Юлия Клыкова
Тайна завещанного камня
3
Вспомнив о пруде, Прохор запнулся и замер напротив лестницы, ведущей на мансарду. В коридоре уже совсем стемнело, и только из каморки, где горела свеча, пробивался тусклый свет. Несколько минут постоял, раздумывая: а не подняться ли наверх, не почитать ли оставленное барином письмо? Вдруг сыщутся в нём ответы на его вопросы? Своё он забрал в первый же день и после того как Чёрного спустили в коридор, в комнату больше не поднимался.
Всё-таки решившись, Прохор нырнул к себе, отыскал на полке среди книг связку ключей, подхватил свечу и двинулся наверх. Хотя он находился в доме один, его не оставляло ощущение чего-то недозволенного. Потому, поднимаясь по лестнице, старался ступать осторожно и плавно, чтобы не нарушать тишину и случайно, неловким движением, не погасить огонь. Каждая скрипнувшая под ногой доска и неверное колыхание пламени вызывали у Прохора волну животного ужаса, и он замирал, прислушиваясь к вечерним шорохам, доносящимся с улицы. Наконец, с грехом пополам добрался. Шагнул на площадку перед комнатой, поставил свечу на пол, освещая замочную скважину, и провернул ключ в замке.
В горнице всё выглядело как и два дня тому назад. Ничего не изменилось: у стены, слева от окна, заправленная постель, справа – огромный сосновый шкаф с вещами, а в противоположном углу зеркальное трюмо, занавешенное теперь плотной клетчатой тканью. Мысленно пристыдив себя за пугливость, Прохор подошёл к стоящему у окна столу. Устроил на нём свечу, открыл ящик, откатил в сторонку камень, достал шкатулку и вынул ранее отвергнутое письмо с указаниями.
Нет, он и теперь не собирался исполнять просьбу умершего, касающуюся чародейского камня. Бесовские деньги Прохора не манили, но множащиеся вопросы нуждались в ответах, и он надеялся, что найдёт их здесь.
Его ждало разочарование: письмо содержало в себе указания и нечего более. Барин подробно расписал – куда пойти, где стать, каким манером обхватить камень и что говорить. Прочитав эти наставления, Прохор смял листок и задумчиво уставился на свечу, стоящую возле настольного зеркальца, и как прочие зеркала в доме, заботливо накрытого тканью.
По всем приметам выходила какая-то несуразица. Хотя записка не содержала числа, Прохор почти не сомневался, что барин писал её заранее, а не в тот день, когда на него напала странная болезнь. Об этом говорил и твёрдый почерк, и длина послания. В последний вечер, подняв в горницу, Прохор почти не покидал Чёрного и потому знал, что тот не мог написать распоряжение.
От этой мысли сердце у него ёкнуло и зачастило. Перед глазами мелькнуло яркое воспоминание – горница, Чёрный сидит за столом и закрывает ящик. Жесты его суетливы, взгляд, брошенный за спину, вороват, точно он тать, забравшийся в чужой дом.
Ещё толком не понимая, что собирается делать, Прохор открыл стол, вытащил камень, достал пустой ящик и принялся рассматривать его, трясти и простукивать костяшками пальцев. И скоро обнаружил, что нижняя стенка чересчур толста и при тряске внутри возникает едва уловимое движение. Устроив ящик на коленях, он слегка надавил на дно ладонью, попытавшись сдвинуть, и у него это получилось.
В тайнике обнаружилась папка из тиснёной кожи, почти точно ложащаяся в отсек. Осторожно погладив изображённых на ней танцующих ангелочков, Прохор открыл её. И обомлел.
Все бумаги, находящиеся внутри, оказались оформленными на его имя. Векселя, дарственная на кожуховский дом, документы о покупке им усадьбы в Рязанской губернии и особняка в Москве, перепись принадлежащих ему лошадей, собак, людей… Рассматривая собственную кривоватую подпись, Прохор припомнил, что несколько раз барин и впрямь подсовывал ему какие-то документы, и он подписывал не глядя. Почему нет? Терять ему было нечего – воли он не имел, никакого добра тоже. Зато теперь – всего в достатке!
Неизвестно, сколько времени Прохор провёл бы, витая в тумане бездумного ошеломления, если бы не услышал тихое шипение, в котором угадывался голос умершего барина:
– Ышлус живу огюров. Диву шулыс тевьто!
От этого звука у Прохора вдоль позвоночника пробежал леденящий озноб ужаса. Подняв глаза от бумаг, он обнаружил, что в исследовательском азарте сбросил накидку с настольного зеркальца, и теперь вырезанные на оправе руны одна за другой освещаются светом, идущим откуда-то изнутри. И круг уже почти замкнулся.
– Ышлус живу огюров. Диву шулыс тевьто!
Перепугавшись, Прохор выронил из рук папку, разметав по полу бумаги. Подхватил свалившуюся наволочку и накинул на зеркало, успев в самый последний момент, когда до соединения рунной цепи оставалась всего одна буква. Светящаяся надпись моргнула под тканью и угасла. Затих и голос. Вытерев со лба холодный пот, Прохор перевёл дыхание, схватил со стола свечу и, оставив документы разбросанными на полу, торопливо покинул комнату.
«Всё-таки колдун! Чуяло сердце!»
4
Ночевать Прохор ушёл на конюшню, устроился в стойле с Ветрогоном. Побоялся, что в тесном закутке спросонья скинет скатерть, в которую замотал зеркало, и снова запустит волшбу.
Сон не шёл. Одолевали думы о принадлежащих ему теперь капиталах. Расчётливость боролась с добросовестностью, и к утру крестьянская прижимистость одержала верх. Прохор убедил себя, что не будет ничего дурного, если, дождавшись утра, он поднимется в горницу и заберёт векселя. Непонятно о чём думал Чёрный, оформляя на него бумаги, но вряд ли собирался отдавать, если спрятал в тайнике и не сказал о них перед смертью. Оставаться и дальше в доме колдуна никак нельзя, но надо быть полным дроволомом, чтобы не воспользоваться случаем и не выкупить жену и сына. Прохор знал: хотя обыкновенно плата за бабу с мальцом составляет меньше ста рублей, его бывшие господа задирают цену, если речь идёт о выкупе на волю. Может статься, вскорости придётся отдать огромную сумму. Впрочем, в совокупности векселя стоят более десяти тысяч рублей, хватит с запасом.
Приняв решение, Прохор наконец-то успокоился и заснул. Поднялся поздно, когда солнце уже выкатилось из-за горизонта – оттого что Ветрогон склонился к лицу и многозначительно пощипывал губами его щеку. Пришлось вставать, задавать лошадям корм и приниматься за сборы.
Первым делом Прохор поднялся на мансардный этаж, собрал валяющиеся под столом бумаги и отложил векселя. После сходил в баню, обмылся холодной водой из бочки, накинул новую красную рубаху и портки и принялся собирать в дорогу кой-какой скарб. Наткнувшись на пошитый по-барски костюм – фрак из тёмно-зелёного сукна, широкие брюки и сапоги с высокими голенищами, призадумался. Барин заказывал его «для особых случаев», но тот провисел в каморке почти год ни разу ненадёванным. Пора обновить.
Переодевшись в парадное, Прохор отнёс котомку на конюшню и уже думал запрягать лошадей да выкатывать бричку, когда с улицы донёсся грохот подъехавшего экипажа и окрик возницы:
– Тпру, родимые!
Заинтересованный, он спрятал суму под сиденьем, вышел на двор и увидел плывущую навстречу Наталью Алексеевну Уварову, приятельницу покойного барина. Высокая и гибкая как тростинка, с серыми, точно присыпанными пеплом волосами и зелёными кошачьими глазами, она без того была хороша до невозможности, а сегодня ещё и прифрантилась, надев нежно-голубое платье из блескучей ткани и соломенную шляпку, украшенную искусственными цветами. Молча подивившись такому неуместному наряду, Прохор открыл рот, собираясь приветствовать барыню, но та не дала ему вымолвить слова. Шагнув навстречу с распахнутыми объятиями, пропела, торжествующе и нежно:
– Козенька! Наконец-то! Поздравляю! Прости, я не стала…
Опешив от такого приветствия, Прохор не дал закончить ей речь. Брякнул, перебивая:
– Прохор я, ваше сиятельство. Вы бы лорнетку-то к глазам поднесли, коли так не видно. Помер барин-то. Вчера закопали.
– Вот как, – дёрнувшись, точно ошпаренная, процедила Наталья Алексеевна. Затем, следуя совету, поднесла к глазам лорнет и, презрительно щурясь, внимательно изучила Прохора с ног до головы. – И впрямь. А что это ты, братец, такой расфуфыренный?
– Дык в город собирался. – остерегаясь говорить правду, соврал Прохор. – Я же вольный теперь. Барин мне перед смертью грамоту выдал. Думаю наняться к кому-нибудь.
– Вольную, говоришь, – постукивая себя по ладошке расписным веером, нехорошо усмехнулась барынька. – А покажи-ка её мне, дружочек.
И, не дождавшись ответа, развернулась и направилась к дому. Поднялась по ступеням, открыла дверь, шагнула в переднюю, оборотилась к послушно следующему за ней Прохору, протянула руку и потребовала:
– Ну? Покажешь вольную?
– На что она вам, ваше сиятельство? Неужто вы в жандармы подались?
От изумления тонкие брови Уваровой влетели на лоб, а глаза стали огромными, как плошки. Отступив, она плавно опустилась на стоящий позади пуфик и проговорила – насмешливо, но и с долей восхищения:
– А ты, гляжу, осмелел, братец.
– Прохор Демьянович я, ваше сиятельство, – не удержался от поправки Прохор. Он и сам понимал, что нарывается, но остановиться уже не мог – слишком велико оказалось желание приструнить вздорную бабёнку. – Так-то, вроде трусом и не был. Молчал всё больше. Как иначе, коли холоп? Тогда барин за меня говорил, но нынче сам за себя могу.
