Путь по территории Туркменистана лежал через пустыню Каракумы, в переводе означавший «черный песок». Мы ехали на микроавтобусе, и конца и края не было видно этим пескам. По обочинам дороги росли верблюжьи колючки и неприкаянно бродили верблюды. Изредка попадались небольшие селения, по узким улочкам которых ходили женщины в цветастых платьях, тюбетейках и шароварах. Пока ехали, рассказывали диковинные истории о местных порядках, а именно о том, что в стране бесплатная электроэнергия и газ, а бензин стоит копейки. Проезд на общественном транспорте бесплатен, а внутренние рейсы на самолете невообразимо дешевы. «Вот где коммунизм…» – думала я. Эту мысль подтверждали лозунги, развешанные на самых разнообразных опорах вдоль дороги. Вернее, лозунг был только один и он гласил: «Халк. Ватан.Туркменбаши», что означало «Народ. Родина. Глава всех туркмен». «Туркменбаши» или глава всех туркмен, так называли Сапармурата Ниязова, президента Туркменистана. Умиляло, что водители всех проезжавших машин весело нам сигналили и приветливо кивали головой.
Но чем далее мы продвигались вглубь страны, тем явственнее ощущалось, что мы попали в какое-то нелепое королевство кривых зеркал. Лозунги и фотографии Туркменбаши виднелись не только на уличных плакатах, но и на дне суповых тарелок, на пластиковых ручках. Мне протянули чашку чая, и я чуть не подавилась, когда допив чай, увидела глаз Туркменбаши, смотрящий мне прямо в рот со дна чашки. Взяв чайную ложку, я осторожно раздвинула чаинки и увидела улыбающееся круглое лицо главы всех туркмен с птичками вокруг головы.
Туркменбаши с детьми, Туркменбаши с голубями, Туркменбаши с цветочками, Туркменбаши на зеленой полянке – все это начинало удивлять. «Кстати, у Ниязова есть огромный сад, где работает 300 девушек. Туркменкам запрещено выходить замуж за иностранцев, в этом случае они выдворяются из страны и теряют гражданство, – продолжали рассказывать нам – все нефтяные деньги он потратил на один город, Ашхабад. Он купил экзотические деревья и посадил их на улицах города».
Мы приближались к Ашхабаду. После утомительно долгого переезда по пустыне, мы как в сказке оказались в прекрасном оазисе. Пальмы, лимонные и апельсиновые деревья действительно были высажены на улицах беломраморного города, высокие офисные башни струились фонтанами, мы подошли к 14метровой золотой статуе Ниязова. «Это золото?» – ахнула я. «Да, стоит больше 10 миллионов долларов, всего установили около 15 тысяч памятников Туркменбаши по стране», – ответили мне. «Он что, при жизни себе памятники ставит?» – никак не верилось мне. В тот момент я не могла предположить, что жить Ниязову остается менее 5 лет.
Наше пребывание в Ашхабаде было кратким, но рекордным по количеству услышанных невероятных абсурдных историй, так что мне постоянно казалось, что окружающие нас разыгрывают. Особенно запомнились восхваления «Рухнамы», т.е. «Книги Духа», написанной самим Ниязовым. Эту книгу о туркменах сравнивали с Кораном, чем в свою очередь вызывали ступор у афганцев, также не могущих сообразить, шутят с ними или нет.
В последний день нас хотели повезти к монументу памяти жертвам ашхабадского землетрясения 1948 года. И когда мне сказали, что там будет памятник в виде быка, у которого на рогах земной шар, а на этом земном шаре будет мать Туркменбаши, держащая в ладонях и спасающая от землетрясения Туркменбаши-младенца, я почувствовала перегрузку сознания и отказалась ехать.
Наконец мы выехали из Ашхабада по направлению к границе с Ираном, а именно, на контрольно-пропускной пункт под названием «Гаудан», расположенный на расстоянии 32 км от столицы Туркменистана. Через 40 минут я с облегчением зашла на пограничный пункт иранцев, думая, что эти должны быть хотя бы нормальными.
Мы умудрились пересекать границу 22 марта, прямо на Навруз. Иранцы после полуночных новогодних празднований буквально спали на столах.
– Кто такие? Афганцы? Что вам в Навруз спокойно не сидится? – сказали один из них сонным голосом.
– Мы хотим провести новогодние праздники в Мешхеде, поклониться имаму Резе, мы тоже шииты, – подобострастно подольстил им сопровождавший нас афганец.
– А вот это дело хорошее, – иранец уже более милостиво взглянул на нас – проходите на досмотр багажа. Так…что тут у нас… видеокассеты? Танцы? Западная музыка?
– Нет, только индийские фильмы, больше ничего.
– Пятьдесят кассет индийских фильмов? – удивленно спросил таможенный офицер.
– Представьте себе, да, – ответил Саид.
– Доставайте, будем смотреть.
Все кассеты были вытряхнуты на стол таможенников, каждую вставляли в видеоплеер и включали, были проверены почти все кассеты.
– Удивительно…– ухмыльнулся иранец – вам настолько нравятся индийские фильмы? Но вообще-то там танцы, к провозу не положены.
– Мы договоримся…– снова замигал аж обоими глазами шустрый проводник.
В ход пошел блок «Мальборо» и не только. Таможенники сразу подобрели и пропустили нас к паспортному контролю. Пограничники быстро проштамповали афганские паспорта и стали недоуменно вертеть в руках мой красный паспорт.
– Что тут делает русская? «Она едет с вами?» —озадаченно спросили они.
– Это моя жена, у нее паломническая виза, – ответил Саид.
Пограничники скептически покосились в мою сторону: «Ну, проходите…»
После беломраморного Ашхабада приграничные иранские поселки показались мне совершенно убогими. Низкие неказистые дома, узкие улочки. В одном из таких селений к нам подбежали местные мальчишки и стали рассматривать как диковину. Афганцам эта картина была привычна, я же предпочла залезть обратно в машину. «Неужели весь Иран такой бедный?» – подумала я, и мы тронулись в путь.
На шоссе почти не было машин, и ехать было одно удовольствие. Первым городком на пути оказался Кучан. «Здесь очень сильные землетрясения», – прокомментировали мне. «А если Мешхед недалеко отсюда, значит и там трясет будь здоров…» – сделала я логический вывод и не ошиблась.
Сразу вспомнилось первое землетрясение в Ташкенте. Я сидела в комнате съёмной квартиры со старым советским сервантом, полным хрустальных фужеров и рюмок на стеклянных полках. Вдруг рюмки задребезжали, а люстра начала мерно раскачиваться из стороны в сторону. Я смотрела по сторонам и не могла сообразить, что происходит.
«Что ты сидишь как статуя! Выбегай на улицу!» – услышала я окрик мужа уже из подъезда. Афганцы гурьбой бежали по лестницам вниз. Пока я соображала, что к чему, толчки закончились, и все вернулись.
Под такие мысли мы въезжали во второй по величине город Ирана и столицу провинции Хорасан город Мешхед.
Въехав в город, я поняла, что он очень крупный. Мы ехали по направлению к центральной улице под названием «Бульвар имама Саджада», в честь сына имама Хоссейна и персидской царевны Шахр Бану четвертого шиитского имама Саджада (в переводе «колено-преклоняющийся»). Этот бульвар считается самым престижным районом города, и опальный зять Надери арендовал здесь трехэтажный особняк. Именно в этом доме мне выделили комнату, где я прожила с ребенком более двух лет, пока муж ездил по своим делам.
На момент приезда в Иран я неплохо владела дари, но была обескуражена тем, что не понимала буквально ни слова на фарси.
«Вы же говорили мне, что у вас с иранцами один язык! – возмущалась я – Тогда почему я понимаю только «салам»?!» В ответ мне предложили школьного учителя фарси.
Пришел маленький сухой старичок, давно вышедший на пенсию. Он приветливо улыбался, с интересом ожидая от русской вопросов. Я открыла текст на фарси и начала читать его с афганским произношением. Старичок аж подпрыгнул от неожиданности и замахал на меня обеими руками. «Стоп! Стоп! Стоп! – взвизгнул он – Так не пойдет!»
Я как лингвист опознала выражение его лица, точно такое же появлялось на лице Изольды Иосифовны, когда в институт приходили индусы и разговаривали со всеми на английском языке. При звуке их речи, ее сначала охватывала паника, потом она приходила в себя и начинала злобно шипеть, вполне серьезно угрожая, что своими руками удушит каждого, кто произнесет хоть один звук на английском, как это делали индийцы.
Поэтому я быстро сориентировалась и предложила начать все сначала. Учитель вздохнул с облегчением и вытащил учебник фарси для 1 класса школы.
Иранцы оказались самой образованной и умной нацией из всех виденных мною народов Средней Азии. Я училась у них всему – фарси, английскому по кембриджской системе, восточному этикету, стилю одежды, их невозмутимости, хитрости, мудрости и независимому мышлению, как губка впитывая все, что могла получить. Ходила на курсы каллиграфии, где писала тростниковой палочкой мудрые изречения, училась читать персидских поэтов и даже гадать по книге Хафиза.
За дочерью каждое утро приезжало школьное такси и увозило в начальную школу для девочек, под названием «Арман», то есть «мечта». Дочь училась хорошо, но афганская кровь не давала покоя, и она умудрялась вступать в потасовки со своими иранскими одноклассницами, из-за чего меня вызвали в школу.
Я вошла в школьный двор во время перемены. По двору носились стайки маленьких иранок в голубых халатиках с белыми платочками «магнэ» на голове. Одна стянула платок с головы другой и пыталась стукнуть ее об стену ограды. Я заметила нашу соседку Сапиду, с которой дочка ездила на такси в школу. Сапида, похожая на колобок, сидела за партой, выставленной во дворе и сосредоточенно жевала огромный сэндвич. «Сапида! Опять ешь!» – бросила я ей мимоходом. И в этот момент мимо меня вихрем пронеслась, вся обливающаяся потом моя семилетняя ханума. «Куда! Стоять!» – крикнула я ей, но она, даже не заметив меня, унеслась, нарезая очередной круг вокруг здания.
Учителя закрылись в учительской и далеко не сразу открыли дверь, несмотря на мой настойчивый стук. «У вашего ребенка слабая дисциплина. Просим провести с ней воспитательную беседу» – сказали мне.
Сама я, дабы не тратить время попусту, решила пойти на английские курсы в институт английского языка «Шокух». Сдав вступительный тест, я была определена в группу продвинутого уровня, где в основном проходили обучение школьные преподавательницы английского младших классов.
Основанный в 1950 году доктором Мохсеном Шокухом, институт «Шокух» являлся самым давним, финансируемым из частных источников иранским учебным заведением. Еще до Исламской революции 1979 года в стране существовали такие институты, как Иран – Америка (Iran America Society) и культурная ассоциация Великобритании (British Council), уровень преподавания в которых предполагал серьезную предварительную подготовку абитуриентов. Иными словами тот, кто туда поступал должен был уже владеть английским, что отсеивало львиную часть иранской молодежи.
«Отец английского языка» в Иране, так называли доктора Мохсена Шокуха, восполнил этот пробел и разработал свой собственный метод обучения английскому на родном для иранцев фарси. После восьми семестров занятий по его методике, основанной на грамматике, студенты переходили к продвинутым классам, преподаваемым уже на английском языке. Это проложило путь для подготовки широких масс иранской молодежи к сдаче международных экзаменов TOEFL и Proficiency, открывавшим новые возможности для работы за рубежом.
Для всех студенток был необходим строгий хиджаб, магнэ, халатик и брюки темных цветов. На первом этаже при входе в помещение стоял смотритель по хиджабу, который придирчиво осматривал облачение входящих студенток.
На улице стоял невыносимо знойный июньский день. Я шла на курсы в черном хиджабе и темно-синем магнэ, каблуки проваливались в размягченный солнцем асфальт. Слева от тротуара тянулась длинная бетонная стена, на которой синей краской было написано арабской вязью «правоохранительные силы», справа была автомобильная трасса, по которой медленно разъезжали на машинах местные кавалеры, улюлюканьем сопровождая цепочкой идущих в институт девушек. Устав от их окрикиваний, я чуть пробежала вперед, пристроившись в хвост к группе впереди идущих старшеклассниц, надеясь тем самым избежать персонального внимания назойливых ухажеров. Это мне удалось, так как иранки вступили с ними в словесную перепалку, а я спокойно шла у стены, предоставив им поле битвы. Вдруг характер беседы изменился, начали раздаваться хихиканья, и стайка девушек неожиданно развернулась и быстро расселась по задним сиденьям удачливых женихов. Те дали газу и исчезли, а я невольно остановилась, провожая взглядом исчезающие машины. Вздохнув, я поплелась дальше. Дойдя до входа в институт, я осторожно приоткрыла тяжелую дверь.
Смотритель хиджабов был на месте. Это был иранец лет пятидесяти, в неизменно клетчатой рубашке, с солидными усами и весьма грозного вида. Встав в линейку заходивших девушек, я ждала своей очереди, чтобы пройти мимо него. Иранец придирчиво осматривал входящих, явно выискивая к чему бы придраться.
– Волосы уберите! Что за яркий цвет платка! Не положено! – выкрикивал он. Некоторых модниц, несмотря на все их клятвы и заверения что больше этого не повторится, он с непреклонным видом разворачивал и отправлял домой переодеваться. Наконец дошла моя очередь и я, осторожно косясь на него, начала проходить мимо. Смотритель, сузив глаза, осмотрел мое одеяние и изрек на фарси:
– Носки! Джераб!
Я вздрогнула от неожиданности, но быстро сообразила, что если дам слабинку, то отправлюсь домой за носками под улюлюканье проезжающих машин.
– I don’t understand Persian! Я не понимаю фарси! – соврала я, невинно глядя прямо ему в глаза.
Смотритель не ожидал такого поворота и замешкался. Девчонки в очереди начали хихикать. Чувствовалось, что в голове иранца происходит настоящий мозговой штурм, и вдруг его мохнатые брови высоко взметнулись, будто он нашел выход.
– Эй, ханум! – позвал он девчонку, стоящую за мной, – Ну ка иди сюда!
Юная ханума выдвинулась из очереди и послушно посеменила к нему.
– Как по-английски будет «джераб»? – спросил он ее с важным видом.
– Socks, – тихо пискнула она.
– Как, как?! – наклонился он к ней.
– Socks! – уже громче пропищала она.
Смотритель с торжествующим видом развернулся ко мне.
– Ханум! Socks! Фахмиди?! Поняла?! – крикнул он мне прямо в ухо, будто иностранцы лучше понимают, когда им кричат в уши.
– Yes! Thank you! – улыбаясь, ответила я, и, кивнув головой, проскочила вперед.
Иранец, довольный своей находчивостью, милостиво кивнул мне в след, проявив тем самым великодушие и гостеприимство по отношению к легкомысленной иностранке.
Пробившись таким образом сквозь нелегкий кордон, я с опаской вошла в небольшую аудиторию, надеясь забиться куда-нибудь в дальний угол, но опоздала, так как все задние и средние ряды были уже заняты. Вздохнув, я села на первый ряд и полезла за тетрадками.
– Кто будет преподавателем? – спрашивала иранка за моей спиной свою соседку.
– Не знаю, какой-то новенький, говорят недавно приехал с Запада, – ответила та.
Скептически ухмыльнувшись, я продолжала копаться в сумке. Зашел преподаватель, иранец средних лет в очках с толстыми стеклами, одетый в серый английский костюм с красивой безрукавкой поверх тонкой белой рубашки. Войдя, он вежливо поздоровался и прошел к учительскому столу, выкладывая учебники на стол. Все ханумы, включая меня, в гробовой тишине рассматривали его с весьма критическими выражениями лиц, означавшими «это кто еще такой выискался нас здесь учить», к тому же было заметно, что он сильно близорук. Мне даже стало его немного жалко, так как он выглядел смущенным под рентгеновскими взглядами, сидящих перед ним школьных училок. Наконец, справившись со всеми учебными принадлежностями, он вышел к классной доске.
– Рад вас приветствовать, мои дорогие коллеги, на этом специализированном курсе, – начал говорить он по-английски. Услышав его речь, я перестала копаться в сумке, и застыла в одном положении с рваным пакетом чипсов в руке. Очнувшись, я осторожно оглянулась по сторонам и увидела, что сидящие вокруг училки подобно мне замерли как статуи и сидят, буквально вытаращив на него свои в три слоя накрашенные глазища. Перед нами стоял человек, владевший английским британским, без малейшего преувеличения, на каком-то совершенно гениальном уровне! В моем оцепеневшем мозгу даже пронеслась мысль, что будь здесь наша Изольда Иосифовна, то она наверняка прослезилась бы от умиления. Разговаривая, иранец весь преобразился. Уже не было заметно его близорукости, неловкости и стестнительности. Он говорил тихо, как обычно говорят сами англичане, у которых громкая беседа считается дурным тоном.
– Поэтому, я уверен, что мы с пользой потратим отведенное нам время, обмениваясь нашим профессиональным опытом, – закончил он и лукаво посмотрел сквозь толстые стекла очков на наши потрясенные лица.
Несколько мгновений все сидели не двигаясь. Первой пришла в себя та самая иранка, сидевшая за моей спиной, которая молча несколько раз ударила в ладоши. До меня дошло, что это значило, и я повторила за ней этот жест. Тут, похоже, поняли и все остальные, потому что вся аудитория начала ему апплодировать.
Иранец окончательно смутился и покраснел. Это было подобно приходу маэстро в оркестр, когда музыканты аплодисментами выражают восхищение и признание тому, кто наделен мистическим и уникальным талантом свыше. А толстые стекла его очков служили свидетельством той цены, которой далось ему это мастерство.
Афганцы говорили «если не бросишься в огонь, счастья не достигнешь», иранцы же говорили «не испытав страданий, клад не обретешь», кажется, они были правы и получение такого учителя было как раз таким бонусом за мое сумасшедшее безрассудство.
По моим примерным оценкам, мне предстояло провести в Иране от трех до пяти лет. Три года при лучшем раскладе и пять при худшем. Внешне все выглядело вроде бы благополучно, ведь я жила в трехэтажном особняке, арендованным зятем мужа в центре Мешхеда, у нас были слуги и повара. Но за каждым моим шагом следили афганцы, а иранские спецслужбы следили в свою очередь за самими афганцами, и эта круговерть слежек изматывала несказанно. Вечерами я ходила вдоль стен большого двора, выложенного мелкой изразцовой плиткой, и смотрела в небо на пролетающие над головой самолеты, мечтая, что когда-нибудь и я сяду на самолет и улечу отсюда.
Я вспоминала, как когда-то в институте, нам рассказывали о пользе полного погружения в языковую среду изучаемой страны. В теории это выглядело довольно привлекательно, но на практике было довольно страшно. Все вокруг говорили на фарси и дари, включая собственного ребенка. Муж практически не появлялся в стране, курсируя где-то между Узбекистаном и Афганистаном. Родственники, с которыми я жила, являли собой весьма специфическую среду семьи полевого командира, где в качестве единственного развлечения я могла вдоволь наслушаться рассказов о буднях партизанской войны и методах допроса пленных, от которых волосы вставали дыбом. И в таком окружении мне предстояло жить неопределенное количество лет.
Сначала меня охватила паника, которая длилась некоторое время. Потом я поняла, что паника – дело бесполезное, надо создавать себе систему выживания в данной ситуации. Для этого я купила себе толстую тетрадь и разделила чистый лист на две части. Слева я написала все то, что меня пугает, благо по-русски читать никто не мог:
«Я одна с ребенком в чужой стране в семье опасного человека на годы; скоро я разучусь говорить на родном языке; вокруг постоянная двойная слежка; я живу во втором после Кума иранском религиозном шиитском центре, да еще в семье полевого афганского командира».
Написав это, я перестала писать, так как мне вообще стало дурно. Я перешла на сторону, где должна была изобразить положительные моменты ситуации. Положительное никак не приходило в голову, и я решила выйти погулять, как я это называла, «по периметру», так как высокие кирпичные стены вокруг дома очень напоминали тюремные. Побродив вдоль стен, я поборола очередной приступ паники и вернулась к своей таблице. Итак, что я имею из преимуществ:
«Я не обременена бытовыми и денежными проблемами; ребенок учится в иранской школе; даже если мне удастся когда-нибудь уйти из этой семьи, пара восточных диалектов мне не помешает; по поводу слежки, веди себя естественно и натурально, тогда ни те ни другие не будут на тебе концентрироваться; когда не можешь больше слушать женские бредни или военные байки, старайся под разными предлогами уклоняться от присутствия, если же это невозможно, то сиди, но не слушай; сделай себе максимально занятый распорядок дня, чтобы каждый день выходить из дома; представь себе, что ты приехала на языковые курсы фарси в страну изучения».
После этого я нарисовала в тетради табличку с числами текущего месяца, назвав ее «Система преодоления одного дня», где поставила себе за ежедневную цель – преодоление одного текущего дня. Дожив до вечера, я ставила себе плюс, что цель достигнута и вычеркивала крестиком прошедший день.
Помимо этих психологических проблем настоящим вызовом для меня стало ежедневное общение с иранцами. К моему удивлению, иранцы оказались абсолютно не похожими на афганцев. Можно сказать, эти две национальности были полной противоположностью друг другу, несмотря на казалось бы общую языковую принадлежность, хотя и язык друг друга они понимали довольно плохо, в особенности мой убойный хазарейский диалект.
Я привыкла к общению с афганцами, которые в основной своей массе были довольно открытыми и искренними в суждениях, в то время как иранцы, похоже, даже не представляли себе, что такое возможно даже чисто теоретически. Более того, открытое выражение своих мыслей считалось у иранцев признаком придурковатости, и они смотрели на такого человека с недоумением и сочувствием.
Если на афганца можно было довольно легко воздействовать и выводить в нужное тебе русло, то с иранцами этот фокус не проходил никогда, и опять я натыкалась на недоуменный взгляд, удачно списывавший все мои неуместные попытки на то, что приехала то ли русская, то ли афганка и похоже совсем ничего не соображает, что в принципе соответствовало действительности.
Я в замешательстве начинала осознавать, что 90% моих афганских наработок, потом и кровью полученных в Афганистане, терпят полный крах в новой для меня иранской среде и что придется заново нащупывать пути подхода, так как контактировать с иранцами приходилось везде – и по бытовым, и миграционным вопросам, и по учебному процессу, и в разного рода передвижениях по стране, в конце концов это была их страна, и надо было как-то находить с ними общий язык.
Единственное, что оказалось к месту из моего афганского опыта, так это мои бытовые навыки. Я знала, когда нужно вставать и садиться при появлении людей, когда говорить и молчать, а когда, пятясь, бесшумно исчезать из комнаты. И, конечно, следила за мимикой, так как прекрасно знала, что все восточные народы, в том числе и иранцы, очень внимательно следят за выражением лица собеседника, составляя свое мнение по выражению глаз и уровню доброжелательности, энергетически излучаемых собеседником, сразу отражая на своем лице, как в зеркале проецируемую на них эмоцию. Соответственно, когда иностранец, даже говоря любезные вещи, имеет при этом напряженное или равнодушное лицо, то аналогичное напряжение можно наблюдать на лице контактирующего с ним восточного человека, но когда лицо чужестранца расплывается в лучезарной улыбке или, в зависимости от ситуации, в лукавой усмешке, то будь то иранец или афганец, он не удержится от ответной улыбки, поставив в своем уме жирную галочку в вашу пользу. И хотя восточным женщинам не подобает и неприлично сверкать улыбками в адрес чужих мужчин, зато в Иране был разрешен полный спектр так называемых «игр и стреляний глазками», чем иранки пользовались с завидным мастерством, сохраняя при этом невозмутимую маску достойной матроны на изрядно припудренном лице.
Постепенно я нашла свой метод, а именно при входе в незнакомое иранское сообщество, я оставляла себе некий «запас свободы», а именно, с самого начала я не позиционировала себя, как человека полностью адаптированного под восточную культуру, с кардинально переделанной системой ценностей, но ставила себя как представительницу иной культуры, чтобы планка требований и ожиданий по этикету и прочим нормам с меня были занижены наполовину с самого сначала, как говорят «на входе». Это золотое правило я соблюдала и впоследствии и каждый раз убеждалась, что стратегия правильная. Во-первых, иранцам не интересно общаться с еще одной, пусть и «переделанной» под них «иранкой», так как для этого у них имеется предостаточно и своих соотечественниц, а во-вторых, все ляпы и ошибки удачно списывались на то, что «это русская и что с нее взять», что тоже весьма меня устраивало.
Помимо всего вышесказанного, настоящей неожиданностью для меня стало то, что мешхедские жители, будучи большей частью людьми религиозными и образованными, частенько расспрашивали меня об истории России и об ее религии православии. Они справедливо полагали, что каждый цивилизованный человек должен быть в состоянии внятно и объективно рассказать об основных постулатах религии своей страны. Что касается истории, им были особенно интересны личности Сталина, Ленина, Петра Первого и Ивана Грозного, и в этом отношении проблем не возникало, но что касалось вещей межконфессиональных, то я, после краткого замешательства приняла решение по мере возможности восстановить имевшиеся обрывки знаний. Воистину иранцы не давали моим мозгам заржаветь! Приходилось вертеться «как уж на сковородке», чтобы хоть как-то выглядеть. К тому же русских в Мешхеде было очень мало, если они вообще были, а интернет в 2002 году был слабо распространен.
В моей комнате стоял телевизор, программы которого я смотрела все свободное время. За три года в Мешхеде я просмотрела всего два иранских сериала «После дождя» про деревенского богача «арбаба», которому его бесплодная жена сама нашла вторую жену, чтобы иметь от нее потомство, и «Красную черту» о смертельно больном парне, который отправился в свое последнее автомобильное путешествие к морю со своими друзьями. Оба сериала были очень познавательными.
Кроме развлекательных были еще и спортивные каналы, целыми днями крутившие футбольные матчи. Все иранцы были разделены на «синих» болельщиков команды «Эстегляль» и «красных» болельщиков «Персеполиса», что напоминало мне наших болельщиков синего «Зенита» и красного «Спартака». Как меня безапелляционно уведомили мальчишки из нашей афганской семьи, что в случае, если я хочу быть в состоянии поддержать светскую беседу с иранцами, мне крайне необходимо примкнуть к болельщикам одной из команд. В результате чего я долго разрывалась в муках выбора между двумя молниеносными иранскими нападающими: «красным» Али Доеи и «синим» Али Мусави, чем вызывала их бурное неодобрение. «Ну сколько можно выбирать!» – восклицали они, неодобрительно покачивая головами. Это продолжалось до тех пор, пока в одном матче Али Мусави не запустил в ворота «красных» невероятно блистательный крученый гол из такой хитроумной позиции, что вопли долго разносились не только из нашего, но и соседского дома. И тогда я стала «синей».
В остальное же время у меня были включены религиозные каналы, где целыми днями шиитские священнослужители «ахунды» читали Коран и произносили проповеди. Можно без преувеличения сказать, что иранский фарси я научилась понимать, слушая их, так как они говорили медленно, внятно и просто. Я с интересом отмечала, что многие проповеди иранских ахундов о моральных аспектах, о терпении, покаянии, смирении были весьма созвучны проповедям наших православных священников, слышанных мною в московских храмах. Дело в том, что после распада Союза и до моего отъезда в Афганистан я успела застать несколько лет периода, когда религиозное образование вдруг стало доступно всем нам, бывшим советским гражданам. Тогда же стали открываться государственные архивы КГБ для доступа родственникам репрессированных в сталинские времена людей, откуда наша семья получила личное дело расстрелянного за религиозную пропаганду в 1938 году тройкой НКВД в Ленинградской области моего прадеда священника. Я, как и многие советские граждане, слушала записи проповедей убитого в 1990 году неизвестными личностями священника Александра Меня, читала его книги, а потом проходила курс православного катехизиса в Сретенском храме. Среди наших преподавателей был религиовед татарского происхождения. Именно от него я впервые услышала не только о Библии, но и о Коране. На его лекциях мы имели возможность ознакомиться с базовым курсом сравнительного богословия двух философских систем, христианской и исламской. Вот уж никогда бы не подумала, что мне пригодятся знания подобного рода! И тогда я решила найти в Мешхеде Библию на персидском языке.
С этой целью я отправилась в район Таги Абад, где располагались лучшие в городе книжные магазины. Выбрав самый большой магазин, я зашла внутрь. Меня радушно встретили два молодых помощника хозяина магазина.
– Позвольте представить! – театрально воскликнул один из них, весь изогнувшись вбок и указывая обеими ладонями в сторону своего напарника – Ага Мохин! Очень-очень хороший человек!
Потом чуть наклонившись через прилавок, заговорщически прошептал: «Баба» отец у него шейх, между прочим!
Разрекламированный таким образом в пух и прах Ага Мохин, сконфуженно качал головой, строя уморительные гримасы.
Я покатилась со смеху от такого приветствия, и мы трое радостно заулыбались друг другу.
– Слушаю вас! Зачем пожаловали? – обратились они ко мне, и я объяснила, что ищу Библию. Ага Мохин приподнял брови, услышав мою просьбу, и попросил минутку, чтобы поискать в каталоге. Он ушел куда-то в подсобные помещения, за ним последовал и его артистичный друг, я осталась одна.
Вдруг меня окликнул, стоявший рядом неприятного вида мужчина.
– Сразу видно из России приехала, – сказал он гадким голосом, даже не глядя в мою сторону, – ишь Библию ей подавай.
– А что, для вас это создает какие-либо проблемы? – развернувшись в его сторону, холодно парировала я.
– Какую тебе Библию?! Ты на себя посмотри! Да ты вообще русская, и ваша репутация всему свету известна. Вы и религия?! Смешно! Коммунистки гулящие! – продолжал он.
Я поймала себя на том, что руками уже взялась за тяжелую книгу на прилавке, намереваясь дать ему этой книгой куда попаду. Вовремя остановившись, я замолчала и отвернулась на несколько мгновений, пытаясь унять эмоции и хладнокровно отстраниться от ситуации.