Юлия Лавряшина
Гости «Дома на холме»
– Завтра, – прошептала она. – Все решится завтра.
Сестра прилегла с ней рядом, ткнулась теплым носом в плечо.
– А вдруг он даже не обратит на меня внимания?
– Ты сама в это веришь? – Анита улыбнулась. – Разве можно не заметить тебя?
– Может, и заметит… Но не западет.
– Ему сейчас, наверное, под шестьдесят. И он одинок. Насколько я знаю… Не может он не влюбиться в юную и прекрасную.
– Это ты обо мне? – Эля ткнула сестру в бок.
Резко увильнув, Анита усмехнулась:
– Нет, о себе! Конечно же, о тебе. Ты заметила, как сразила хозяина гостиницы? Как там его?
– Не помню…
– Поверь, у нас все получится. Он влюбится в тебя с первого взгляда. Как и все остальные.
– Я надеюсь.
Свернувшись клубком, Эля положила голову ей на живот. Привычно запустив пальцы в мягкие волосы сестры, Анита на секунду закрыла глаза: «А что потом?» Этого они ни разу не обсуждали. «Потом» пока не имело значения.
– Мы ведь даже не знаем, как он выглядит…
Анита вздохнула.
– На книгах нет его фотографии. И он ни разу не дал ни одного телеинтервью. В издательстве говорят, что он отвечает журналистам письменно. Ни с кем не встречается. Писатель-мистификация.
Выгнув шею, Эля снизу посмотрела ей в лицо.
– То есть вообще никто не знает, как Авдонин выглядит?
– Никто. Даже его редактор. Или хорошо скрывает.
– Ты же специально устроилась работать в это издательство! Уж разнюхала бы, если б кто-то его знал…
Анита легонько постучала пальцем по темечку сестры.
– Зато я узнала, где он живет.
– Ну да…
– Здесь не так много постояльцев. Даже если Авдонин живет под чужим именем, мы его вычислим.
– А можно поселиться под чужим именем?
– Если он так шифруется, может, у него и липовый паспорт есть…
– С какого перепуга? – пробормотала Эля.
– Скоро ты это выяснишь…
– Значит, Лолита?
Рука Аниты замерла.
– При чем здесь… Ты ведь уже не маленькая девочка.
– Да ладно! Я до сих пор чувствую себя маленькой. Твоей младшей сестренкой.
– Ты и в семьдесят останешься моей младшенькой… Слушай, если у тебя какие-то сомнения, то…
– Нет!
Нащупав руку сестры, Эля вернула ее на место.
– Гладь… Никаких у меня сомнений, вот еще! Мы сто раз все обсудили. И знаешь, что… Я точно знаю: у нас все получится. – И пробормотала уже совсем сонно: – Чувствую…
Всматриваясь в темные загогулины их отражений на потолке, Анита тихо проговорила:
– Мы проделали слишком долгий путь, чтобы провалить это дело.
– Сорок минут на электричке от Москвы…
– Я не о километрах говорю, ты же понимаешь. Это желание так глубоко вросло в нас, что нам просто некуда деться. И давай-ка укладываться, уже полночь, – спохватилась Анита. – Нам нужно хорошенько выспаться перед… решающей схваткой.
Она сама рассмеялась своим словам и вдруг ощутила, как безвольно голова сестры подпрыгивает на ее животе. Чуть приподнявшись, Анита заглянула в лицо спящей и улыбнулась. Пришлось выбираться из-под нее, но Элю это не потревожило. Она тут же вытянулась во весь рост на освободившейся постели, и осталось только укрыть сестру покрывалом, снятым с кровати, потому что одеяло оказалось под ней.
Погасив свет, Анита прислушалась к ровному дыханию Эльки и потрясла головой, отгоняя пугающие мысли о том, как она будет жить, когда сестра выйдет замуж. Не может не выйти… Пойти в ее дом приживалкой? Замкнуться в одиночестве? Родить «для себя»? Зачем? Другой Эльки уже никогда не будет… Да и как в одиночку поднять ребенка на редакторскую зарплату?
Нырнув под душ, она зажмурилась, впитывая тепло всей кожей. Ах, как хорошо… Надо научиться жить, довольствуясь маленькими радостями: теплом, хорошей книгой, чашкой кофе с шоколадкой. И радоваться, что есть хоть это.
Да и Элька не бросит ее совсем, в любом случае будет появляться, врываться в ее тихий мирок свежим ветром. А потом появятся племянники, сделают ее доброй старой тетушкой…
Анита затрясла головой: «О нет, нет! Разве я могу стать старой?»
Впрочем, тут же признала она, племянники – далеко не худший вариант. Ответственности никакой, а привязать их к себе она постарается.
И, уже забравшись под одеяло, продолжила тешить себя этой мыслью о нерожденных малышах, которых однажды подарит ей сестра. Зажмурившись, увидела, как солнечный свет упал на большой, еще не купленный диван, где она уселась с племянниками, чтобы почитать книгу. Она подарит им свои любимые книги про приключения!
Мысленно Анита долго перебирала корешки книг, которые обязательно нужно прочесть заново, пока ее не сморил сон.
* * *
На ночь глядя заселились две сестренки. Вот я с первого взгляда угадала, что они кровные, хотя не сказать, что сильно похожи. Но есть какая-то общая примета… Даже не могу сказать какая.
А девочки хорошие, вежливые. Особенно та, которая старшей оказалась. Я их с вечера-то не видела, моя смена уже закончилась. А утром гляжу: новенькие кофе пьют в «Пещере» – так Петр наше кафе назвал. На ресторан оно не тянет, маленькое больно. Но обеды Олег хорошие готовит, к нам даже просто так перекусить приходят – местные. У нас же тоже тут бизнесмены развелись, пара банков неподалеку открылась. Вот эти «белые воротнички» на обед и заглядывают. Это Лика их так прозвала, они же всегда в костюмчиках, при галстучках. Ну, и белые рубашки, само собой.
Но что эти сестренки не с улицы зашли, сразу стало понятно: та, что повыше, – настоящая красотка! – в коротеньком халатике пришла кофе попить. Ножки длинные, но не копченые, как сейчас принято. Может, солярия боится? Я им тоже не доверяю как-то… А загореть этим летом негде! Солнце только-только прорезалось.
Вторая, правда, успела одеться, если это можно считать нормальной одеждой для девушки: растянутая кофтярка висит с плеча, джинсы – сплошная рванина. Да, я знаю, что это модно сейчас! Но глаз не радует. Уж лучше желтенький пеньюар, как у длинной.
Чего они так рано подорвались, я интересоваться не стала. Петр нам настрого запретил приставать к постояльцам с расспросами. Мое дело порядок наводить, остального я не касаюсь.
Но маленькая сама меня подозвала, культурно так спросила, как ко мне обращаться. И очень удивилась, что я только имя назвала – без отчества.
– А мне так приятней!
Понятно, руку я им совать не стала, хоть и вытерла ее о передник – на всякий случай. Не мужчины ж мы, чтобы руки пожимать. Тем более они видели, как я влажной тряпкой орудую…
Сестры переглянулись, но улыбнулась только одна, которая Анитой представилась. Что за имя такое? Не слыхала раньше.
А свою красотку-сестру она Элей назвала. То ли Элла, то ли Элеонора… По записи регистрации можно проверить, но мне-то какое дело?
Она мне вообще не особо понравилась, если честно. Взгляд такой, будто сквозь тебя смотрит. И не улыбнулась ни разу. Хотя бы для приличия – ради знакомства. Но этой Эле, видно, плевать на приличия… Может себе позволить… с такими-то ногами!
Зато у Аниты даже глаза улыбались, пока она меня расспрашивала, какой до монастыря транспорт ходит и что еще в городе посмотреть. Я ей оба музея посоветовала, а она вдруг:
– Даша, а какие там экспонаты наиболее ценные?
Нашла у кого спрашивать!
– Это не ко мне, девочки. Вон, у Лики спросите, она больше моего смыслит.
– Она – искусствовед? – процедила Эля.
Да таким тоном, как будто с нашей Ликой ей не к лицу даже рядом стоять, не то что совета у нее спрашивать. Очень мне это не понравилось!
Но Анита тоже сообразила, что меня этот гонор ой как задел, и поспешила все исправить:
– Эля хотела уточнить, не живет ли у вас кто из профессионалов? Может, кто-то из ученых? Писателей?
– Чего нет, того нет, – призналась я.
И заметила, что их мой ответ прямо огорошил. Может, они думали, у нас тут прямо симпозиумы какие проходят? Только «Дом на холме» же не пятизвездочный отель! Маленькая гостиница, три звезды.
Я им так и сказала:
– А вы, девочки, адресом не ошиблись?
Эля свой ледяной взгляд в сестру так и вонзила, мне Аниту даже жалко стало. Видать, это ее идея была у нас поселиться. Сожрет ее эта белокожая змея сейчас…
И так стало жаль малышку, что меня осенило:
– А вы к Татьяне Михайловне обратитесь! Уж не знаю, в какой она области работает, но человек образованный. Докторскую пишет.
– У вас? – удивилась Анита. – Она живет здесь постоянно?
– Может, ей так спокойней… Деньги есть, бытом заниматься не надо: все тебе помоют, принесут, приготовят. И тихо у нас, воздух свежий. Чем не жизнь?
Эля зевнула во весь рот, даже не подумала прикрыться. Зубки все здоровые, белые… Мое описание на нее, видать, тоску нагнало. А вот Анита совсем наоборот – оживилась:
– А у вас только Татьяна Михайловна постоянно живет?
– Нет, зачем же… Еще у нас профессор есть.
Тут Эля вдруг проснулась. Глаза у нее и так не сестрины – узкие, а тут прямо в стрелы превратились.
– Профессор? А как его зовут?
– А вот верите, не знаю! Он велел себя профессором называть.
Не пойму, что их так заинтересовало, только переглянулись сестры очень даже выразительно. И Эля даже пробормотала что-то, только я не разобрала.
– И еще один актер, – добавила я до кучи. – Мемуары пишет.
– Пишет? – уцепилась Анита. – Мемуары? Даша, а вы точно знаете, что он актер?
Откуда ж мне знать? В кино Глеб Константинович не снимался. Говорит, всю жизнь отдал сцене… Только где эта самая сцена, я понятия не имею. Так девочкам и сказала.
И тут вошла Лика. Я и не знала, что она в гостинице ночевала. Видать, из-за этих новеньких задержалась вчера и опоздала на электричку. Так-то она обычно к десяти утра приезжает, из Москвы же добирается. Я ее на час раньше никак не ожидала увидеть и поняла, что попалась: больно Петр не любит, когда мы с постояльцами лясы точим!
И Лика в этом отца поддерживает. Всегда говорит: «Никаких сплетен у нас быть не должно. Кости никому не перемывать! А то во второй раз человек к нам не поедет».
А у нас и так дела не шибко идут, надо за каждого хвататься, это понятно. Вот почему я чуть под землю не провалилась, когда Лика меня застукала болтающей с этими сестренками. Ясно же, что я не по делу возле них кручусь… Не официантка, кофе не приношу, что мне тут делать?
Но Лика при гостях сроду замечаний персоналу не делает. Подарила всем разом вежливую улыбку:
– Доброе утро!
И на кухню прошла. Дала мне возможность уйти подобру-поздорову. А девочки остались свой кофе допивать. Только он остыл давно, лучше б свежий заказали…
Снова я их уже после завтрака увидела. У нас такая небольшая гостиная есть с камином, где постояльцы любят собираться вечерами. Не все, конечно, а компаниями, человека по два-три. Сидят, разговоры разговаривают… Могут себе позволить! Я туда не захожу в такие часы, чтобы не мешать. Стараюсь с утра пораньше везде уборку сделать.
А тут еще утро вроде, а сестренки уже угнездились там. Уселись рядышком на большом диване и шепчутся о чем-то… Эля переоделась в платьице, но все равно ноги напоказ оставила. И поджала их так красиво, как только в кино умеют. Тапочки сняла и уложила босые ножки – пальчики длинные, красивые. Лак неяркий, чуть поблескивает, и оттого взгляд прямо приманивает. У меня сроду так не получится!
Да я и в ее годы не умела держаться, как артистка. Куда мне! А все ж таки мой Паша и во мне ухитрился что-то такое разглядеть – на всю жизнь его зацепила. А он – меня. Как подумаю об этом, сердце замирает: какие мы с ним везунчики! Не всем красоткам удается своего человека найти, а у меня получилось.
Так что я этой Эле ни капельки не завидую… Ни юности ее, ни красоте. Она, похоже, и сама им особо-то не рада, раз колючая такая. Это ж неспроста! Не дура, значит, понимает: одной красотой счастлив не будешь. А кроме того, что в ней есть – я еще не разобрала. Пока что кажется: ледышка ледышкой!
Как я на пороге гостиной появилась, Эля сразу умолкла. Хотя на кой мне их секреты? А ее сестра обернулась и рукой меня поманила:
– Даша, идите к нам.
– Да мне работать надо, – говорю.
Ни к чему, чтобы Лика меня опять с ними застукала. Или сам Петр, что еще хуже. Он только с виду непрошибаемый, как скала, но раз дочуля его, Тася, такая зашуганная, значит, очень даже может кулаком по столу. Но я в это не лезу, какое мое дело?
Анита не сдалась:
– Даша, на секундочку!
Пришлось подойти, не бежать же от них…
Интересно, думаю, что за вопрос у них? Поди, Максимку заприметили… Он у нас такой симпатяга, им все туристки интересуются. Только он этого будто и не замечает. Ни разу не видела, чтоб с кем-нибудь особенно разговаривал, игриво эдак. Нет, он прямо как английский джентльмен – красивый и невозмутимый. Это опять же Лика его сравнила, не я придумала.
Только Анита меня огорошила: ее вовсе даже и не Максим заинтересовал! Вот же странная молодежь пошла…
– Скажите, Даша, – начала она очень вежливо и глазки свои большущие выкатила на меня – так и держит взглядом, – а кто из этих троих дольше всех тут живет?
– Профессор или артист? – бросила Эля.
Анита быстро взглянула на нее и добавила:
– Или ученая дама?
– Она-то при чем?
У старшей бровки на миг съехались – строго так! И сразу стало ясно, что девочка-то может показать, кто в доме хозяин. Ну, то есть в их семье.
Красотка Эля сразу умолкла. Нет, еще успела буркнуть:
– Чисто спортивный интерес.
– Мы просто моделируем ситуацию: в какой профессии удобнее работать на удаленном доступе, – пояснила Анита.
Я не особо поняла, о чем она говорит. Удаленный доступ – это что-то вроде свободного графика? Но мне по-любому нечего было ей ответить: когда я устроилась работать в гостиницу, все трое уже обосновались здесь. А кто из них когда тут появился, меня никогда не интересовало. Других забот, что ли, нет?
У этих девчушек, видать, забот и впрямь не было, раз их незнакомые люди так зацепили. Наверняка у них папа бизнесмен какой-нибудь, а они живут себе припеваючи. Развлекаются за его счет! Такие Максима не заметят, он для них – всего лишь обслуга. Они же своего круга мужчин ищут.
Хорошо бы и он на эту Элю не запал… Наша Лика куда лучше!
* * *
Напряженное лицо, смутно проступающее в запотевшем зеркале, – чье оно? Отброшенные мокрые волосы не закрывают лба и длинной шеи, но слипшимися прядями спадают на уши. Хотя закрывать их не требуется – совсем небольшие, прижаты к голове. Ровные узкие брови, серые, будто постоянно прищуренные глаза, прямой короткий нос. Неплохо.
Подбородок слегка вздернут, и это немного портит лицо, придает ему забавное выражение. Черты мелковаты, но сочетание получилось пленительным, о чем Максим долго и не подозревал. Его никогда особенно не занимало, как он выглядит. Просто было как-то не до того…
Все изменилось вчера, когда он похоронил своего щенка. И одиночество навалилось на грудь, не давая свободно дышать. Жизнь не должна быть тихой… Кому-то нужно сопеть рядом во сне и с легким стоном потягиваться по утрам, шлепать тапками или хотя бы цокать по полу когтями.
В доме должны звучать оклики «Хочешь кофе?» или «Прошу к столу!». И свисток чайника, который кто-то другой поставил на газ… Всплески бормотания, неожиданный смешок, даже чертыханье, когда что-то свалилось на пол, – такими должны быть звуки счастливого мира.
Пока здесь жил пес, был жив и дом. Точнее, конечно, квартира, которую Максим снимал, отдавая половину зарплаты. Сегодня впервые задумался: зачем съехал от родителей, какой в этом был смысл? Почему не поселился в гостинице, где работал уже почти год? Чтобы оказаться в плену одиночества?
Никакой радости от так называемой свободы он не испытывал… Может, лишь в первые дни, когда почувствовал себя «большим»: никто не требует, чтобы ты не расставлял кроссовки посреди коридора, и не заставляет завтракать, если этого совершенно не хочется… А через месяц заметил, что сам убирает обувь и варит по утрам кашу.
Однажды стало невмоготу, и Максим вернулся домой со щенком… Которого больше нет. А он зачем-то пытается разглядеть свое лицо, словно не знал его до сих пор и, случайно заметив отражение, удивился: «Кто этот парень?»
Отчасти так и было, ведь Максим Филимонов нечасто заглядывал в зеркало. Даже не поверил, когда в выпускном классе в День всех влюбленных учительница все картонные сердечки от девчонок вывалила на его парту.
– Это розыгрыш какой-то?
Нервно усмехнулся: почему им вздумалось издеваться именно над ним? Не изгой, не лидер. Но и не безликий середнячок, просто живет сам по себе. Обвел взглядом все лица, не сомневаясь, что кто-нибудь сейчас не выдержит и расхохочется. Но одноклассницы прятали глаза…
А Максима внезапно затошнило от того, какой тяжестью навалилась горячая волна. От нее зашумело в ушах и потемнело вокруг. Кажется, тогда он впервые ощутил, как давит ответственность за чужие жизни. Хотя никто не умер от той первой любви – больше десяти лет прошло, уж сообщили бы.
Приблизив лицо к запотевшему зеркалу, Максим несколько мгновений пристально всматривался, потом сдернул полотенце с крючка и резкими круговыми движениями протер мутную поверхность. Он был встревожен, тонкий рот нервно подергивался, хотя порозовевшая после душа кожа выглядела безмятежно-младенческой… Новые знакомые принимали его за старшеклассника, хотя Максим уже успел бросить два института и с горем пополам поступить на заочное отделение третьего – столь же неинтересного ему, как и первые.
– У тебя тип вечного мальчишки, – говорила мать. – Этим отличаются многие люди с мелкими чертами лица.
В такие минуты Максим понимал, что она говорит и о себе тоже, ведь они были похожи. В детстве ему это не нравилось, ведь их схожесть отмечал каждый второй, и Максу мерещилось, будто вот-вот прозвучит унизительное: «Маменькин сыночек!» Лучше б он выглядел, как отец, который всегда походил на большого и толстого добродушного пса – с круглой головой, круглым носом и круглым животом.
И не ему одному так казалось, мать тоже любила рассказывать гостям: «Когда Виталька влюбился в меня, ходил по пятам, как собака… Знаешь, с каким выражением бездомные псы в глаза человеку заглядывают? Вот так он на меня и смотрел… И все подарки носил… Такие роскошные туфли где-то достал! Итальянские. Это в те-то годы! Я только из-за этих туфель за него и вышла…»
Отец посмеивался, слушая это, а Максима даже в детстве корежило от того, как мать публично выставляет его на посмешище. Отрекается… Но отец этого будто не понимал: в его лице всегда все улыбалось – глаза, рот, лоснящиеся щеки.
И это не было маской, Виталий Филимонов действительно был добрым человеком. Макс на всю жизнь запомнил старое видео, на котором молодой отец держит его, новорожденного, на руках и повторяет завороженно:
– Какой он красивый… Ты посмотри, какой же он красивый!
Максим мог поклясться, что видел слезы на его глазах… И не мог понять, как его родители вообще нашли друг друга и прожили столько лет вместе? Разные, как два полюса. Или у них как раз тот случай, когда противоположности притягиваются?
Порой Макс ловил взгляд матери, светившийся нежностью. Но Людмила Васильевна тут же отводила свой, будто сын заставал ее за чем-то постыдным. Она всегда была сдержанна в чувствах, в отличие от отца, который любил сгрести в охапку то одного, то другого сына, потискать их, точно и не прошло лет по двадцать с тех пор, как это было уместно…
Максим не протестовал, только смеялся. А Сергей начинал злиться: его узкое лицо краснело, будто на него падал отсвет внутреннего огня, которому он пока не давал выхода.
«Надо бы съездить к ним, – подумал Максим, обматываясь зеленым банным полотенцем, походившим на гигантский фиговый листок. – Только не сегодня».
Через час ему нужно было заступать на смену в гостинице. Эту работу, презираемую родителями, он предпочел суетной журналистике, которая требовала быть нахрапистым, шустрым, жадным до жизни во всех ее проявлениях, а он таковым стать не сумел. Созерцательность и некая отрешенность были его главными чертами. Но в каком деле их можно было бы применить – Максим так и не нашел, а взросление требовало самостоятельности.
На какое-то время он смирился и пошел по стопам отца, обожавшего работу в городской газете. Виталий Филимонов не мог вообразить ничего более желанного, чем гуща толпы, в которой кипели новости, просившиеся в диктофон. Люди ему доверяли с первой секунды знакомства: его незлобивая сила действовала успокаивающе, и «спикеры» – от главы их подмосковного городка до «тети Маши» из соседнего дома – охотно раскрывали Филимонову душу. Не подозревая, что этот человек куда глубже, чем может показаться на первый взгляд…
Максиму подобная легкость не давалась. Для него было мукой заставлять себя обращаться к незнакомым людям, просить их прокомментировать что-то… Он хорошо писал, но не с чужих слов. Ему нравилось изливать на бумагу собственные мысли, что и подметил отец, догадавшийся, что живые люди Максиму просто неинтересны. А без любопытства к разнообразию судеб в журналистике никак.
Во многом он был прав: Максу всегда было проще общаться с выдуманными людьми или с животными, которых он таскал домой с детства. Однажды принес трехцветную кошку, которую выбросили соседи со второго этажа. Хозяева решили, что ей будет полезно родить разочек, и радовались, когда все получилось. Но они не ожидали, что Мисси станет отличной матерью и будет защищать своих слепых котят от хозяев же, которым так не терпелось тех потискать. Самый естественный, основной, что бы там ни говорили, материнский инстинкт так взбесил людей, которым он был непонятен, что кошка вылетела на улицу через форточку.
Максиму тогда было лет десять, и он старательно учился во дворе набивать мяч. У мальчика чуть не отнялись ноги, когда он увидел, как кошку выкинули из окна, и, захлебнувшись слезами, бросился к Мисси, имя которой знал, потому что ее хозяйка захаживала к его матери. Поймать кошку Максим не успел, но она не разбилась, успела вывернуться и приземлиться на лапы. Потрясенная и испуганная, она зашипела на мальчишку, упавшего на колени. Он что-то бормотал, уговаривая ее «пойти на ручки» и всхлипывая… Кошка не поняла ни слова, однако тон уловила и доверилась ему.
– Да вы с ума сошли! Она ж бешеная, – заявила соседка, которую Максим два дня умолял позволить ему оставить Мисси.
Он до сих пор не знал, какие именно слова подействовали на маму. Но кошка прожила с Максом шестнадцать лет. Они идеально подходили друг другу: оба замкнутые, молчаливые, предпочитающие созерцать, но не участвовать. Общение с кошкой было так приятно Максиму, что одно время он даже подумывал стать ветеринаром, но быстро понял – у него для этого кишка тонка. Постоянно видеть чужую боль, слишком часто ощущать невозможность помочь и не озлобиться – для этого нужно быть сильным человеком. В себе Максим Филимонов такой силы не ощущал.
Но к животным его тянуло, как в детстве. Перед уходом из газеты одно из последних заданий редактора – о благотворительной собачьей выставке – обернулось для Максима довольно средненьким интервью с организатором, владельцем приюта, и приобретением единственного друга. Он выбрал щенка, забившегося в угол вольера, в то время как остальные бодро играли с замусоленными мячиками и фальшивыми косточками.
Уродом или слабаком малыш не был. Как и самому Максиму, ему просто было не по себе от неожиданного нашествия людей, многоголосицы и еще чего-то, тревожного, витавшего в воздухе: «Возьмут – не возьмут?» Они сразу потянулись друг к другу: когда Максим присел на корточки с обратной стороны клетки и начал молча рассматривать малыша, тот приподнял голову, которую прикрывал лапой.
Черные глазки его, похожие на мелкую, омытую дождем смородину, смотрели без страха. Щенок действительно не боялся – он просто не видел смысла в командных играх… Максиму сразу вспомнилось, как в школе он терпеть не мог соревнования по волейболу или баскетболу, хотя неизменно побеждал в любых забегах. Он всегда был легким, но сильным – что называется, «жилистым». В семье считалось – в деда.
Максим совсем не помнил его, знал лишь фотографии, которые мать любила показывать им с Сережкой, будто бы перетягивая таким образом сыновей в стан своего рода. У нее было отличное детство, а выросла Людмила сдержанной на эмоции, суховатой. Даже странно, что делом жизни выбрала медицину… Взъерошить сыну волосы – было самой откровенной лаской, которую она могла себе позволить. А отец, старавшийся не вспоминать о первых годах жизни, так и фонтанировал любовью. Что-то пошло не по Фрейду…
На свое детство Максим не жаловался: отец устраивал своим мальчишкам и походы с рыбалкой, и сражения в пейнтклубе, и путешествия по миру. Сергей до сих пор разделял все его увлечения, а Максиму хватало того, что они работали в одной газете и виделись в редакции чуть ли не каждый день. Он понимал, как внутренне похож на мать… А хотелось бы – на отца.
То, что сын бросил журналистику, Виталий Александрович воспринял как оскорбление. У Макса был хороший слог, и писалось ему легко – только этим и заниматься! Старший Филимонов силился проявить понимание, ту самую толерантность, о которой ему столько приходилось рассуждать, и внешне их отношения с Максимом не особенно изменились – но только на взгляд постороннего, который не мог заметить, что при встречах отец больше не пытался сгрести старшего сына в охапку…
И все же именно его номер Максим набрал первым, когда смог говорить. Ладони горели от черенка лопаты, которой он выкопал могилу своему Троллю. Назвал его так в шутку, а теперь мерещилось, будто имя и сыграло зловещую роль. Шутка стоила щенку жизни… Хотя ветеринар назвал причиной смерти энтерит.
– Чтоб дворняга померла от этой заразы? – не мог поверить старый доктор, так и не научившийся смотреть в глаза тем, чьих питомцев не смог спасти. – Редчайший случай…
Когда щенок под капельницей содрогнулся всем телом и замер, вытянув лапы, Максиму захотелось со всей силы садануть лбом о стену, возле которой сидел. Но это не заглушило бы боли, от которой разрывалось сердце… Он и не подозревал, что она бывает такой невыносимой. И с ужасом подумал о тех несчастных, у кого болеют и умирают дети…
«Никаких детей! – едва не взвыл он и стиснул кулаки изо всех сил. – Никогда. Никого».
– Оставите его у нас? – спросил ветеринар, отвернувшись к окну.
– Нет. Я сам…
– У вас есть одеяло? Или что-нибудь…
– Что? А, ну да. Я же принес его.
Доктор повернулся, хотя Максим все равно не смотрел на него.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже, – выдавил он. – Очень…
После звонка отцу, который рвался немедленно приехать, чтобы помочь похоронить щенка, точно не понимал, как важно Максу сделать это самому, он набрал Машин номер. Было жестоко сообщать по телефону, что ему больше не хочется ее видеть… Да еще с утра – отличное начало дня! Но ему не терпелось внести в свою жизнь определенность, раз накануне она, эта самая жизнь, так изменилась. Он понял: если до сих пор Маша значила для него меньше, чем щенок, вряд ли это могло измениться.
Решение Максим разглядел в зеркале, которое протер полотенцем, – он увидел лицо человека, созданного для одиночества.
«Я больше не перенесу такой боли, – он знал это наверняка. – А любовь может причинить ее в любой момент».
Конечно, еще оставались родители и младший брат, но Максим признавал, как ни стыдно было даже думать о таком, что их смерть не будет для него настолько болезненной. Они были родными. Но они существовали для него, как деревья вокруг: жалко, если срубят, но не плакать же из-за этого. Разумеется, никому на свете Максим не признался бы в таком…
Маша не сразу поняла, о чем он вообще говорит. Они встречались третий месяц и были вполне довольны друг другом. Кажется, даже ни разу не поссорились – по крайней мере, ни он, ни она этого не помнили.
– Ты кого-то встретил? – попыталась угадать она, пойдя самым предсказуемым путем.
Он поморщился:
– Нет. Не в этом дело.
– А в чем тогда?
Ему вдруг (совершенно некстати!) вспомнилось, как Маша уверяла, будто совпадение первых слогов их имен – счастливая примета. Максим не говорил ей, что для него это «ма-ма» звучало не так уж радостно…
– Не принимай это на свой счет, пожалуйста, – попросил он.
И подумал, как это глупо прозвучало… Но Максим уже не мог остановиться и продолжал произносить глупости, от которых его мутило:
– Ты – замечательная! Просто невероятная. Это я… Понимаешь, у меня такой период. Мне хочется побыть одному.
– Только сейчас?
Он испугался: «Еще вздумает дожидаться!» И выпалил:
– Подозреваю, что я вообще не создан для… отношений.
– То есть ты меня не любишь, – перевела Маша на более понятный язык.
Хотя она этого не видела, Максим машинально пожал плечами:
– Можно сказать и так. Я никого не люблю.
– Ты – эгоист?
– Пожалуй…
– Но ты же любишь своего Тролля!
Она не знала. Просто – не знала.
С усилием сглотнув, Максим напомнил себе: ее нельзя упрекнуть в том, что в отместку ударила по больному. Он ведь не позвонил Маше, когда щенок заболел. Малыш сгорел за два дня…
Маше ничего не было известно, а у него не нашлось сил объяснить. Да Максим и не был уверен, что именно смерть, вошедшая в его дом, так все изменила. Она всего лишь протерла запотевшее зеркало и позволила ему увидеть себя самого.
* * *
Она не ожидала, что все окажется настолько запутано.
До того как они с сестрой перешагнули порог этой гостиницы, Анита была убеждена, что главное – выяснить, где Роман Авдонин живет, и добраться туда. Адрес был верным: она три месяца проработала редактором в издательстве, выпускающем его книги, прежде чем удалось разговорить на корпоративе бухгалтера. Нет, точного адреса разговорчивая тетушка не назвала, но сболтнула, что Авдонин постоянно живет в «Доме на холме».
– «На холмах Грузии»?… – пошутила Анита, пытаясь сузить круг поисков.
– Какой там Грузии! Тут, в Подмосковье. Гостиница так называется. Хотя, если честно, я не понимаю, чего он здесь торчит, если мог бы жить где-нибудь в Доминикане. Нет, ну скажи: какая разница, откуда тексты слать? И нам без разницы, куда гонорар переводить…
Анита поболтала оставшимся красным вином в бокале.
– Доминикана – это хорошо. Или Испания… А вы его хоть когда-нибудь видели? Авдонина.
– Его никто не видел, – шепотом сообщила бухгалтер. – В этом же и фишка! Наш издатель туману напустил. И сработало! Может, этот Авдонин и не Авдонин вовсе. И не Роман… А фамилию такую придумали, чтобы в любых списках в самом начале фигурировал.
– Тогда еще лучше «Абрамов» подошел бы. Хотя Абрамов в литературе уже был, – вспомнила Анита. – Да, «Авдонин» – хорошо. Даже перед Аверченко идет. Просто лучше не придумаешь! И «Роман» звучит подходяще.
Поэтому она была готова к тому, что человек, которого они с сестрой разыскивали, будет записан в гостинице под другим именем. Но Анита не сомневалась, что такой – живущий постоянно – будет всего один. Не придется гадать! А их оказалось двое… Строго говоря, даже трое, но Аните не очень верилось, что писатель Авдонин может оказаться женщиной. И все же некую Татьяну Михайловну они решили пока тоже не сбрасывать со счетов.
