Юлия Миланес
Культурный код исчезающего индивида
Фотография
Я росла еще при прабабушке Люсе, которая была долгожительницей, и, что удивительно, закончила свои дни в своем уме. Она была человеком трудной судьбы, пережившим революцию, две войны, вырастившим не только собственных детей, но и фактически внуков. Достойно проводившей в мир иной свою мать – прапрабабушку Паню (Прасковью), тоже прожившей настолько долго, что я ее помню живой. Растившей уже правнучку – меня. Ну как? Помогавшей растить.
Все хорошо, но, как вы понимаете, бабушка Люся родилась еще при царе, и она заканчивала церковно-приходскую школу – три класса. Она писала только по церковнославянски и читала только одну книгу – Евангелие. Как ни странно, второй ее страстью после Евангелия был сериал «Богатые тоже плачут», широко популярный после Перестройки.
Таким образом, будучи вожаком нашей стаи, бабушка Люся имела глубоко православное мировоззрение. И с ее подачи, я с пеленок усвоила, что самое главное для меня – не принести в подоле. И за моим подолом тщательно следили три пары глаз: прабабушки Люси, бабушки Нины и мамы.
Мы жили в коммунальной квартире. И внезапно, мой подол оказался темой для близкого рассмотрения соседей.
В одиннадцатом классе я уже встречалась со своим будущим мужем – Аликом. Отношения наши были чисто платонические, но встречались мы с Аликом каждый день. Он приезжал ко мне вечерами из профтехучилища, мы брали мою собаку Нору и шли с ней гулять со всеми вытекающими последствиями: хождением за ручку, неумелыми детскими поцелуями и, разумеется, раскуриванием одной сигареты на двоих. Последнее особенно нас сближало.
У нас была коммуналка на девять семей, и одной из соседок была тетя Аня Асолоткина, которая неожиданно решила принять участие в моей половой жизни. Она дала маме ценный совет: мне, старшей дочери, нельзя встречаться с одним мальчишкой, иначе я принесу в подоле. Нужно, чтобы у меня было много разных ухажеров, и я им всем отказывала. Ути-пуси, Бозе мой! Во-первых, откуда у меня множество ухажеров? Я же не дочь Рокфеллера, у которой приданное исчисляется миллионами долларов. Во-вторых, оказалось, что у нас какая-то узбекская семья. Это для узбеков мнение соседей гораздо важнее мнения членов семьи.
В общем, мама решила подстраховаться. Она закатила мне скандал. Где-то примерно в это время пьедестал мамы начал немного шататься. Я росла без отца, поэтому мама для меня была божеством. Но в тот день я была оскорблена, унижена и поражена тем, какой у мамы отрыв от реальности. А самое главное, меня покинуло чувство защищенности в семье. Меня посетила мысль, что любая посторонняя Асолоткина может меня очернить в глазах членов моей семьи, и я или получу трепку ни за что, или (о ужас!) семья вообще от меня отвернется.
К чему я это веду? С самого раннего детства мне внушалось, что беременность – это полный конец света. И последние сводки с семейных фронтов этот факт подтвердили.
И вот сейчас я смотрю на фотографию. Качели. Да, я по-прежнему еще рассказываю про качели. На качелях сижу я, и я беременна. И это единственная фотография моей беременности. Я в белой футболке и широких светлых брючках. Живота особенно не видно, я просто похожа не немного полноватую женщину.
Мне казалось, что ничего особенного со мной не происходит. Я не придавала этому событию никакой важности, только немного испытывала облегчение от того, что не принесла в подоле. Сейчас я смотрю, что молодые жены устраивают гендерные вечеринки, на которых сообщают отцам пол ребенка. Они празднуют и наслаждаются своим состоянием. Это была моя единственная беременность. Если бы удалось вернуть время вспять, я бы вела себя по-другому.
Первый звоночек прозвенел в родильном доме. Я лежала в послеродовой палате с немолодой женщиной, уже знавшей толк в жизни. У нее был муж намного младше. На выписку она заказала множество нарядов для своей девочки, завила волосы. Она сказала:
– Я хочу вынести мужу свой подарок!
Подарок? Эта краснолицая курица, которую я родила, является подарком? Я впервые столкнулась с такой точкой зрения.
И, наконец, мне очень помогла вставить мозги на место моя дальняя родственница. Она приехала на смотрины, причем, раньше других гостей. А мне было нечего надеть, мне все было мало. Сверху у меня висели огромные, разбухшие от молока груди, в середине тулова оттопыривался еще не опавший живот, а снизу завершали картину отекшие еще при беременности ноги. И у меня не было ничего из одежды, чтобы встретить гостей, кроме растянутой домашней футболки, а я прекрасно знала, что мои подруги приедут стройными, подтянутыми и красиво одетыми.
– Ничего! – сказала мне эта дальняя родственница. – Зато смотри, какой у тебя мальчик хороший, а у них нет никого! Пустоцветы!
Тогда я впервые поняла, что со мной случилось что-то важное. Этому важному человеку в моей жизни сейчас исполнилось двадцать два года.
Мамой быть очень трудно и одиноко. Понятно, наверное, почему трудно? А одиноко, потому что приходится отпускать взрослых детей. Сначала мы питаем иллюзии, что растим детей для того, чтобы нам подали пресловутый стакан воды в старости. Но любимым детям не желают ухаживать за немощными. Помоги мне Бог нормально состарится и безболезненно умереть.
Впервые о Боге
Я и сейчас хожу на детскую площадку качаться на качелях. Весу во мне восемьдесят килограмм, поэтому всегда находятся сердобольные гражданки, делающие мне замечания. Для чего, интересно, людям говорить очевидные вещи? По их мнению я не знаю свой возраст и то, что качели для детей? Или мне с весами не разобраться? Такие люди, как правило, считают себя умнее других и, будучи не в состоянии разобраться в сложном, транслируют очевидное.
В ближайшем парке как раз поставили очень интересные качели. Они похожи на перевернутую черепаху, только вместо панциря у них крупная веревочная сетка. Будь я ребенком, у меня обязательно бы вывалилась в ячейку рука или нога, но взрослому в самый раз. На эти качели надо ложиться вниз спиной, чтобы рассматривать небо.
Я, качаюсь, как правило, ночью. Небо кажется бездонным резервуаром с мазутом. В большом городе ночью не видно звезд из-за уличного освещения. Где-то сбоку сияет белая луна с голубоватыми прожилками.
Однажды со мной случай случился. Когда ложишься спиной на качели, ночной пейзаж в зоне видимости рассекает высокая полосатая труба с мелкими красными огоньками навигации. Дело было зимой, труба вовсю дымила (это труба ТЭЦ). Луна только нарождалась, и когда я легла спиной на качели, луна находилась слева от трубы. В какую-то секунду мое сознание помрачилось, и я не знаю, сколько времени я пролежала, глядя вверх. По ощущениям, это длилось всего лишь мгновение. Едва я смогла снова сфокусировать зрение на луне, она уже сияла справа от трубы. Вот такое чудо. Не удивляйтесь, я все необъяснимое называю чудом.
Большой взрыв? Вы серьезно обсуждаете эту научную парадигму? С серьезными лицами? При галстуках? Я прямо вижу, как собираются уважаемые люди с верительными грамотами и дипломами и приходят к консенсусу. По отношению к величине Вселенной величина одного человека – это бесконечно малая величина, которой можно пренебречь, выражаясь математическими терминами. Величина, которая с трудом вылетела на орбиту Земли, а рассуждает о зарождении Вселенной. Полиграфа Полиграфовича не напоминает из известного произведения Михаила Булгакова?
Так начинаешь верить в Бога – на качелях.
Главный вопрос неофита: Бог – добрый или злой? Почему добрый Бог допускает болезни и несчастья? Как будто от решения этого вопроса что-то зависит в жизни человека. Если Бог существует, то власть его – создателя всего – безгранична. И вопрос доброго или злого Бога вообще не имеет никакого значения – вы в его безграничной власти. Этот вопрос – доброго и злого Бога – произрастает из нашей обезьяньей привычки и способности что-то выгадать, подсуетиться. Для нас Бог – это, в некотором роде, начальник клерков. Нужно посмотреть, в каком он настроении, подсунуть липовый отчет о проделанной работе, выклянчить премию, повышение, отпуск. Далее наше воображение не может распространиться.
Почему же Бог допускает болезни и несчастья? Я нашла ответ на этот вопрос. Бог вне границ наших понятий добра и зла, потому что он вечен и бесконечен.
Наши понятия добра и зла выросли из осознания нашей смертности и понятия боли, что взаимосвязано. Ребенок впервые притронувшись к горячему чайнику, обжигается и говорит: «Чайник – плохой, злой! Он меня обжег!» Так он признает понятие боли. А осознание неотвратимости своей смерти – это фундаментальное открытие раннего детства. Через это проходят абсолютно все дети. Где-то в три-четыре года тебя как обухом по голове: мама когда-то умрет! А как же без мамы? И ты умрешь! И кошка твоя, Мурка, умрет! Все умрут! Страх смерти потом затирается, запирается на окраинах подсознания, но он никуда не девается. Поэтому, болезни – зло (ведет к смерти), несчастный случай – зло (ведет к смерти), нищета – зло (ведет к смерти). У современного человека даже такая мелочь, как потеря работы – зло. Потому что там уже выстраивается логическая цепочка к нищете и, опять же, смерти. По большому счету, страх смерти и есть основной двигатель нашей цивилизации.
Бог, повторюсь, вечен и бесконечен. Он никогда не умирал. А в ипостаси Иисуса Христа (православные верят в Троицу) – воскрес. У него совершенно другое сознание, свободное от шелухи беспомощного, стареющего от рождения тела. Свободное от страха смерти. Надеюсь, я понятно объясняю свои мысли?
У меня назрел еще один вопрос про Бога, на который я пока не нашла ответа: а зачем мы вообще Богу нужны? Со всеми своими обезьяньими повадками и теорией Большого взрыва? Вопрос-то, похоже основной во всей истории человечества. Либо Бог невероятно терпелив, либо многого о нас не знает…
Как так получилось, что советский человек, сначала истово отрицавший Бога, теперь так же истово в него уверовал? Просто этот человек состарился и почуял смерть. Всем своим уродливым старческим телом почуял, когда отказывает то зрение, то рука, то нога. С того самого мгновения, как он маленьким ребенком осознал себя смертным, это знание сидело у него в мозгу, как гвоздь. Время пришло. Увы! Всесильные ученые мужи, рассуждающие о Большом взрыве, не наши лекарства от старости. И остается цепляться за соломинку…
Первые воспоминания о себе
Человек от рождения себя не помнит, это понятно. Так получилось, что мои первые воспоминания о себе связаны со старческой немощью. Сейчас они сильно приукрашены, много додумано и доосознано, особенно при сравнении с воспоминаниями других людей-моих родственников.
С момента моего рождения мы с мамой жили в частном доме прабабушки Люси в Горелово. Когда мне было два года, мы получили комнату в коммунальной квартире в центре Ленинграда. Значит, это воспоминания обо мне, когда мне было меньше двух лет.
В доме прабабушки Люси было две комнаты – большая (зала) и маленькая; солнечная веранда; холодная и теплая кухни. Удобства, соответственно, были – холодный туалет с выгребной ямой.
В то время еще была жива прапрабабушка Паня (Прасковья), которую я застала. Ей было глубоко за девяносто лет, она уже не ходила, но находилась в своем уме, что в ее возрасте редкость. Она лежала обтянутым морщинистой кожей скелетом на железной кровати в маленькой комнате. Всего на своем веку старая Прасковья родила одиннадцать детей, но к тому времени в живых осталось только двое – ее самая младшая дочь, моя прабабушка Люся, и еще одна дочь постарше – Раиса. Прабабушка Люся часто попрекала старую Прасковью, что та отдала ее (Люсю) «в люди» в семь лет, а теперь ей еще приходится и досматривать мать перед смертью. Суть этих претензий тогда была мне непонятна. В самом деле, откуда двухлетнему ребенку знать дореволюционные дела? Паззл сложился потом, когда прапрабабушка Паня уже умерла, а я была подростком. Прапрабабушка Паня и вправду отдала свою дочь Люську в посудомойки в семь лет.
Я в этом возрасте чуть меньше двух лет уже ходила на своих двоих и непременно везде лезла. Когда взрослым было необходимо избавиться от меня, меня сажали на крошечный стульчик рядом с кроватью прапрабабушки, и она посильно меня развлекала.
Одним из первых слов, выученных мною, было слово «чёнок» – как я позже узнала, сокращенное от «арапчёнок». Так меня называла старая Прасковья из-за смуглой кожи и черных волос.
Старая Прасковья обычно ласково со мной заговаривала, пела прибаутки, а я ее слушала, сидя на стульчике. Мы представляли собой довольно странную пару. Прапрабабушка Паня уже была черна от старости, кожа была в пятнах и обтягивала череп и руки. Не было даже намека на зубы, рот был ввалившимся. Облысевшая голова была повязана белым платком. Но, как ни странно, я ничуть ее не боялась. Хотя, в этом возрасте еще ничего и никого не боишься, кроме бабайки. Прабабушка Люся (дочь старой Пани) иногда давала мне в эти моменты то пожевать дольку соленого огурца, то краюху хлеба. В общем, все, что нынешним детям давать запрещено, ибо подавятся, отравятся или умрут от диатеза.
Однажды, мне дали большую шоколадную конфету и усадили на мою малюсенькую скамеечку у кровати старой Прасковьи. Конфета была в бумажной обертке, а под оберткой у нее был еще один фантик – из фольги. Я тогда уже понимала, что конфету надо развернуть, но маленьким пальчикам это никак не удавалось.
– Дай мне! – внезапно сказала старая Прасковья и протянула немощную руку.
Я отдала свою конфету.
Прасковья, которая по старости уже много лет ничего не ела, кроме белого мякиша, размешанного с молоком, с остервенением отбросила фантики и вцепилась в шоколад беззубым ртом. Сейчас я бы поразилась, какая тяга к жизни, к удовольствиям, может быть у умирающего человека, но тогда я была еще несмышленышем.
Я удивилась, но не заревела, как ревут многие малыши, стоит только у них что-нибудь отобрать.
Но старухе было не справиться с конфетой, и она спрятала ее между матрасами (ее кровать была сетчатой с двумя ватными матрасами).
Кульминация наступила несколько позже, когда вечером затопили печку. Конфета растаяла в тепле, а старая Прасковья захотела ее достать, в результате были вымазаны шоколадом матрас, простыня, одеяло, и руки беспомощной умирающей старухи.
Такую картину и застала прабабушка Люся, войдя в маленькую комнату.
– Мамка! Мамка! – кричала прабабушка Люся, сама очень древняя, своей совершенно древней матери, с непередаваемым тверским говором. – Смотри, ты опять обосралася!
– Та где? – беззубо шамкала старая Прасковья.
– И все говном вымазала! – сокрушалась прабабушка.
Тут прапрабабушка Паня сообразила, что если узнают про то, что она отобрала у меня конфету, ее будут ругать еще больше, и «созналась»:
– Обосралася я, Люська!
Этот эпизод я сейчас не очень понимаю, как трактовать. Возможно, у старой Прасковьи уже были провалы памяти, и она забыла про шоколад, поэтому и «созналась».
Но тем не менее, ее почти неживое тело перевернули, и поменяли белье.
У Кира Булычёва есть повесть «Тайна третьей планеты», а у меня теперь есть мое самое первое воспоминание о себе «Тайна первой конфеты».
Вскоре мы с мамой съехали в центр Ленинграда. Остались в прошлом и теплая печка, и маленькая табуреточка, и старая Прасковья. Воспоминания о прапрабабушке Пане очень скоро выветрились из детской головы. Через некоторое время, я приехала с мамой в Горелово в гости, пришла в маленькую комнату и села уже изрядно подросшей попой на скамеечку. Старой Прасковьи на кровати больше не было. Тогда я ни секунду не задумывалась, куда же она делась. А на эту кровать стали укладывать спать меня. Пятно от шоколада так и не отстиралось с матраса.
