Юлия Тимур
Под сенью платана. Если любовь покинула

– Ну, выбрали что-нибудь? – поинтересовался дядя Али.

– Пожалуй, вот эта ваза могла бы нам подойти, – мать Элиф показала на стоящую в дальнем от них углу высокую вазу с круглыми отверстиями по периметру вытянутого горлышка.

Элиф, быстро взглянув на вазу, тут же возразила:

– Да что ты, мама! Она нам совершенно не подходит. Отцу совсем не понравятся эти дырки в ней. У его любимой вазы стенки были цельные.

– Прекрасная напольная ваза! – поддержал мать Элиф Али бей. – Хороший выбор.

– Нет, нет! Мне не нравится! – решительно произнесла Элиф. – Отец велел нам вместе выбрать вазу. Эта нам не подходит!

Али бей терпеливо улыбнулся:

– Чем же она тебе так не нравится?

– Нет, мне она нравится, но она не понравится моему отцу! Я точно знаю!

– Может, будет лучше, если твой отец сам заглянет ко мне?

– Зачем? Мы тоже можем выбрать, – не унималась Элиф и собиралась продолжить и дальше свои препирательства, но в этот момент дверь открылась, и на пороге магазина появился Мехмет.

– Сынок, проходи в мастерскую, я спущусь к тебе немного позже! – дядя Али взмахом головы поприветствовал сына.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался со всеми присутствующими Мехмет и собирался пройти мимо них, чтобы спуститься вниз, в саму мастерскую.

– Здравствуйте, вы, наверное, меня не помните, но это я упала с дерева в тот момент, когда вы шли под ним, и это меня вы спасли в тот день, не пройдя безучастно мимо раненой, – в начале фразы чуть задрожавший от волнения голос Элиф, окреп в самом её конце.

– О, я вас не забыл, – улыбнулся мужчина. – Разве можно о таком забыть: не каждый день с деревьев падают девочки. Обычно мне под ноги падали лишь спелые фрукты.

– Я не фрукт, – слегка покраснела Элиф. – Я – Элиф!

– Элиф! Молодой человек зашёл к отцу по делам, а ты его отвлекаешь! А между тем мы пока не выбрали вазу. Давай займёмся тем, за чем мы сюда пришли, – мать подошла к девочке и взяла её за руку.

– Ничего страшного, не переживайте! Я вижу, что Элиф полностью оправилась после того падения, и, поверьте, я очень этому рад, – улыбнулся Мехмет и спустился по лестнице, скрывшись в мастерской.

– Рекомендую вам обратить внимание вот на этот экземпляр! Ваза сделана из особой глины, жирной. Обратите внимание на её оттенок. Заметили, он – песочно-жёлтый. Такая глина по-особому прочна! – дядя Али прищёлкнул языком, осматривая вазу и показывая её посетительницам.

– Красивая! – в один голос подытожили и мать, и Элиф.

– Мама, только наша ваза была потоньше и поизящнее, – опустив глаза, произнесла Элиф.

Она уже решила: ей необходимо уговорить мать купить не готовую вазу, а ту, которую сделают специально для них. И тогда она сможет ещё пару раз встретиться с Мехметом прежде, чем уедет в Ялову, в дом бабушки.

– Пожалуй, ты права! А много ли времени нужно, чтобы изготовить новую вазу, такую, какую бы нам хотелось? – спросила мать Элиф.

– Дней семь-десять. Подготовленная, выдержанная глина у меня всегда имеется в запасе. А вот спешить, когда ваза сушится, никогда не стоит: изделие выйдет хрупким. На этом сэкономить время – означает изготовить плохой продукт. Потом вазу обжигают для прочности. Но и это ещё не всё. Лучше вазу глазуровать. Качественное изделие, как ни крути, быстро не получишь! – потёр руки Али-бей.

– А можно посмотреть, как делают вазы! – Элиф переводила просящий взгляд с матери на хозяина лавки.

– Почему бы и нет? Если девочке так это интересно! – улыбнулся Али-бей. – Давайте спустимся в мастерскую все вместе. А там уже и нарисуем эскиз вашей вазы.

Мастерская оказалась небольшим подсобным помещением, расположенным прямо под магазином. Маленькое окошко, ютившееся под самым потолком, являлось единственным источником освещения и пропускало совсем не много дневного света: зимой – темно, а летом – душно. Лампы освещения в помещении не было. Значит, как только садилось солнце, работать здесь было нельзя – слишком темно. У стен, оставив пустым центр помещения, стояло несколько гончарных кругов. За одним из них работал Мехмет. Правда, лепил он, судя по всему не вазу, а какую-то фигурку. Какую именно, рассмотреть было пока нельзя.

– Здесь мы и трудимся! – широким жестом Али бей обвёл пространство вокруг себя. – Когда тепло и погода позволяет, выходим во двор: там и посуда на солнышке и ветерке быстрее обсыхает, да и работать в погожий день на открытом воздухе гораздо приятнее. Ну, вернёмся к вашему заказу!

С единственного стола, стоявшего прямо под лестницей, он взял толстую, видавшую виды тетрадь. Долго листал её, ища свободную страницу. А потом, быстро работая карандашом, уверенными движениями сделал в ней набросок. Эта тетрадь, видимо, служила ему уже не первый год: страницы ее были изрядно потрёпаны, а сама обложка – заляпана жирными пятнами, следами от рук.

Элиф всё время следила за Мехметом: вот он сжал в своих длинных и сильных пальцах кусок глины – она прогнулась под их уверенным натиском и приняла желаемую форму, затем он ловко выровнял ладонями образовавшиеся на поверхности неровности, и она стала идеально гладкой.

– Ах, как здорово это у вас получается! – искренне восхитилась Элиф и сплела пальцы рук на уровне рта, будто стеснялась вырвавшегося у неё признания.

Мехмет поднял голову и, оторвавшись от работы, улыбнулся:

– Нравится?

– А нашу вазу будете делать вы? – ответила вопросом на вопрос Элиф.

– Нет, вашу вазу сделаю я! – пробасил в бороду Али-бей. – Мехмет лепит свои поделки: птичек, рыбок. Тренирует руки. А вашу вазу сделает мастер. Приходите дней через десять, и она будет готова.

– А оплата? – спросила мать Элиф.

– Можете оставить небольшой задаток, а остальные деньги отдадите мне после того, как будет готова ваза. Мы же соседи! – в очередной раз улыбнулся старый мастер, демонстрируя своё расположение.

Десять дней! Пройдёт целых десять дней. Хотя, нет: только десять дней! И Элиф снова увидит Мехмета! Он будет так близко к ней, что она сможет дотронуться до него рукой. Нельзя, конечно, этого делать. А что будет, если она дотронулась бы до руки Мехмета? Вот бы он поразился её смелости. А мама ругала бы, и бесстыжей называла. А какой может быть стыд, если парень нравится? Пускай он и старше. Но сердце, как птичка, замирает у неё в груди, и щемит. И так тяжко становится, такое томление. И голова, совсем чужая: и ее, вроде, и совсем не её. Мысли куда-то разлетаются, и она не может их поймать – всё одно! Только б смотреть на него не отрываясь. Нет, нельзя так: мать сразу заметит. И пусть, и хорошо! Она скажет ей, что любит Мехмета! Сильно-сильно, и замуж за него выйдет, года через два-три. Долго-то как ждать…

А она сможет увидеть его уже через десять дней, каких-то десять дней – коротких, но длинных-предлинных!!!

***

– Интересно, как наша ваза? Уже готова? Мне так не терпится на неё посмотреть! – Элиф, задыхаясь, примчалась из школы и сразу застыла на пороге, уставившись на новенькую вазу, стоявшую в коридоре на месте старой, разбитой.

– Как, ты её уже принесла?

Она остановилась перед вазой и смотрела на неё, словно на змею, выползшую из кустов на дорогу, по которой секунду назад весело бежала Элиф.

– Тебе она не понравилась, детка?

Реакция дочери и её испуганный вид удивили мать.

– Ты же ещё утром обещала мне, что мы вместе пойдём в мастерскую! – сердито закричала Элиф, и от разочарования у неё на глазах выступили колкие слезы.

«Обиделась!» – про себя решила мать, а вслух произнесла:

– Элиф, не понимаю, что тебя так рассердило? Вазу нам сегодня принес сам Али-бей. Зашёл по-соседски. Они с отцом заодно и об оплате поговорили. Да и отец увидел новую вазу и убедился, что она выглядит так, как ему бы хотелось. Али-бей сэкономил наше время. Очень любезно с его стороны было сделать нам такой жест.

Элиф, не дослушав мать, пробежала мимо неё в комнату. Нельзя расплакаться при ней, никак нельзя. Как ей объяснить свои жгучие слёзы?

Она глубоко вздохнула, крепче сжала губы и зубами зажала краешек нижней губы, сильнее, ещё чуть-чуть. Сейчас она прокусит её своими острыми зубками. Ой, больно, и во рту – солоно. Из губы заструилась кровь, закапала на воротничок платья. В ту же секунду с заплаканным лицом Элиф снова появилась перед матерью, но теперь у неёе была очевидная причина для столь горьких слёз.

– Откуда у тебя кровь? – всполошились мать. – Почему ты не сказала, что ушиблась? Ты упала? Я и не поняла сразу, чем ты так расстроена! – мать бросилась к дочери и внимательно осмотрела её лицо.

– Это не страшно, мама, я споткнулась на пороге, когда заходила в дом, и прикусила губу. И теперь я не смогу выпить ту вкусную чорбу, что ты мне приготовила. Я чувствую аромат мяты – значит, ты сварила для меня нанели-чорбу*. Мою любимую! А ещё мне стало очень обидно из-за того, что я не пойду больше в гончарную мастерскую. А там столько красивых вещей! Мне так чашечки одни понравились – они стояли на полке, и я хотела опять на них посмотреть…

– Мы обязательно с тобой сходим туда. Отец обещал мастеру купить ещё глиняной посуды – так ему пришлась по вкусу новая ваза. Но это будет потом, когда мы вернёмся от бабушки. Ты же не забыла, что на следующей неделе у тебя начинаются каникулы, и мы все вместе уедем в Ялову?

– Не забыла, – протянула Элиф. – Как я могла такое забыть.

***

Лето душное и сухое заспешило в город, наполнило его улицы своим горячим дыханием, подняло пыль с мостовой лёгким, но не спасающим от жары ветерком, которого горожане ждут, как милости, но, подставив ему навстречу лица, чтобы немного освежиться, получают лишь новую порцию тепла, стекающего с распаренных щек солёным потом.

Днём случайные прохожие жмутся в тень, отбрасываемую домами, спешат под тенты летних кафе, разбросанных по улочкам; стремятся скрыться под деревьями, раскрывшими свои зонты-кроны, любезно приглашая путника присесть под ними.

Летом платан могуч и прекрасен! Его пятипалые листья-ладони тянутся друг к другу, переплетаются в едином желании прикоснуться к собрату, образуя мощный зелёный монолит. И солнце не страшит его своей жгучей любовью – он отражает испепеляющую силу светила глянцевой поверхностью листьев, сквозь сито кроны пропускает малую толику ультрафиолета, пользуясь ей для своего роста. Платан любит солнце, а влагу добывает своим длинным разветвлённым корнем – тот проникает в самые глубокие слои почвы, питая гиганта грунтовыми водами, надёжно связывает его с землёй, делает его почти неуязвимым перед тяготами жизни: голодом, холодом, шквалистыми ветрами. Когда город наступает на редкое, случайно оставшееся на его улочках живое, захватывает в плен мощную подземную часть платана, замуровывая её в каменную мостовую или асфальт, гигант мощными корнями поднимает новые оковы – встаёт на дыбы. И даже с сильно загазованным воздухом ужилось могучее древо. И только удар молнии, неожиданный и меткий, может разбить его твердь, расколов ствол великана. Но не падёт тот, нет – выпустит новые отростки на выжженном пепелище, и устремится ввысь, латая раны, наращивая малахит зелени, цепляясь корнями за землю, в которой когда-то обрёл жизнь.

***

Прошла уже целая неделя с тех пор, как Мехмет привёз Фатиме в их дом. Организовать переезд помогла Назлы, младшая, приемная дочь Элиф – единственная из всех её детей, навещающая стариков. Перед этим Назлы прибралась у них в квартире, наведя образцовый порядок. Когда же привезли Фатиме, она разместила вещи больной женщины в отведённой ей комнате.

Вещей у больной оказалось немало: Фатиме наотрез отказывалась переезжать без привычных ей предметов, которые ежедневно окружали её в собственном доме. В перечне необходимых ей вещей, помимо одежды, любимой чашки, посуды, из которой она ела, неожиданно для всех оказалась и кровать. Фатиме ни в какую не хотела ложиться в чужую постель. Чтобы доставить её кровать в квартиру Элиф, пришлось воспользоваться услугами подъёмника. В результате кровать поставили в комнату через широкий проём балконной двери. Собственно это и определило выбор комнаты для больной: там, где много воздуха и света, выздоравливают гораздо быстрее.

Фатиме внесли в квартиру на руках – помогли соседи – и аккуратно положили на кровать. Женщина, как только расположилась на своей кровати, тут же отвернулась к стене. Похоже, что она не столько была утомлена дорогой, сколько сам переезд ей был не мил, и если б не появившаяся в результате болезни беспомощность, она вряд ли на него согласилась. А посему все дневное время Фатиме лежала с полузакрытыми глазами, не отвечала на обращённые к ней вопросы, стараясь всячески игнорировать Элиф, суетящуюся возле неё.

Фатиме часто постанывала, жаловалась на духоту в комнате и нехватку воздуха. Элиф сразу шла к балкону и распахивала настежь балконную дверь. Но больная тут же начинала жаловаться на сильный сквозняк. И причитать, что духоту создавали, конечно, чтобы ей нечем было дышать, и у неё участилось сердцебиение, и сердце выскочило из груди; сквозняк же устраивали специально, чтобы она простудилась, и к её букету болячек добавилось бы и воспаление лёгких. Тогда уж она точно никогда не поднимется с постели и не выздоровеет вовсе.

В еде у больной тоже были свои предпочтения, которые она объясняла своим нынешним состоянием: ела только специальным образом приготовленные тефтели- котлетки, что бы были они сделаны из нежирного мяса, и что бы специй в них было поменьше, но совсем без них нельзя – вкуса нет. И это вовсе не капризы! Сами подумайте, разве может её беспомощный, ослабленный болезнью организм справиться с более грубой пищей? Поэтому только нежные тефтели, да протёртые чорбы-супы, определённой температуры, что бы и не горячие – не обжечь бы пищевод и желудок, но и не холодные – кому такое по вкусу придётся! – стали её ежедневным меню.

Походы в туалет для Фатиме превратились в сложную процедуру: от постоянного лежания мышцы, заставляющие тело быть в тонусе, ослабли, и ноги отказывались её держать. Сухонькая Элиф со своими больными ногами не была надежной опорой для тучной Фатимы, да та и не хотела на Элиф опираться. Тогда на выручку к Элиф пришли специальные подгузники для лежачих больных, и она, с трудом перебирая ногами, скрепленными ненадежными артрозными коленями, шла, стараясь не отрывать стоп от пола, спешила к Фатиме. А та стонала и причитала, что вынуждена долго лежать в грязном, и никто не торопится ей помочь.

Но как только в доме появлялся Мехмет, днём часто засиживающийся с приятелями в кафе, где они обсуждали новости, пили чай и делали ставки на скачки, ситуация менялась. Фатиме разом утрачивала свою придирчивость и лежала тихо, со скорбным выражением лица, часто вздыхала, перемежая поверхностные вздохи с глубокими выдохами, такими глубокими, что иногда они больше походили на стоны.

Задумчивый Мехмет придвигал своё кресло ближе к кровати Фатиме, устраивался в нём поудобнее и тихо сидел рядом до того момента, когда из кухни появлялась Элиф, напоминая всем, что ужин уже готов. Во время их свиданий, почти безмолвных, Фатиме что-то тихо шептала Мехмету. Что именно, понять было невозможно: стоило Элиф приблизиться к ним, больная опять начинала громко постанывать, а Мехмет – обеспокоенно поглядывать на Элиф.

Элиф тут же уходила. Она не хотела тревожить их неустойчивый покой – в конце концов, именно в эти десять-тридцать минут она могла расслабиться: больная не донимала её своими жалобами.

Иногда к ним забегала Алия – помочь по-соседски. И в который раз искренне удивлялась происходящему в доме Элиф. Но не задавала лишних вопросов, что само по себе весьма редкое, внезапно приключившееся с ней обстоятельство. А что тут, прикажете, спрашивать? Ситуация была совсем не ординарной: не каждый день и далеко не с каждым такое может приключиться. Поэтому даже сверх любознательная Алия задавала только два-три дежурных вопроса: «Как больная?», «Когда приедут за ней дети?» и «Как сама Элиф?» Последний вопрос в её устах звучал почти трагически. Получив на все свои вопросы весьма расплывчатые ответы: «как всегда», «скоро» и «хорошо» – шла на кухню варить суп и готовить столь любимый Элиф кысыр*.

Сибель и Нильгюн уехали из летнего Стамбул к своим детям. С ними Элиф общалась только по телефону. Случались эти звонки не часто: все были заняты делами. Редкие и короткие телефонные разговоры сводились только к взаимным вопросам о самочувствии. Всё остальное оставляли «на потом», а именно на долгую беседу под платаном, когда все снова соберутся вместе.

В конце недели, по воскресеньям, приезжала Назлы, чтобы убраться у матери и немного поговорить по душам. Говорила больше Назлы, рассказывала о своей жизни, о детях, о муже, стараясь не донимать Элиф подробностями: не всегда они были только приятными. А Элиф и так сейчас не очень-то и просто. Элиф кивала головой и про себя благодарила Аллаха за то, что он послал ей Назлы, которая внешне так напоминала ей сестру, но в отличии от той Назлы достался ровный и спокойный характер их матери, добрый и миролюбивый.

В сущности, Назлы была её племянницей, но поскольку с малых лет, сразу после смерти своей матери, она росла в доме у Элиф, то называла Элиф «мама». «Мама Элиф», не просто мама, а мама Элиф.

«Золотая моя девочка! – думала Элиф, глядя на Назлы. – И умница, и красавица, а сердце какое у неё чуткое: всё видит и слышит! У моих же деток сердца закрылись, нарос на них панцирь из обид. Ну, ничего, проснутся и их сердца, не может, что бы не проснулись. И тогда вернутся ко мне мои дорогие мальчики, мои орлята. Очнутся от плохого сна, в котором есть только чёрное или белое, и нет других оттенков, стряхнут туман недоверия, и всё поймут, и тогда…»

Элиф была уверена, что когда это произойдет, они будут снова вместе. А пока только мечтала об этом мгновении и молила Аллаха, что бы он позволил ей дожить до него.

Мытарства Элиф и упрямая несговорчивость Фатиме могли продолжаться до самого отъезда последней, но тут внезапно Фатиме стало хуже: помимо обострившейся на фоне общего упадка сил язвенной болезни, добавились ещё и стойкие показатели высокого давления. Вызванная Мехметом бригада скорой помощи предупредила о том, что если высокое давление не удастся взять под контроль, у больной может развиться инсульт, чему способствуют и диабет, давно у неё имевшийся, и теперешний малоподвижный образ жизни.

Фатиме сделали несколько уколов и выписали целый набор лекарств, принимать которые нужно строго по времени. Элиф, не надеясь на свою память, – она и о своих лекарствах не помнила, – попросила Назлы создать у неё в телефоне звонки-напоминания. Сама она с этими сложными телефонами, которые могли не только соединить её с любимыми людьми, но и работать как помощники, напоминая и бесконечно что-то предлагая, не справлялась. И теперь ей казалось, что телефон звонит непрерывно: то о здоровье женщин беспокоился Мехмет, то звонили подруги и Назлы, то просто звучал сигнал, после которого нужно было принять лекарство.

Больная после отъезда врачей обмякла, вошла в прострацию, связанную с её пограничным состоянием, обозначившимся в системе жизненных координат «между небом и землёй». Однако, её сильная, тянущая к земле сущность начала настраивать женщину на выздоровление во что бы то ни стало.

Элиф же, напротив, обеспокоилась не на шутку: дети Фатимы задерживались – не были готовы бумаги, разрешающие перевести их мать в Германию. А между тем состояние их матери день ото дня ухудшалось. И уже возникли серьезные сомнения в том, сможет ли она перенести самолёт без серьёзных последствий для своего здоровья.

Но, к её удивлению, Фатиме, которая с первого дня своего приезда к ним в дом была лежачей больной, неподнимавшейся ни на секунду с кровати, начала вдруг вставать и потихоньку передвигаться по комнате. Сперва по естественной надобности, отказавшись от подгузников, которые вызывали опрелости и дискомфорт. А вскоре она отважилась и на прогулки по комнатам.

Случилось это так: тем же вечером, после отъезда кареты скорой помощи, оперевшись рукой на край кровати, Фатиме подняла своё грузное тело и, когда Элиф поспешила к ней на помощь, протестующе замотала головой. Затем всё так же, поддерживая себя рукой и цепляясь за всё, что попадалось на пути, шаткой походкой направилась в ванную комнату. Элиф последовала за ней, но остановилась на пороге ванной комнаты, так как Фатиме отрицательно замотала своей седой, растрепанной от постоянного лежания шевелюрой. Делала она это весьма энергично, не оставляя никаких сомнений в том, что помощь ей не нужна – она хотела справить нужду в одиночестве.

Одиночество затянулось, и Элиф не на шутку встревожилась: голова у Фатиме от непривычной нагрузки могла закружиться и женщина могла свалиться на кафельный пол, не дай Аллах, и что-нибудь себе сломать. Элиф прислушалась к звукам за дверью, но услышала лишь шум воды, текущей из-под крана. Тревожных звуков: шума падающего тела или стонов – слышно не было. Наконец Фатиме появилась на пороге: она причесалась, собрала волосы в жидкую косичку и уже более уверенной походкой направилась к кровати. Через некоторое время, отдохнув и сославшись на чудесную погоду, ей захотелось посидеть на балконе, что было уж совсем удивительно.

Правда, задушевных бесед промеж Элиф и Фатиме пока не случилось: обе были подчёркнуто вежливы и сдержанны.

Утомившись от непривычной за последний месяц её лежачей жизни активности, Фатиме под вечер уснула, забыв принять снотворное, без которого сон в доме Элиф к ней не приходил.

Ночью Элиф проснулась от душераздирающего крика Фатиме, которая спала в комнате аккурат за стеной. Элиф долго провозилась, сначала набрасывая в темноте халат – он лежал прямо на тумбочку в изголовье кровати, затем надевая тапочки, в которые никак не могли попасть её потревоженные в ночное время ноги, привычно отёкшие после сна. Мехмет, не проснулся – лежал с широко открытым ртом, с шумом выдыхая накопившиеся за день события: сон плотно схватил его в свои объятия.

Элиф не стала включать свет и на ощупь двинулась в сторону комнаты Фатиме. Поскольку она слишком спешила, то периодически натыкалась то на угол тумбочки, то на подлокотник кресла. После этого каждый раз себя останавливала и уговаривала не торопиться: как бы и самой не упасть, да не ушибиться, устроив всем лишние хлопоты.

Когда она наконец добралась до двери в комнату Фатиме, стало тихо: видимо, та снова провалилась в благодатный сон.

«А если нет?» – испугалась собственных мыслей Элиф и решительно дёрнула за дверную ручку.

– Это ты? – раздался слабый голос Фатиме.

– Я, – успокоившись произнесла Элиф, и собиралась отправиться в обратный путь, решив, что у той всё в порядке, и волноваться ей больше не стоит, а тем более волновать Фатиму, которая никогда не рада Элиф.

– Чего так долго? Я давно тебя жду, – в голосе Фатиме появились требовательные нотки.

– Долго тапочки надевала, – опешила Элиф и застыла на пороге комнаты.

– Плохо мне, сил моих больше нет, даже стены здесь на меня давят! – запричитала Фатиме, а ошеломленная Элиф застыла в дверях.

– Проснусь – день мне не мил, хоть глаз не открывай. Мехмет присядет рядом, а мне тошно становится: лучше б не жалел, не смотрел на меня глазами побитой собаки. И ты всё время рядом, неотступно следуешь за мной… Еда твоя горькой кажется от накопившейся желчи, невысказанной, застрявшей в горле. Вода от жажды не спасает – горит всё внутри, горит в пламени несправедливости. Лежу здесь, зачем, почему? Были б силы, разве оказалась бы я в таком положении? Убежать – не убежишь, вынуждена, вынуждена здесь быть… Лучше б в больнице лежать одной! Дождалась бы там дочек моих любимых и уехала с ними вместе, подальше отсюда, чтобы никогда вас не видеть больше! – голос Фатиме задрожал, и Элиф услышала её стоны, которые совсем не походили на слезливые причитания вечно жалующегося человека, коими она раньше щедро награждала Элиф.

– Эх, Фатиме, Фатиме! Думаешь, только тебе выпало столько страданий, что теперь сердце не может их уже вместить? Я ведь тоже безутешно рыдала, Фатиме, когда выдавали меня за Ахмета, которому отец пообещал меня за долги, накопившиеся в его лавке. Любил меня Ахмет сильно, а я любила только Мехмета. Это ли не беда, когда тебя любят, а ты – нет? Легко ли жить с нелюбимым, как думаешь? Тогда для меня мир рухнул. Зачем об этом вспоминать? Кого винить в том, что так вышло? Отца? Мир его праху. Судьбу? А не сами ли мы её выбираем вольно или невольно? Дело ведь прошлое: ушло всё, Фатиме, ушло, прошло, сложилось так, как сложилось. Дети мои выросли, взрослыми мужчинами стали, поженились, своих детей родили. А меня, мать свою, простить не могут за то, что сошлась на старости лет с Мехметом. Совсем забыли обо мне, как будто не было меня в их жизни…

А жизнь, она ведь не безразмерная и не может вместить столько горя: она не мешок заплечный, из которого можно вытряхнуть лишнее, если он стал тяжёл. Ведь и мешок, когда перегружен, норовит порваться от тяжести – даже он. Что ж говорить о тяжести грехов наших, поступков, которые тянут нас вниз, пригибают… Вот и сейчас, Фатиме, просто ходить и то сложно: то колени не гнуться, то поясница ноет, то голова кружится. Зачем себя нагружать лишним грузом? Не встать с ним, не подняться. У тебя дочки, внуки и внучки. Все ждут тебя и беспокоятся. Живи, пока живётся, Фатиме, не добавляй горечи в щербет – оттого он лучше не станет. Наша соль с нами уйдет: и выплаканная и невыплаканная. Вон как косточки в старости в панцирь неповоротливый превращаются: гибкости им не хватает и того гляди сломаются. А нам, зачем ломаться? У нас ни сил на то нет, ни времени: сломаемся и не встанем уже…

– Всё у тебя просто, Элиф! Горечь в шербет! А мне, может, и щербета не нужно, и соль я всю выплакала, да выстрадала. На старости лет одна осталась.

– Все мы – одни у себя. Но у нас есть дети, есть дела, которые держат и привязывают; есть воспоминания. Не вспоминай только плохое – столько было хорошего: тепло дома родного, любовь случившаяся, рождение детей, которые выросли и счастливыми стали. Смотри на мир вокруг, замечай всё хорошее, спеши им надышаться: днём теплым; ночью спокойной, когда спится; солнцем, что к жизни пробуждает; дождём, смывающим грязь. Учись у природы мудрости: смывай с себя плохое и новому дню улыбайся! Каждый из нас за что-то держится, за что-то цепляется в этом мире, за своё, за то, что ближе, и с чем ему лучше живётся: кто за обиды, кто за боль свою, как за круг, который на поверхности держит, кто за здоровье – озабочен им слишком, а кто за обязанности – в нужности своей только и живёт.

Элиф замолчала, а пока она говорила, потихоньку подходила к кровати Фатиме, а на последней фразе присела с ней рядом – устала и ноги отёкшие огнём горели.

И теперь они вдвоём, опустив глаза, сидели молча, задумавшись над сказанным и над услышанным.

– Таблетку снотворную дать? – спросила после затянувшейся паузы Элиф.

– Не надо. Теперь сама усну – выговорилась.

Фатиме и впрямь успокоилась, и умиротворение сошло на её переполненное переживаниями тело: она обмякла, линия натянутых бровей ослабла, щёки провисли, устремившись к недавно дрожавшему от праведного гнева подбородку, а он, наконец, смиренно прилёг на одеяло, уставший и расслабленный.

– Спокойной ночи! – проговорила Элиф и отправилась в обратное путешествие по погружённой в темноту квартире, но вначале зашла на кухню за снотворным, на этот раз для себя.

***

Летом в Ялове чудесно! И если б не сердце Элиф, оставленное ею в Стамбуле, она бы могла и в этот раз полностью насладиться гостеприимством бабушкиного дома, тёплым морем, запахами цветов, которых так много в Ялове, негой и бездельем!

Но мысли о Мехмете преследовали её везде: когда она смотрела на спелую черешню, то невольно думала о том, что и у Мехмета такие же блестящие яркие глаза, в которых отражается Элиф; когда брала в руки персик, то прежде чем надкусить его, сначала прикладывала спелый плод к лицу, жадно вдыхая его аромат и мечтая о прикосновении своей щеки к груди Мехмета, к его бархатной коже, пахнущей молодостью и свежестью. Смотрела ли она на цветы, которых в Ялове видимо-невидимо, наклонялась к ним, погружая лицо в их нежные лепестки, чувствуя их щекотливое прикосновение к своим губам, и снова мечтала о Мехмете. Интересно, а его губы такие же ласковые и нежные, как лепестки цветков?

А в Ялове жизнь шла своим чередом. На лето в дом бабушки, кроме их семьи, приезжали и многочисленные тётушки Элиф с детьми. И в обычно весь года тихом доме, в котором бабушка жила одна, становилось многолюдно, весело, говорливо, постоянно звучал смех и даже мать Элиф, Небахат, становилась чуть беззаботней. По утрам мать и старшая сестра Элиф, Зейнеп, отправлялись на кухню, чтобы помочь бабушке приготовить завтрак на всю семью, ставшую такой огромной летом.

Элиф всё это время нежилась в кровати. Она уже не спала – просто лежала с закрытыми глазами, слушая приглушённые голоса. На веранде, прилегающей к спальне девочек, мать раскатывала тесто. Зейнеп ей помогала. Они тихо переговаривались между собой. Элиф чувствовала запах теста и представляла себе его вкус. Настоящее утреннее блаженство! Еще немного – и будут готовы булочки к завтраку.

Когда тесто раскатывали при ней, Элиф обязательно отрывала небольшие кусочки от него и под рассерженные окрики родни тут же их проглатывала. Скользкий комочек, наполнив рот солёно-лёгкой радостью, проскальзывал в горло, и рука Элиф опять тянулась к тесту. Несмотря на громкие возражения матери, она отрывала очередной комочек теста, а потом и ещё один и быстро засовывала их в рот. Затем выбегала на улицу, слыша несущиеся ей в спину неодобрительные крики матери. На улице к ней присоединялся Юсуф, чуткий сон которого прерывался сразу, как только в комнате девочек кто-нибудь вставал с постели. И вот они уже вместе носились по саду, догоняя друг друга и своими радостными криками поднимая с кроватей кузин и кузенов. Те, заслышав веселый смех за окном, вываливали во двор. Начинался шум и гам. Благо, что дом у бабушки был свой и стоял чуть поодаль от других построек, поэтому дети своей шумной игрой, начатой в столь ранний час, не беспокоили соседей.

Игры на свежем воздухе продолжались до тех пор, пока лепешки гёзлеме* подрумянивались на сковороде. А когда повсюду начинал разноситься аромат терпкого свежезаваренного чая, к которому примешивался кислый запах сыра, разбавленный сливочной ноткой, их приглашали к завтраку.

Позавтракав, обитатели гостеприимного дома все вместе шли к морю. И пока дети плескались в морских волнах, взрослые что-то неустанно обсуждали на берегу, перемежая громкие разговоры весёлым смехом. Темы для пляжных бесед всегда находились новые и полностью занимали внимание взрослых.