галя кусала губы. Смотрела на зубную щётку в его руке. Потом кивнула ей. И ей же сказала:

– Видишь ли… – Она попробовала улыбнуться – посмотреть в глаза. – Да ерунда. Не бери в голову. Ну как с детьми. Им в этом возрасте всё страшно.

– Про что сказки?

Галя тряхнула головой, улыбнулась:

– В самом деле, чепуха.

– Чтобы, если Максимка вдруг начнёт бояться, я понял, в чём дело.

– А, – отмахнулась Галя и начала спускаться. – Ты просто почитай ему вслух. У нас там куча книжек. «Чук и Гек». «Тараканище». «Мурзилки».

Спохватилась. Застучала каблучками снова вверх, на ходу выпрастывая из кармана шнурок. Подала:

– Прости. Забыла. Ключ. В семь.

– Я всё сделаю, – заверил Шурка.

Послушал, как её шаги трещат и цокают вниз. Закрыл дверь. И прямо из коридора крикнул, вложив в голос обещание расправы. Строгой, но справедливой:

– Бобка! А ну иди сюда.

Бобка из комнаты не высунулся.

Шурка решительно направился к их двери. Распахнул. Бобка сидел за столом с видом подчёркнуто честного человека.

– Бобка!

…которого отрывают от дел ерундой.

– Да?

Шурка хлопнул на стол рубль:

– А ты у нас, оказывается, артельщик-надомник.

– Она сама попросила. Первая.

– Что ты ему рассказывал?

– Кому?

– Пушкину! Максимка от твоих сказок по ночам ревёт.

– Ничего я ему такого не рассказывал.

– Я сам слышал: Максимка ночью ревел.

– Сказки как сказки.

– Какие?

– Обычные, – Бобка пожал плечами, принялся разглаживать ладонью скатерть.

– Какие обычные?

– Ну какие ещё. Курочка-яга. Колобок-невидимка. Вот эта вся дребедень для детсадовцев… Строго классически.

Шурка фыркнул. Бобка поднял на него глаза. Оба не выдержали, засмеялись.

– Классически! …Эх ты, классик! Античные, ещё скажи. Гомер.

Бобка захохотал. Но как-то слишком. От облегчения? Но свет, который подсказывал Шурке много чего, почему-то не смог пробить Бобкин хохот.

Самым лёгким оказалось прийти ровно в семь.

К чему Шурка оказался не готов совершенно, так это к скуке.

Ему казалось, все маленькие дети – вроде кукол с моторчиком. С утра до вечера сучат ногами, руками, ползают, лазают, бегают, прыгают, везде тычут пальцем, всюду суют нос. Только и приглядывай, чтобы никуда не залезли, ниоткуда не свалились, нигде не застряли. Но это, думал он, как раз легко!

Глазом не успеешь моргнуть – уже девять.

«Я, наверное, просто забыл, какие они. Неужели мелкие – все такие скучные?»

Максимка не лез, не карабкался, не бежал, не падал.

Он сидел на диване и смотрел на Шурку терпеливо. Как на идиота.

Сначала терпеливо. Потом начал гудеть:

– Ну поигра-а-а-ай.

– Ну давай. – Шурка раздавил о нёбо зевок. Даже слезы выступили. – Поиграем.

Мелкие опять появились на ленинградских улицах почти одновременно с трамваями, голубями и кошками. Сперва трамваи, потом кошки, потом голуби, потом мелкие. Похожие, как горошины, они катились по тротуару за воспитательницей, загребая короткими ножками и равно удивляясь: трамваям, кошкам, голубям, которых до этого ни разу в жизни не видели.

Потом Шурка перестал замечать. И тех, и других, и третьих. Привык.

– А во что поиграем? – с надеждой спросил Максимка.

Голова у Шурки уже была как набитая мокрой ватой. В ушах звенело. Идей не было.

Зря он не расспросил заранее Бобку. Тот, по-видимому, успел разбаловать Максимку таким высоким классом мастерства, которого мелкий теперь напрасно ждал от Шурки. А ведь ещё только половина восьмого!

Узор на обоях, казалось, медленно стекал вниз. Вбирая в себя мелких насекомых, как янтарь. На веки вечные.

Как продержаться до девяти? Во что с ним играть?! Хотелось вернуть Гале рубль и больше не возвращаться.

Но в кино с Ророй – хотелось ещё больше. «Какие подвиги – из-за любви», – подумал Шурка.

А ведь впереди ещё девять таких вечеров!

«Многовато, – малодушно подумал, – за рубль-то». Лучше бы наоборот: один раз с Максимкой, потом девять – в кино.

– А давай я тебе почитаю! – фальшиво оживился.

Стопку тоненьких, размягчённых от частого чтения книжек он решил было приберечь напоследок, когда сам уже никакую игру не сможет выдумать. Но кто же знал, что этот «напоследок» наступит почти сразу!

Максимка поглядел на книжки. Исподлобья – на Шурку. Нижняя губа у него отвисла. «Раскусил», – понял Шурка.

– Знаешь, Максимка. Мне вообще-то тоже скучно, – сознался.

Максимка подтянул губу. Лоб его разгладился. Голубые глаза изучили Шуркино лицо. Точно увидели впервые:

– Да?

– Между прочим, да. Не один ты у нас такой.

Максимка просиял:

– Хочешь, расскажу тебе сказку?

– Давай, – обрадовался Шурка. Вот и не надо делать ничего самому. Ключик найден. Моторчик завёлся. Сейчас Максимка сам себя развлечёт. Сам с собой поиграет. А там уже и девять. Шурка сел поудобнее. Максимка припал к его боку. Обхватил. Шурка накрыл его тельце рукой сверху: как квочка крылом. Посмотрел на пушистое темя. Умилился. Прижал Максимку покрепче. Закрыл глаза. Честно послушал начало. Кто-то там жили-были. Пошли все вместе в лес. Максимка выговаривал не все звуки. Сказка бормотала Шурке куда-то в рёбра. Он стал думать о своём. И вдруг очнулся. Слова Максимки дошли до него. Замёрзли внутри. Рука, что держала Максимку, стала тяжёлой, как бревно. А Максимка всё журчал:

– …и вот они выбежали из леса. Тот мальчик и девочка с куклой.

Шурка отстранился. Максимка удивлённо умолк. Голубые глаза глядели чисто и ясно.

Волосы у Шурки на затылке защекотало. Бум, бум, бум – тяжело стучало сердце. Горло пересохло. Шурка кашлянул. Просипел:

– А К-капуста? Она не с ними? В смысле – выбежала…

– Нет, капуста там осталась, в лесу, – охотно пояснил Максимка. – Я же сказал. Ты что, не слышал?

Шурка не мог придать своему взгляду выражение, как ни старался. Не мог даже моргнуть.

– …Не бойся, – похлопал его Максимка по ледяной руке. – Чего ей сделается? Это же просто капуста. Листья и кочерыжка. Они такое не едят. К тому же она стала каменная. Зубы сломают. – И Максимка засмеялся.

От смеха этого у Шурки сбежала по спине ледяная струйка.

Кто такие «они», не хотелось и представлять.

Перед глазами пульсировали красные точки. Он попробовал вдохнуть. Не мог. Всё правда, правда, правда. А что – всё? Если это сон. А если нет? Бывают сны, которые снятся обоим? Троим? Или сразу четверым?

Это же не кино в «Авроре».

Король игрушек не желал им добра. Неважно, в каком облике приходил: бравым майором в орденах или незнакомцем в острой серой шляпе. Только в этом Шурка теперь был уверен.

– Ты чего вскочил? – позвал с дивана Максимка. – Это ещё не всё.

– Нет? – дохнул Шурка. Он не мог шевельнуть и пальцем. Сон и явь казались ему теперь настолько перепутанными, что страшно было сделать и шаг. Казалось, провалишься ещё куда-нибудь. Узор на обоях теперь казался ему лесом ядовитых лиан. Двигался. Или это змеи двигались в лианах? Шипели. Мелькали язычками.

– Там ещё есть, – заверил Максимка.

– Да? – тупо переспросил Шурка. Максимка поудобнее переложил свои кругленькие ножки. Поправил чулок на одной. Обе лежали на диване, как две кегли.

– Да, – беззаботно подтвердил. – Там же был ещё один мальчик. Я же вначале сказал! Который в лесу пошёл в другую сторону. С мишкой. Ты что, не слушал?

– А. Да. Точно. Теперь помню.

– Ну садись. До конца слушать будешь?

Шурка осел рядом. Мыски Максимкиных туфель смотрели друг на друга. В уголках у них были прорези. Шурке казалось, что глазки.

– Ну? – сумел вымолвить. – Так что тот второй мальчик? С мишкой который.

– Ничего, – беззаботно кивнул носками туфель Максимка. – Конец сказки.

Максимка ещё что-то говорил. Что-то делал. Шурка что-то говорил и делал, но всё будто виделось ему через толстое стекло.

Как-то вдруг пришла Галя. Максимка уснул прямо у неё на руках.

Каким-то образом Шурка вернулся в свою квартиру. Разевала рот тётя Даша. Шевелились губы Людочки. Клубами поднимался от кастрюли пар – он казался более самостоятельным и живым, чем тётя Дуся, которая помешивала свою кипящую стирку щипцами. Дядя Яша проскакал – он выглядел таким же деревянным, как его трость. Как Петрушка, высунулся и пропал Иван Валентинович.

Ни жив ни мёртв, Шурка вошёл в комнату.

Сара и Бобка разом подняли головы. Шурка ринулся мимо.

Бросился в угол. Упал на колени. Сдвинул оторванный плинтус. Сунул палец в щель. Палец вспомнил ощущение: выпуклый гладкий край. Палец как будто спрашивал: ну и? Где? Где она? Обгорелая рыжая капля с металлической петелькой и выпуклым чёрным зрачком. Мишкиного глаза в тайнике не было.

Шурка медленно встал. Обернулся.

Посмотрел на Бобку. Тот ответил круглым взглядом.

– Валяй, – хрипло сказал Шурка. – Расскажи теперь и мне свою сказочку. От начала до конца.