Юлия Ли
Поезд на Ленинград
– Чего зенки выпялил? – шикнула она.
Феликсу сделалось не по себе – в вагоне даже как-то душно стало. Он сел и отер потные руки о брючины на коленях.
– Довольно сцен. Всем вынуть документы, – раздался тихий повелительный голос заместителя начальника Секретного отдела.
Все тотчас покорно зашевелились. В ушах Феликса продолжало звенеть от напряжения и страха, но потом звуки расщепились на перешептывания соседей и грохот колес едущего поезда. Феликс смотрел на этого невысокого мужчину с мягким тонкогубым лицом, на его чуть приподнятые, как у Пьеро, брови, а в мыслях не к месту возникло – почему грохот колес сейчас так отчетливо слышен, будто кто-то нарочно включил его, как патефонную пластинку. Иногда совершенно вылетало из головы, что они все еще едут в поезде…
Все погрузились в поиски документов – стали похожи на черепах, спрятавших лапы и головы в панцирь. Соседка-грузинка наклонилась к многочисленным узелкам, с ее головы слетел картуз, обнажив блестящую черную косу, упавшую на плечо, – длинная, как змея, она легла на грудь и кончиком коснулась колена сидящего рядом с ней мужа. Феликс обратил внимание на странное выражение его лица – светловолосый и светлоокий грузин окаменел, смотрел перед собой как истукан, глаза круглые, губы посиневшие. Через секунду он все же пришел в себя и нетвердой рукой полез за пазуху.
– Документы все собрать, всех обыскать, оружие изъять. – Этот тихий повелительный голос заставил грузина вздрогнуть. На виске его забилась жилка, на скулах вспыхнул малиновый румянец и выступили крупные, как горошины, капельки пота.
Уполномоченный поднял наган, видя, что присутствие начальника всех сделало разом смирными, прошелся по проходу, повелев кондуктору, как служащему железнодорожного ведомства, шарить по карманам в поисках оружия. Забирая удостоверения, монотонным, равнодушным голосом Саушкин задавал один и тот же вопрос:
– Причина поездки?
Почти у всех она оказалась на удивление одинаковой – празднование Нового года в Ленинграде с родственниками. 1 января – выходной. И только Стрельцова отличилась. У нее имелся бесплатный разовый билет, выписанный ей по заданию газеты, она должна вернуться с репортажем о том, как прошла встреча Нового года в бывшей столице – о чем с неохотой и чуть шепелявя, из-за того что продолжала держать ладонью щеку, сообщила девушка, глядя не на Саушкина, а на кондуктора, очевидно, считая, что смотреть на своего обидчика – ниже ее достоинства.
– Не пройдет и года, этот нелепый праздник станет рабочей будней, – поучительно заметил ей Саушкин, в голосе сквознуло торжество, мол, знай свое место.
– Так не говорят! – огрызнулась девушка, вскочив и попытавшись отобрать у него паспорт и билет. Но уполномоченный вовремя отвел руку.
– Ну-ка, ну-ка, тишь.
– Так не говорят, дурень, – стала набрасываться она на ухмыляющегося уполномоченного, как маленькая левретка на овчарку, и все тянулась за документами. Косынка с ее головы слетела, обнажились короткие, как у юноши, пшеничного цвета пряди волос. – У слова «будни» нет единственного числа. Сколько классов ты кончил? Четыре? Мильтон паршивый! Собака безграмотная! Все вы там на один аршин. И начальства я вашего не боюсь!
– Сударыня, пожалуйста. – Шахматист нервно вскочил и потянул руку, загораживая девицу собой. И уже так вылез на территорию ее скамейки, что еще чуть-чуть, и свалился бы к ней, упав вверх тормашками.
– Никакая я тебе не сударыня, – толкнула его корреспондентка, возвращая на свою сторону. – Чего лезешь, интеллигенция недобитая. Я сама за себя постоять могу!
Саушкин, ухмыляясь, спрятал ее паспорт и пошел по ряду дальше, продолжая собирать документы. Феликс с удивлением заметил, что сидящий напротив него и невозмутимо наблюдающий сцену схватки сотрудницы газеты с сотрудником угрозыска профессор своих бумаг тому не отдал. Значит, он и вправду на стороне допросчиков.
– Позвольте! – Белов поднялся. – Я все же хотел бы продолжить… Мы все здесь по причине… по какой-то нелепой причине, связанной с делом о венгерском шпионе Миклоше… Зачем тянуть резину и нагонять попусту таинственности? Давайте просто честно признаемся…
Саушкин, не обращая на него внимания, встал спиной, продолжил допрос, обратившись к чете, сидящей от Феликса через проход. Грузин негромко назвал имя и было собирался представить жену.
– Она пусть сама за себя ответит, – жестко осадил его уполномоченный.
Изнывающий от любопытства Феликс Белов пытался наблюдать за ними, выглядывая то с одной стороны стоящего к нему спиной Саушкина, то с другой. Черные фалды куртки и широкие ушки галифе отчаянно мешали обзору.
– Лидия Моисеевна Месхишвили, 1900 года рождения, – от испуга едва слышно ответила черноволосая красавица, вскинув на грозно нависшего над ней сотрудника большие глаза, опушенные густыми ресницами. Она подняла с колен свой картуз и натянула его чуть ли не до самого носа. – Едем к маме, к моей маме…
– Вольф Семен Осипович, 1903 года рождения, – вяло буркнул полулежа юноша с немолодым лицом и синим пулевым росчерком на виске. Во взгляде его плясали огоньки задора, уголки сухих губ подрагивали, то и дело порывалась на его небритое лицо пробиться сквозь маску заспанности и равнодушия ехидная ухмылка человека, задумавшего хитрость. – Член редакционной коллегии газеты «Правда».
– Поднимись, когда с тобой разговаривают. Тоже мне развалился, халиф-султан, – фыркнул уполномоченный. – Документы!
Тот поднялся с забросанной узелками и сумками скамьи, с неохотой подал паспорт, студенческую книжку, билет на поезд, вынимая бумаги по одной, очевидно, чтобы заставить уполномоченного понервничать. Отдав все, он засунул руки в карманы брюк-галифе, оттопырив локти и фалды чуть замятого коричневого твидового пиджака. Под пиджаком у него был изжелта-белый свитер, вязанный английской резинкой, с высоким, под самый подбородок, воротником. Роста он оказался невысокого, ниже, чем Саушкин, узкоплеч, но вид имел не менее грозный – стоял, деловито покачиваясь с пяток на носки.
– Вещи ваши? – махнул головой в сторону тюков уполномоченный, разглядывая паспорт.
– Не-а.
– Это наше, – мягко встряла грузинка. – На полках места не хватило…
– Переезжаете?
– Нет, кое-что везем родственникам в Ленинград, гостинцы, по мелочи.
– Это пока я оставлю у себя. – Саушкин перевел взгляд на Вольфа и вскинул руку, меж средним и указательным пальцами, точно игральные карты, были зажаты его документы. – Уж больно подозрительно – до сих пор студент, но уже работает в газете. Да еще в какой – в самой «Правде». Еще вернусь к этому вопросу, прошу не расслабляться, сидеть и помалкивать.
Вольф равнодушно пожал плечами, сел. Уполномоченный шагнул к закутку с котлом, у которого жалась баба с елкой – назвалась она дежурной по вокзалу Марией Шибаевой.
Возвращаясь к другому концу поезда, Саушкин еще раз окинул Белова подозрительным взглядом, прошел было мимо, но обернулся, посмотрел на Вольфа, двинул дальше.
Пожилой лысоватый мужчина, что зашел в енотовой шубе, назвался доктором Виноградовым. У него были аккуратная эспаньолка и усы, густые седые брови и выдающийся нос. Как оказалось, работал он в Лечсанупре, главврачом Кремлевской поликлиники и являлся лечащим врачом многих партийных работников. Этого человека Феликс тоже видел в газетах – Виноградов хорошо знал губпрокурора Швецова и выступал в суде над Ольгой Бейлинсон в качестве свидетеля. Первая мысль, что посетила Белова, – ну вот же, совершенно очевидно, этот доктор – тот, кого ищет ОГПУ, но все было гораздо сложней и запутанней. Когда зазвучал грудной, спокойный, благородный голос Виноградова, Даниэл Месхишвили обернулся и, тяжело упершись в колено кулаком, сверлил его взглядом, полным ненависти, казалось, в светлых глазах грузина то и дело вспыхивает молния. Феликс отметил, что и они были знакомы. Цепь удлинялась.
Следом представился писатель Борис Пильняк – надо же, в вагон попал кое-кто из знаменитостей! Весьма подозрительно: известный писатель, и вдруг в жестком вагоне – неспроста. Феликс впился в Пильняка изучающим взглядом, когда тот, отстреливаясь короткими, напряженными ответами на вопросы уполномоченного, опасливо поглядывал на замначальника Секретного отдела. Пильняк был высок, очень похож на немца со своей рыжеватой шевелюрой и круглыми маленькими очками, сказал, что он глава Союза писателей.
За ним сидел представившийся заведующим ревизионной комиссией «Мосторгсиликата» Греблис, с черными усами щеточкой и блестящей лысиной под черной фуражкой. Латыш из него был так себе, скорее – еврей.
Когда уполномоченный допрашивал его, писатель прервал разговор и стал внезапно настаивать, чтобы Саушкин попросил у Стрельцовой прощения. К удивлению, Борис Пильняк заставил уполномоченного сконфузиться. Не зря писатель, за словом в карман не лез – наговорил ему в адрес его поведения целую гору нелестных слов, попенял на безграмотность, ткнул носом в отсутствие такта. Все это происходило, разумеется, с молчаливого согласия того – с бровями Пьеро из ОГПУ. В конце концов Саушкин повернулся к девушке – но не сильно, вполоборота – и буркнул через плечо совершенно неразборчивое извинение. Журналистка шмыгнула носом, проведя под ним кулаком, покраснела, как свекла, пробормотав в ответ: «Да что уж там, я же не знала, что дело серьезное». И дознание продолжилось.
Феликс видел, что творилось что-то странное среди пассажиров, в вагоне повис какой-то смог, вместо простого людского недоумения в глазах горело напряженное ожидание, точно все они уже наперед знали свою участь. Кроме Стрельцовой – она просто злилась.
Когда был задан общий вопрос – знаком ли кто с бежавшим губпрокурором Швецовым, напряжение стало расти. Сидящий в самом конце вагона замначальника Секретного отдела снял фуражку, выставил ногу в проход и, уронив локоть на колено, зорко следил за каждым, кто давал свое короткое «нет». Виноградов сознался, что был знаком, и, к великому сожалению Белова (тот ведь хотел сам!), поведал о своем участии в судебном процессе. Греблис скучающе смотрел в окно. Профессор Грених следил за всеми присутствующими, поглядывал из-под упавших на глаза спутанных волос.
Только было в его лице какое-то неуловимое горе, пустота во взоре. Он неохотно переводил взгляд – тяжелый, пронизывающий до костей – с одного допрашиваемого на другого, слушал их, но думал все же о чем-то своем и явно находиться здесь не желал. Может, ему не столь интересен исход операции, задуманной ОГПУ? Феликс замечал, что порой по его лицу пробегала едва уловимая судорога, точно при зубной боли, – так бывает, когда в мысли врывается непрошеное воспоминание.
Увлекшись личностью профессора, будучи в Москве, Феликс случайно узнал о несчастье, которое случилось с его женой. Слухи были неточными, но печальными. Приходилось только гадать, по какой же причине профессор порой морщится, закрывает глаза, нервно проводя по ним рукой, точно отгоняя тяжелые думы, почему с таким трудом ему приходится возвращать себя – выдирать – в сумеречную действительность из этих дум.
Было уже далеко за полночь, за перебранкой и допросом все дружно проморгали наступление нового, 1929 года, треть пути была благополучно преодолена. В черные прямоугольники окон били бесцветные тире и точки метели, иногда проезжали деревни, и вдали мерцали огни-окошки. Поезд убаюкивающе качало, мерно постукивали о рельсы колеса, чуть помигивая, светила единственная лампочка.
В минуту всеобщего молчания, когда допрос вставал в тупик, доктор Виноградов доставал луковицу часов на цепочке, и тишину нарушал сначала один щелчок, потом другой – это он открывал их, а потом закрывал. За вторым щелчком всегда следовал протяжный вздох.
– Ну вот, три четверти второго. Почти два часа как наступил новый год, – проговорил он устало. – С Новым годом, товарищи! С новым счастьем!
Сказано это было совершенно не празднично. И на его поздравления ответили долгими и горькими «Э-эх!», никто не нашел в себе ни сил, ни смелости подхватить новогодний клич. Какой уж там Новый год, когда по прибытии в Северную столицу всех ждали холодные и сырые коридоры ленинградского угро.
Феликса снедало нетерпение. Дело могло разрешиться гораздо быстрее, если начать разбирать его прямо сейчас. Неужели он зря весь месяц собирал по крупице сведения о Владе Миклоше? Чтобы, попав в центр событий, связанных с ним, трусливо отмалчиваться? В застенки угро совсем не хотелось.
– Мы так и не сдвинемся с мертвой точки, если не объяснить всем присутствующим, кто такой этот Миклош, – напомнил он.
Саушкин резко обернулся к нему.
– Я попросил помалкивать! – топнул ногой он, будто хотел припугнуть, как это делают с маленькими детьми.
– Но какой в этом толк? – напрягся Феликс – было вполне ожидаемо, что его не станут слушать, но вступился Грених.
– Пусть уже скажет, – проронил он с ленцой. И Феликс почувствовал, что сейчас лопнет от удовольствия и нетерпения.
– Этот человек родился в Венгрии, – не дожидаясь, когда ему позволит уполномоченный, выпалил он и посмотрел на Грениха, одновременно прося дозволения продолжить и молча спрашивая, верно ли он говорит.
Тот слегка кивнул, и Феликс тотчас расценил это как приглашающий к дискуссии жест, поднялся, оправил воротник шинели, пригладил под ней твидовый пиджак и продолжил:
– Его отец – бывший военнопленный – изменил свою фамилию на Миклушин, а был прежде в австро-венгерской армии капитаном кавалерийского полка, из мелкопоместных дворян, с севера Венгрии, перешел на сторону Красной Армии в 1917-м.
– Из тех, которые пытались слиться с русскими, стало быть, – сипло заметила Стрельцова, бросив на Феликса косой недобрый взгляд, но уже без особой ярости. После извинений Саушкина она, кажется, чуть подобрела.
– Да, – кивнул Феликс. – Но речь не о нем. А о его сыне, который с младых лет прожил в России, служил в Охранном отделении, работал и на царский режим в известной манере – занимался подлогами, доносами…
– Позвольте, позвольте… – прервал его студент-журналист Вольф, закинув ногу на ногу. – Охранка? Я вот тоже слежу за этим процессом довольно давно, даже выпустил пару статей о Владе Миклоше. Но о том, что он служил в охранке, я не слышал. Откуда такие сведения, уважаемый?
– Как же? – покраснел Феликс, ощутив, как страх ошибиться захлестнул горло. Не хватало, чтобы он сейчас, когда ему наконец дали слово, опять опростоволосился. Он кинулся к газетам, начал в них рыться, суматошно вскидывая страницы, пролистывая издания от титульного листа до самого конца. – Как же, как же… где-то ведь было… сейчас, одну минуточку.
– Пока наш шахматист ищет, где он допустил ошибку в своем дебюте, я продолжу, – самоуверенно заявил Вольф, в отличие от Феликса он остался сидеть. – Влад Миклош воевал в мировую войну по поддельным документам. Потом присвоил чужой паспорт и с новым именем отправился вершить свои наполеоновские планы в Рязанскую губернию. Там он тайком от красных собрал отряды дезертиров и встал лагерем в усадьбе помещицы Бейлинсон, ныне судимой за потворство иностранному шпиону. Все считают помещицу его любовницей. Впрочем, она очень даже хороша собой, почему бы и нет. Будучи одновременно начальником рязанской губчека и самым настоящим соловьем-разбойником, наш венгерский друг беспрепятственно грабил земли в районе речки Ярославки, умело выдавая свои грабежи за налеты красных. Ходят слухи, что в подвале он держал нескольких пленных красногвардейцев, в том числе и одного командира ревкома, о котором на судебном процессе заявила обвиняемая, Ольга Бейлинсон. Правильно я рассказываю, профессор Грених?
– До сих пор все верно, – кивнул тот.
– И значит, этот краском по молодости своей и глупости, не знаючи, с кем связался, выписал Владу Миклошу бумагу, в которой заверял рязанский губисполком в том, что такой-то Швецов – честнейший из людей, большевик, готов жертвовать жизнью, чтобы договориться с разбойниками, обещает отправиться в стан атамана и просить его перейти на сторону красных. Все поняли, о чем речь? Он пообещал, что Миклош договорится с собственным отрядом дезертиров! – Лицо члена редколлегии газеты «Правда» из насмешливого стало вызывающим, на виске вздулся шрам.
– А откуда ты это знаешь? – встряла Стрельцова, которой стало интересно, она даже придвинулась поближе к Вольфу и перестала тереть свою посиневшую щеку.
– Бывал на заседаниях суда. Бейлинсон сама об этом рассказывала.
– А где эта бумага, которую выписал краском?
– Почем я знаю? – фыркнул Вольф.
Феликс, бубня себе под нос, терзал газетные листы в поисках, где он вычитал – совершенно точно, он же это помнит, как сейчас! – про службу Влада Миклоша в охранке.
– А где этот командир? – не унималась любопытная Стрельцова.
– Когда бумага была написана, краском – молодой, зеленый, несмышленый, веровавший в революцию, как его нянька в архангела Михаила, – был отправлен в винный погреб сей усадьбы. И никому не ведомо, выжил ли он или сгорел заживо. Отряды начальника губчека, который смело может зваться Фигаро – слугой двух господ, ворвались в усадьбу и сожгли ее дотла.
Феликс, лишенный минуты славы, сидел насупившийся.
Воцарилась странная тишина.
– И все же откуда ты это узнал? – Стрельцова придвинулась еще ближе.
– Откуда надо, – фыркнул Вольф.
– Ты говоришь слишком… так, будто был там! Или, может, ты и есть тот краском, которого жестоко обманул этот иностранец? – сузила глаза Стрельцова.
Вольф смерил ее строгим взглядом.
– Так ты или нет! – повысила она голос. – Чего таинственности нагонять?
– Нет, не я, – насмешливо скривился Вольф, откинув со лба прядку, вздернул подбородок со светлой щетиной. – К сожалению, я для того парня слишком молод. Мне было всего пятнадцать в кровавом восемнадцатом. И не смотрите на мои седые виски и морщины – это следствие лишений, пережитых в слишком юном возрасте.
Феликс недоверчиво оглядел шрам на его виске. Вольф заметил этот взгляд.
– Царапнуло, было дело – шальная пуля, – объяснил он, подняв два пальца к голове. – Но пятнадцатилетние мальчишки не сидят на месте, даже если на улице война, я бы даже сказал – тем более, когда война. Стащил винтовку, немцы стали отбирать, приставили к голове манлихер вот так, – и он приложил пальцы к виску, но не концами, а вдоль, – и пальнули – звездануло отдачей и обожгло. Родом я из Гуляйпольской волости. Там у нас свой Влад Миклош был, только не такой удачливый. Батькой Махно звали. Есть между этими двумя личностями некие параллели. – Он вальяжно откинулся локтем на угол рамы окошка, а другой рукой сделал в воздухе какое-то замысловатое движение, будто поэт, привлекающий музу. – Я как журналист стал изучать личность Влада Миклоша. Думаю, может, написать о нем книгу. Правда, пока не определился с жанром.
Улыбка медленно сошла с его лица, и он неожиданно выпрямился и перевел ставший тяжелым взгляд на грузина.
– Ной Жордания[5], – гробовым голосом произнес Вольф, сверкнув глазами, как театральный граф Монте-Кристо, явившийся изобличить Вильфора.
Грузин все это время сидел неподвижно и, слушая Вольфа, неприязненно пялился на него. Когда вдруг Вольфу пришло в голову посреди разговора со Стрельцовой плюнуть в него именем главаря грузинских повстанцев, он поначалу даже не шелохнулся, точно не расслышал.
Только лишь поначалу.
Но потом лицо Месхишвили мертвецки побелело, вытянулось, веки затрепетали, губы сжались, и сразу же по телу пробежала дрожь. Он как-то неестественно дернулся, сжал кулаки, словно вот-вот набросится на Вольфа или повалится на колени и начнет рвать на себе волосы, но совладал с собой и медленно, будто боясь расплескать свою злобу, отвернулся. Нельзя так легко поддаваться провокации – внутренне подначивал его Феликс, стараясь не выдавать торжествующей улыбки.
Он пристально наблюдал за тем, как по светлоокому лицу грузина продолжали пробегать облачка тревоги, как он умоляюще вскидывал брови, шевелил губами и сжимал коленки белыми от напряжения пальцами, видел, как из-под его барашковой шапки потекли струйки пота. Несколько раз его безвольная рука вскидывалась то к груди, и дрожащие пальцы проводили по ребрам, то к голове, и он вытирал пот, то к воротничку застегнутой по горло рубашки. Белов видел, как его беспомощные пальцы все искали верхнюю пуговицу и никак не могли ее найти.
Жена Месхишвили, заметив, какое действие на него произвело упоминание их печально известного соотечественника, тревожно следила то за движениями рук мужа, то за его мимикой. В какой-то момент он поднялся, хотел было выйти в проход, Лида придвинулась к окну, пропуская его. Но он сел на ее место, бессознательно продолжая искать пуговицу у горла.
Известное дело, что услышать грузину в стране большевиков от кого бы то ни было имя Ноя Жордании приятного мало – тотчас начнешь думать, что тебя подозревают в сношении с оппозицией или в национал-уклонизме. Но слова Вольфа звучали как вызов, как пощечина…
Тугодум Саушкин, в конце концов заметив неловкость ситуации и подозрительную тишину, медленно поднялся и приблизился к грузину.
– Какой-такой Жордания? – положил он ему руку на плечо, нагнувшись к лицу. Того передернуло. – Кто здесь произнес это имя?
Грузин метнул в Вольфа яростный взгляд, сбросив ладонь Саушкина со своего плеча, и сжал губы так сильно, что они побелели, отчетливее выступили скулы и красные пятна на них.
Так как он ничего не сказал, уполномоченный вынул его удостоверение личности из кармана своей куртки, куда сложил документы пассажиров.
– Хм, как интересно. Завагитпропотдела московского губкома партии! – прочел он. – Это вам не хухры-мухры. Почему вас подозревают в связях с Жорданией?
– Никто меня не подозревает! – сквозь зубы выдавил грузин.
– А вот товарищ студент подозревает, – не унимался уполномоченный, склонившись еще ниже – так, что его усы коснулись виска грузина. Тот отшатнулся, бросив сначала на него косой презрительный взгляд, а потом не удержался и оглядел присутствующих. Никто ему на помощь идти не собирался. Все прекрасно понимали, что Вольф, скорее всего, был провокатором на службе ОГПУ.
– С чего ви взяли? – не сдавался Месхишвили.
– Стал бы он просто так произносить это имя вслух?
– Кто его знает! Спросите его, чего вдруг он стал так говорит.
– Покажите ваш билет.
– Почему ви его не спросите? – дрожал от гнева и захлестнувшего его чувства несправедливости Месхишвили.
– С товарищем Вольфом мы успеем поговорить. Ваш билет.
– Когда ви с ним говорит будете? Говорите сейчас! Нэ хотите? Да, потому что он тут подставной.
– Ваш билет!
– Он, черт возми, у вас!
Саушкин, не сводя взгляда с лица Месхишвили, опять полез за пазуху, так как вынул только паспорт.
– Эко вы по́том обливаетесь, Даниэл Сергеевич, – проронил он, глянув на вынутые два билета. – Хм, как будто куплены вчера – чернила свежие, – он приблизил их к носу, вдохнул, будто цветок, – бумага еще пахнет краской. Не теряли билета, раз пришлось покупать новый? Судя по тюкам, которые принадлежат вашей жене, в путешествие вы собрались не вдруг. К маме, как же! Бежите куда? Или от кого?
Лицо Месхишвили было белым, но теперь вдруг побагровело, на лбу выступили темные линии набухших от напряжения сосудов, он с такой силой сжимал кулаки, что было слышно, как хрустят его суставы.
Все тем временем молча наблюдали эту сцену, профессор Грених безучастно смотрел в окно, точно так же поступал латышский чиновник, Стрельцова скрипела зубами, но не решалась встрять – ей хватило удара по лицу. Да и побаивалась она Агранова, хоть и петушилась. Месхишвили обвел вагон полными ненависти глазами, потом опять посмотрел на листающего его паспорт и партийный билет уполномоченного. И вот его глаза потемнели совершенно по-особенному, как у тигра при виде куска мяса, – сейчас схватится с ним в драке! Сейчас вцепится прямо в горло.
Но нет… Того, что произошло дальше, Феликс предугадать не смог.
– Это все из-за нее! – вскочил Месхишвили, вдруг выпростав палец на жену. – Я здесь совершенно ни при чем! Ни при чем! Это полностью ее инициатива. Ее!
– О, что ты такое говоришь?! – ошеломленно воскликнула Лидия, воздев к мужу руки. – Что на тебя такое нашло, Даня?
Феликс сместил фокус внимания на грузинку и стал жадно наблюдать, как меняется ее лицо, как вокруг рта появляются складки, расцветают морщинки в уголках заблестевших слезами глаз. Наверное, уж словесный удар супруга пришелся в цель, раз так она побледнела и подурнела разом. Феликсу никогда не приходилось видеть, как лжет женщина, как она выворачивается, хватается за слова, взывает к чувствам. Нет, конечно, он такое видел, но как-то издалека. Хотелось расщепить на атомы ее эмоции, и он слушал, весь превратившись в слух, смотрел, пожирая глазами, впитывая все крупицы ее сущности, которая, как электрический прибор, заискрилась вдруг током, или скорее напряглась, как то морское животное, которое выпускает чернила, чтобы спастись или спугнуть противника.
– Говорю, что должен был сказат уже давно! Ты лгуния. Ты предала наш род, меня, нашего сина! Из-за тибя мы оказались в этом вагоне! А я-то думал, зачэм било за неделю до Нового года так спешит к матери. Ти билэт обронила? Ти ходила туда? Ти обронила? Ти? Ну, отвечай!
Он набросился было на нее с кулаками, Лида сжалась, закрываясь от него локтями, но в самую последнюю секунду он овладел собой, с рычанием отпрянул. Нервные пальцы его сжимались и разжимались, из приоткрытого рта вырывались приглушенные хрипы.
– Думаешь, я ничего не знал! – наконец сорвалось отчаянное с его губ.
– Думаешь, я ничего не знала! – бесстрашно, но с бесконечной болью смотрела она в ответ. – Теперь мне все ясно! Вот через кого ты все это время действовал. О, неужели грузинская оппозиция работала через этого гнусного человека, через этого австро-венгерского шпиона?
– Замолчи, жэнщина, ти не понимаешь, что говоришь.
– Ты втянул нас в это, жалкий ты человек. И братья твои с дядьями – жалкие. Наверное, это ты и обронил билет, а теперь пытаешься свалить все на меня… на жену свою, на мать ребенка своего. О, что будет с нашим маленьким Бесо?!
– Но ти!.. Ти же… убийца, ти же убиваешь своих пациентов, – бросил Месхишвили, в тоне проскочила жалостливая нотка, будто он на мгновение пожалел о минуте слабости и, быть может, захотел дать задний ход. Но было поздно. Все слова были сказаны. Все натянутые струны порваны.
Лида закрыла лицо руками, нагнулась к коленям, сжалась в комок.
