Юлиан Семенов
Тайна Кутузовского проспекта
Подполковник покачал головой:
– Нет, Романыч. Я по горло с тобой нахлебался. Не проси, не ставь меня в сложное положение, шкуру снимут.
– А когда ты у Розки дох, – вздохнул Костенко, – с меня шкуру не снимали? Она ведь «малину» держала, и санкции тебе никто не давал, чтоб ее трахать! Я это на себя взял?! Или нет? А когда ты выступал на бегах, пьяный в лоскуты, я на себя это ЧП взял?! Или, может, кто другой?!
Костенко поднялся и вышел из кабинета, яростно захлопнув за собою дверь.
…В квартирке, где ютились «афганцы», Костенко спросил, кто здесь старший по званию; им оказался Игорь, капитан, инвалид второй группы, двадцать восемь лет. Принимал со сдержанной солдатской доброжелательностью, открыто.
– Я хочу представиться, – сказал Костенко, протянув свою пенсионную книжку. – Из Афганистана меня выслали через пять дней после введения наших войск…
– Были советником в Царандое?[1]
– Да.
– Почему выслали?
– Потому что не хотел консультировать нацизм… Амин – нацист: «Революцию в белых перчатках не делают». Любимая его фраза, цитировал Сталина, как «Отче наш»… Несчастного Тараки задушил, семью его вырезал, интеллигенцию и духовенство посадил в тюрьмы, расстрелы проводил из пулеметов, без суда и следствия… Когда наши высадились, когда открыли ворота тюрем и освободили узников, я считал, что, освободив тех, кого еще можно было спасти, наши ребята должны сразу же вернуться домой… А когда я понял, что это – надолго, с прицелом на Персидский залив, я отправил злой рапорт, сослался на здоровье и был отозван, так сказать… Открыл вам все, чтобы не было недомолвок… Согласны говорить по делу? Или что-то в моем поведении вам кажется неправильным?
– И да, и нет, товарищ Костенко… Но то, что консультировать фашизм – грех, в этом я согласен… Нас там натаскивали на ненависть, киплинги конца двадцатого века, но мы честно смотрели в глаза смерти.
– Все смотрели в глаза смерти, Игорь… по батюшке-то как?
– Можно без батюшки, возраст позволяет… Что у вас к нам за дело, товарищ Костенко?
– Вы фильмы с участием Зои Федоровой видели?
– Это которую убили? Нет, не видел.
– Можно устроить у вас просмотр?
– Какой просмотр?! – Игорь горько усмехнулся. – Откуда деньги на видео? Где зал с креслами для инвалидов? «Наши мальчики выполнили свой интернациональный долг!» Государственная болтовня и никакой реальной помощи! Нам знаете кто помогает? Вьетнамские ветераны США! А «комсомольцы-добровольцы» только раскачиваются… А Язов и вовсе молчит, будто не было Афганистана…
– Хорошо, а если я устрою просмотр?
– Где?
– На киностудии… С хорошим залом…
– Цель?
– Какая цель? – задумчиво переспросил Костенко. – Как вы думаете, что нам сейчас более всего вредит?
– Всеобщее равнодушие.
– И хамство… А еще?
– Бюрократия.
– Точно. А еще?
– Саботаж перестройки…
– Верно. Кто руководит саботажем?
– Правые силы… Аппарат… Бюрократия, которая ненавидит Горбачева…
– Государственная мафия – вот наш бич, Игорь…
– Верно, государственная мафия – это страшно… Только при чем здесь смерть Зои Федоровой? Я читал в «Огоньке», как у нее Щелоков кольцо забрал после того, как адъютант ее шлепнул…
Костенко отрицательно покачал головой:
– Нет, Игорь, это все на поверхности… Слишком просто… Покойница устраивала левые концерты, тогда актерам очень мало платили, надо было вертеться… Данные об этом в ее деле лежали, хватало на то, чтобы арестовать и провести дома обыск… Вот тебе камушек и тю-тю – без мокрухи… Найдутся у вас люди, которые захотят мне помочь? Я кое-кому из начальства поперек горла стал…
– Мы не штурмовые отряды, товарищ Костенко… Нам надо наших ребят лечить, ставить на ноги, стресс снимать…
– Про лечение обещать боюсь, хотя, может, что и удастся… А вот стресс снять можно… Стресс рождается резким сломом жизни, невозможностью адаптироваться в новых, мирных условиях… А они, наши условия, не мирные, Игорь… За прошедшую ночь мафия убила двух людей, которые вышли на того, кто мог бы пролить свет на дело Федоровой.
…Через два дня Игорь позвонил Костенко, пригласил зайти, угостил чаем и сказал:
– Так вот, по поводу кооперативного гаража. Слесарь Окунев чалился в Саблаге с пятьдесят четвертого по пятьдесят восьмой – грабежи и квартирные кражи. Свой инструмент запирает в сейфик. Однако отвертку у него поменяли.
Игорь достал из стола отвертку диковинного цвета и протянул ее Костенко…
Тот спросил:
– Он заметил пропажу?
– Он только послезавтра вернется… На рыбалку уехал, так что отверточку надо вернуть завтра вечером… И еще: ребята о Федоровой с родителями поговорили, с бабушками и захотели посмотреть картины, где она снималась. Только небось они все черно-белые?
…От «афганцев» Костенко отправился на Петровку, позвонил из автомата, чуть изменив голос, попросил Галину Михайловну выйти, передал ей отвертку: «Из того гаража, где стоит машина пилота. Ответ мне нужен завтра утром, иначе подведу друзей… Зашла к Лысому?» – «Да. Бывший следователь Бакаренко действительно жив, квартира на Кутузовском проспекте».
– Спасибо, Галка.
Женщина вздохнула:
– Возраст, словно воронка, все в себя вбирает! Для Ксюши я «баба», старуха, для тебя «Галка»… В двенадцать подъезжай, думаю, управлюсь с отверткой…
– Запомни, хозяин отвертки – тоже пациент Саблага… Пусть ребята посмотрят… Но, понятно, сделать это надо мимо Строилова…
С Петровки Костенко поехал в отделение милиции, что было возле Киевского вокзала, начальником Угро туда бросили Колю Ступакова. Когда Федорчук разгонял кадры, особенно обрушился на тех, у кого была крепка хозяйственная хватка, а Николашка сколотил для стариков из ящиков маленькую сараюшку на участке, который выбил возле Наро-Фоминска; донос написали через неделю после новоселья: «Отгрохал хоромы, интересно, на какие деньги?»
Из инспекции министра пришла «телега»: «Разобраться и доложить».
Николаша, зная, что живем среди гиен и крокодилов, хранил квитанции на каждый гвоздь, не то что фанерный ящик, представил начальству, через неделю пришло решение: либо Ступаков сносит строение, либо увольняется из органов.
Николаша предпочел увольнение. «Знаешь, – сказал он тогда Костенко, – при Ленине самым страшным наказанием для врагов была высылка за границу и лишение гражданства, а потом уж расстрел. Я б скорректировал: самое страшное наказание – работать под дураком в бесправном государстве, а потом – расстрел… Как понимаешь, о высылке теперь мечтают, как о манне небесной, да хрена выпустят…»
Он утеплил свой сарайчик и нанялся комендантом поселка, семьдесят пять рублей, завел кур и двух коз – не жизнь, малина…
Как только Черненко, очередной великий теоретик марксизма, преставился, а Федорчука из министерства унизили переводом в маршальскую группу, Николаша Ступаков написал письмо новому министру; в органах восстановили, но, правда, сунули его в Угро маленького отделения – дорабатывать до пенсии.
Костенко он обрадовался, достал из сейфа початую бутылку коньяку и пачку вафель:
– Давай, Славик, за нашу прооранную жизнь по пять капель!
– Потом, Коль… Я к тебе по делу… Разрешишь сейчас вызвать некоего Бакаренко? Пенсионера по статусу, сталинского палача по профессии. И дай мне комнатушку: надо провести разговор…
– Так меня за это снова попрут, Славик! Превышение полномочий, самодеятельность…
– А ты позвони на Петровку, поинтересуйся: мол, Костенко – внештатный консультант или нет?
– А меня спросят: отчего вас это интересует?
– А ты ответишь: он пришел устанавливать адреса кооперативных мастерских радиоремонта.
– А они припрут с проверкой… Если тебя нарекли «внештатным консультантом», значит, выдры, копают…
– Фамилия Строилов у тебя на слуху?
– У меня в районе генерал Строилов живет…
– Наш?
– Нет. Военный строитель…
– Ну так как, Николашка?
Тот вздохнул, пододвинул Костенко телефон, налил себе коньяк, сделал долгий глоток, вафлей закусывать не стал, приложился к мануфактурке…
Костенко набрал номер Бакаренко:
– Ивана Львовича, пожалуйста…
– Деда, тебя, – голосок был пронзительный, девичий. Господи, в чем они-то виноваты, маленькие? За что и на них грехи взрослых ложатся?
Костенко вспомнил, как Розка (дочь его агента Рыжего, был карманным вором, завязал, не мог прописаться; Костенко помог, с тех пор Рыжий – дочку очень любил – был с ним на связи) кричала проституткам, которые расшифровали ее отца: «Мой батя сука, говорите, да? Я ему ноги мыть буду и воду пить, потому что из-за него не стала такой лярвой, как вы, из-за него я в семье жила, как нормальная! Все стучат, только одних колют, а другие проскальзывают! Из вас, подлюг, две – стукачки, не меньше! Бейте, бейте, все равно ваш проигрыш, а батьку моего не трожьте, бритвой глаза повырезаю!» Не она вырезала… Ей вырезали; Рыжий повесился: жена его, Линда, лежит в психушке и заливается истеричным смехом с утра до ночи – хохот у нее постоянный, никак помочь не могут…
– Бакаренко, – услышал Костенко раскатистый, достаточно молодой голос.
– Полковник Костенко, – ответил ему в тон, рокочуще. – Я не мог бы просить вас, товарищ Бакаренко, заглянуть в отделение…
– Милости прошу ко мне… Можем поговорить дома.
– Это служебный разговор…
– У меня отдельная комната…
– Спасибо. И все же лучше у нас, в отделении…
– Что-то срочное? Я ж только вчера беседовал с Виктором Павловичем…
Да ты на связи, цыпонька, понял Костенко, ну и ну…
– Я приехал из Владимира по делу, связанному с «малограмотными внуками Дзержинского»…
– Простите, не понял…
– Так у нас кое-кто расшифровывает МВД. Жду вас в отделении возле Киевского, вы адрес знаете, получасовой разговор, нужен совет, причем – безотлагательно. Машину подослать?
– Да я ж в трех минутах от отделения, товарищ Костенко… Хорошо, подойду…
Но сначала он позвонит в отдел, подумал Костенко. И те ввалятся сюда; наверное, разумнее было идти к нему. Впрочем, дома он, как в крепости; удостоверение пенсионера на него не подействует, а здесь и стены мне в помощь. Да еще сейф, да еще два портрета.
…Бакаренко оказался маленьким сухоньким старичком, в форме без погон, с орденской колодкой: две Красные Звезды, медали «За отвагу» и «За победу».
– Здравствуйте, Иван Львович, – Костенко поднялся ему навстречу, обменялся рукопожатием, сунул руку в карман и тщательно протер ее о подкладку. – У меня к вам только один вопрос, – он достал фоторобот Хренкова, – когда вы его видели последний раз?
– По-моему, в пятьдесят третьем, – ответил Бакаренко. – А в чем дело?
– Как его фамилия?
– Не помню… Встречались мельком.
– Он арестовывал Зою Федорову вместе с вами?
– Я дело Федоровой не вел. Я оформлял документы, которые были заранее подготовлены… Пару раз побеседовали – и все.
– А он? – Костенко кивнул на фоторобот, не отводя немигающих глаз от лица Бакаренко.
– Иногда оставался с ней в камере, когда полковника Либачева вызывали на совещание… Вам бы лучше спросить обо всем этом деле Либачева, он был старшим, я – исполнительствовал…
– Либачев ее бил, да? – нажал Костенко.
– Зачем повторять досужие вымыслы, товарищ Костенко? Расшатаем доверие к органам, кто станет порядок держать, когда стачки станут всеобщими? Хотим получить вторую Польшу? Были садисты, слов нет, одни Кобуловы чего стоят… Но не надо же бросать тень на аппарат…
– Вы Федорову не били, я понимаю, Иван Львович… А он, – ткнув пальцем в фоторобот Хрена, спросил Костенко, – мог? В ваше отсутствие?
– К Зое Федоровой запрещенные методы следствия не применялись… Тем более в деле были бесспорные улики: ее связь с американским разведчиком, разговоры с ним… Это все зафиксировано техникой… Но я не очень понимаю, зачем меня потребовалось вызывать в милицию, когда ее дело закрыто?
– Оно только начинается, Иван Львович.
– Вы мне предъявите, пожалуйста, удостоверение и постановление на допрос… Вы ж не совета у меня просите, товарищ Костенко… Вы допрашиваете меня… С нами такие фокусы не проходят…
– Постановление на допрос не выписывается, – Костенко достал из стола бланки допроса свидетеля, – что ж вы, юрист, а такие азы позабыли? Дело в том, что он, – Костенко снова ткнул пальцем в фоторобот Хрена, – связался с гражданином США, который проходил по делу Федоровой… А у меня к тому же есть показания ветерана партии Савушкина про то, как вы, лично вы, его били… Он написал об этом. Так вот, от того, как пойдет наша беседа, будет зависеть судьба этого письма: я вашей крови не жажду, мне лишь нужно докопаться до истины. Ясно?
– Ясно, – тихо ответил Бакаренко.
– С письмом Савушкина ознакомиться не желаете?
– Покажите.
– Хорошо. После того как вы мне ответите: перед походом сюда, ко мне, вы Виктору Павловичу, оперуполномоченному, у которого состоите на связи, звонили? Он вам посоветовал прийти ко мне?
– К сожалению, он в отпуске…
– Кому еще звонили?
– Никому.
– Читайте, – Костенко протянул Бакаренко письмо Савушкина, переданное ему особистом Ромашовым.
Тот словно бы обсматривал каждое слово, лицо закаменело еще больше, но когда дошел до фразы «в суде подтвердить правильность моих слов могут Граевский Роман Иосифович, он меня отхаживал в камере после допросов, и персональный пенсионер, ветеран КПСС Григорий Сергеевич. Оба живы, письменные показания дали в нотариальной конторе» – хрипло попросил стакан воды.
Выпив алчущими, но при этом медленными глотками, письмо вернул…
– Где гарантии, что, если я вам стану отвечать, это письмо не попадет в комиссию по реабилитации?
– Попроситесь в больницу, – Костенко усмехнулся, – с сердцем плохо… Больных не судят… А партбилет и погоны у вас и так отобрали, чего же бояться-то?
По этому делу ты не пойдешь, ты по Зое пойдешь, подумал Костенко, да и Савушкину уж не поможешь – три месяца как на Ваганьковском…
– Хорошо, – медленно ответил Бакаренко. – Я готов к собеседованию…
– Федорова отвечала на все ваши вопросы без принуждения?
– Без принуждения.
– Вы сказали, что ее вам передали… Кто?
– Помощник това… простите, Абакумова вызвал меня и Либачева… Сказал, что Зоя Федорова призналась в шпионаже в пользу американской разведки и в подготовке терактов против тов… против Сталина… Дал нам папку с записями ее разговоров с этим самым американским капитаном… Вот и все…
Костенко покачал головой:
– Не сходится, Иван Львович… Вы бы за шпионку «Красное Знамя» получили… А у вас только Звездочка… И в постановлении Особого совещания ее в шпионаже не обвинили… Лишь разговоры с целью ослабления, подрыва и свержения советской власти… Свидетелей практически не было, только данные, собранные на капитана Тэйта…
– Моя заслуга, что ее под шпионаж не подвели, ну меня и отблагодарили за это… Всю жизнь партии отдал, а сделал доброе дело – выставили из рядов…
– Как же вы рискнули? Против самого министра государственной безопасности восстали?
– А не надо изо всех, кто тогда правил державой, делать недоумков. Недальновидность эта чревата рождением у молодежи нигилистического недоверия… О державе болею, не о себе.
– Между прочим, «держава» происходит от слова «держать», «не пускать», «обуздывать»; есть такая пословица из русской сказки: «Жил-был татарский державец…» А державец – это хан, владелец, султан… Это понятие к нам от татаро-монгольской оккупации пришло – держава-то… Аккуратней с ним обращайтесь… А что касается «безверия», то как вы мне объясните феномен веры в Сталина, который уничтожил всех, кто вместе с Лениным руководил Союзом Республик?
– Вместе с Лениным Союзом руководили Молотов, Калинин и Ворошилов.
– Молотов был техническим секретарем ЦК, Ворошилов – с четырьмя классами образования – сражался против Ленина в «военной оппозиции», а Калинин подписал декрет о «сплошной коллективизации». И править они стали после Ленина, а не вместе с ним… Ленин не правил, он руководил. Есть разница?
– История рассудит…
– Рассудила… Ее, конечно, можно и в четвертый раз переписать, сглотнем, но правда – сказана, чтоб ее убить, нужно карательный аппарат раз в пятьсот увеличить… Вы в органы пришли в тридцать пятом?
– Ничего подобного… В тридцать восьмом, накануне ареста Ежова… Я первые реабилитации проводил, когда Лаврентий Пав… когда тов… простите, когда Берия пришел…
– Сколько раз вы были у Абакумова по делу Федоровой? Чем он интересовался в первую очередь?
– Он ее сам вызывал, я только вел ее в секретариат…
– По скольку времени он ее держал у себя?
– Не помню… Часа по три, надо ведь размять человека, а уж потом приступать к делу…
– К какому?
– Не понятно, что ль? Она ж по дочке убивалась, крохотуля совсем была… Абакумов обещал ее выслать – без суда, потом, говорил, вернем, на студии восстановим, познакомим с иностранцем, англичанином вроде… Ну, мол, станешь с ним работать…
– К американцу ее тоже подвели?
– Нет. А в общем-то, никто этого не знал, такие вещи това… Берия на личном контроле держал: взаимоотношения с союзниками, да тем более сорок пятый год… Не дала она Берии, вот он и взъелся… Это у меня такое предположение…
– Вы знали, что Зоя ни в чем не виновата?
– Она жила с американцем…
– Это криминал?..
– По тем временам – да!
– Но вы не верили, что она шпионка?
– Нет. Я и отмыл ее от этой статьи.
Костенко покачал головой:
– Вы ж подписали – для постановления Особого совещания – «шпионаж, антисоветская пропаганда и преступная группа сообщников». Кто-то на ОСО оставил ей одну лишь «пропаганду». Кто?
– Не мой уровень. Не могу знать.
– Кто вам передал материалы с требованием оформить статью о шпионаже?
– Полковник Либачев.
Костенко снова закурил:
– Который мертв… След обрывается…
– Это точно, оборван.
– Помните Савушкина? – снова нажал Костенко.
– Помню.
– Кого вызывали на допросы по делу Федоровой?
– Запросите архивы… Столько лет прошло… Разве в голове все удержишь?
– Бориса Андреева, народного артиста, трудно из памяти выбросить…
– Так он мычал, ни «да», ни «нет»…
– Значит, кого-то помните… Ладно, найдем всех, кого вы выдергивали на допросы и очные ставки…
– Все поумирали, – усмехнулся Бакаренко. – Мартышкин труд.
– После того как шлепнули вашего шефа, люди все рассказали ближним…
– Пересказ – не улика… Нет и не может у вас быть улик… Нас теперь так легко не взять – демократия…
И Бакаренко вдруг рассмеялся мелким трясущимся смехом.
В это время дверь отворил Николаша Ступаков и, не глядя на Костенко, сказал:
– Сейчас получим постановление на обыск у вас дома, Бакаренко… По поводу самогонного аппарата. Пошли, будем изымать, телевидение я уже пригласил, «Добрый вечер, Москва!» приедет… Лицо твое покажут москвичам, жди звонков и встреч в подъезде с теми, кто тебя опознает.
И тут Бакаренко рухнул:
– Ладно, ставьте вопросы.
…Вопросы ставить не пришлось; Костенко позвонил Глинскому, и тот сказал, что слесарь Окунев, владелец саблаговской отвертки из кооперативного гаража, утонул во время рыбалки; лодка перевернулась; последний свидетель мертв…
Глава 3
Дмитрия Степанова удалось найти не сразу; раньше, до того как он занимался главным своим делом – литературой и журналистикой, – Костенко знал, где его отловить, а теперь, когда прочитал интервью про то, что тот начал выпускать газету, вытаптывал его два дня, пока наконец Бэмби, старшая дочь Митяя, не продиктовала ему тайный телефон отцовского офиса.
Звонил часа три – без перерыва; все время занято; решил было, что Бэмби перепутала номер; та рассмеялась: «Дядя Слава (а самой-то уж тридцать! вот время-то бежит, а? жизнь прошла – и не заметил!), у них всего две комнаты, один аппарат на десять человек, там ад, но совершенно особенный – ощущение шального, краткоданного, неведомого всем нам ранее счастья». – «И такой появился?» – «Появился; зайдите к отцу, убедитесь сами…»
…Секретарь звенящим голосом задала ужасающий вопрос:
– А вы по какому вопросу?
Костенко хотел было повесить трубку, но удержал себя: все секретари в нашей стране одинаковы, в чем-то подобны сыщикам, только в нас, сыщиках, заложен инстинкт гончей – догнать и схватить, а в них – гены немецкой овчарки: охранить и не дать.
– Скажите вашему шефу, что это Костенко… Он у меня стажировался на Петровке, в шестьдесят втором…
(Господи, двадцать семь прошло! Старики надменно и самоуверенно не ощущают собственной слабости… Делом Федоровой надо б какому двадцатисемилетнему заниматься, а не мне!)
– Не сердитесь, – ответила секретарь подобревшим голосом, – его рвут на куски, поэтому я получила указание от коллектива стать цербером.
– Перечитайте Булгакова, – посоветовал Костенко. – Там про это уже было.
Сняв трубку, Степанов усмехнулся:
– Не ярись, Славик… Зоя у нас каторжанка, дисциплине не на курсах училась, в концлагере, школа что надо…
Встретились в кооперативном ресторане «Кропоткинская, 36» около десяти, за час перед закрытием.
– Что грустный? – спросил Степанов, обсмотрев осунувшееся лицо друга.
– Думаешь, ты – веселый?
– Я – в драке, сие понятно, а ты у нас теперь созерцатель…
– Нам, созерцателям, труднее, Митяй… Со стороны все много страшнее видится, потому что есть время на обдумывание следующего хода… А ведь ходят не одни только черные: белые тоже обдумывают каждый свой ход…
– Раньше ты говорил без намеков.
– За то и погнали… – Он вдруг зло рассмеялся. – «Вы по какому вопросу?»… Надо ж, а?!
– Слава, мы начали полгода назад… С разгульной демократии начали: «никакой табели о рангах, все равны, делаем общее дело, единомышленники, человека ценим по конечному результату труда…» Все как полагается… И – понесло! Шофер начал учить журналиста, как писать; стенографистка дает советы художнику, как верстать номер, бухгалтерия: «так – нельзя и эдак нельзя, а здесь не велит инструкция»… А как можно? Ты мне это скажи, я ж на хозрасчете, самофинансировании и полнейшей окупаемости! И – пошла родимая расейская свара: а почему он такую премию получил?! я ему не подчиняюсь! а по какому праву его послали за границу, а меня – нет?! Равенство?! Э-э-э, Славик, нет, до равенства мы еще должны расти и расти, пьянь гению не ровня, исполнитель созидателю не пара…
Костенко удивился:
– Что-то слышатся в твоем плаче нотки привычного: «да здравствует гениальный пожарный, биолог, филолог, экономист и жандарм всех времен и народов»… Эк тебя за год своротило…
– Должен сказать, что наша генетически-рабская душа, увы, все еще жаждет дубины и окрика… «Мы ленивы и нелюбопытны»… Не диссидент писал – Пушкин…
– Нет на тебя «Памяти»…
– А что – «Память»? Может ли она одержать верх? Не она, так тенденция? Может, Слава. Но кто тогда России будет хлеб продавать? Америка? Не станет. Во веки веков запретит своим фермерам иметь с нами дело… Синдром гитлеризма стал единым с понятием «погром», а этого интеллигентный мир не примет более…
– Чего тебе-то волноваться? – Костенко хотел улыбнуться, но получилась какая-то гримаса скорбного, презрительного недоумения. – Или таишь в крови гены Христа, Эйнштейна, Левитана и Пастернака?
– Власти, Славик, если она не хочет превратиться в изуверскую, придется выводить на защиту маленьких эйнштейнов и пастернаков русских солдат. А это и будет началом гражданской войны. И презрением цивилизованного мира… Впрочем, Каддафи нам поаплодирует…
– «Память» не зовет к погрому… Она требует выслать инородцев в Израиль…
– Татары и якуты в Израиль не поедут… А равно калмыки с черкесами… Гитлер поначалу тоже предлагал выслать немецких евреев на Мадагаскар… Кончилось – Освенцимом, несмываемым позором германской нации…
Официант стоял чуть поодаль, лощеный, готовый к работе, сама корректность: раз люди беседуют, нельзя перебивать; взгляд Степанова, однако, поймал сразу, шагнул к столу, приготовился запоминать, хотя блокнотиком не гребовал.
– Что хочешь? – спросил Степанов. – Давай закажем пельмени и копченую курицу, это у них фирменное… Пельмени, словно в «Иртыше»… Помнишь?
– Это в подвале, напротив Минфлота? Где теперь «Детский мир»?
– Да… Ты ж там с нами выступал… Помнишь, как Левон Кочарян отметелил пьяного Волоху?
– Тоже умер…
– Мне сказали… Мины рвутся рядом… Смерть одногодок перестала удивлять… Ужас ухода друзей стал нормой…
– Водку здесь подают?
Степанов хмуро усмехнулся:
– За валюту. Спасибо, что хлеб еще за рубли отпускают… А водку выпросим… У директора Федорова, они тут с Генераловым добрые… Никогда мы взятку, кстати говоря, не победим… Идеалист был Ленин… Полагал, что эту генетическую язву можно исправить законом, судом или – пуще того – расстрелом… Ясак триста лет несли, потом триста лет борзыми щенками платили, при Леониде Ильиче бриллианты были в цене, а сейчас кому чем не лень… Вечное в нас это… Лишь российский интеллигент никогда никому не давал, оттого и страдал всегда… Впрочем, Некрасов шефу тайной полиции Дубельту засаживал – измудрялся в винт проигрывать, за это цензорский штамп на Чернышевского получил, нигде такое невозможно, вот она, наша особость, в этом – спору нет – мы совершенно особые…
– А ты Федорову какую взятку даешь, что он тебе водку за рубли отказывает?
– Дружбу я ему даю, Слава… Дружбу и восхищение…
…Федоров словно бы почувствовал, что говорят о нем, вырос как из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут стрелять; «то есть как это не начнут?! Смешишь, барин! Мы без этого не можем»; деловито рассказал два анекдота, один страшнее другого, оттого что и не анекдоты это вовсе, а крик душевный; в водке, подморгнув усмешливо, громко отказал; прислал графин с «соком»; самая настоящая «лимонная».
– Поразительный бизнесмен, – заметил Степанов. – Начал на пустом месте, за пару лет вышел в лидеры, партсобраний с коллективом не проводит, а дисциплина – как в армии… Впрочем, нет, там про нее стали забывать… Тебе, кстати, фамилия Панюшкин ничего не говорит?
– На слуху, но толком не знаю…
– Поразительной судьбы человек… В двадцать первом, после введения нэпа, ушел в оппозицию: «Ленин предает социализм, кооператоры – акулы капитала, им место в концлагере, а не в столице»… Его и предупреждали, и уговаривали добром – ни в какую: «Требую чрезвычайного съезда!» Дело кончилось тем, что Дзержинский его окунул на Лубянку. Спас Сталин – отправил на низовку в провинцию, спрятал до поры… Вернул в тридцатых, провел через испытание: говорят, поручил Панюшкину – купно с управляющим делами ЦК Крупиным – уничтожить Николая Ивановича Ежова… А у того – за полгода перед казнью – советские люди должны были учиться «сталинским методам работы»… После этого Панюшкин стал послом в Китае и США, а засим возглавил отдел ЦК, который формировал наш загранкорпус, всех тех, кто кибернетику считал происками космополитов, а генетику – вместе со всякими там буги-буги, Пикассами, Хемингуэями и Ремарками – сионистским заговором. И стал на Руси самым великим писателем Бубеннов вместе с Павленко и Суровым… А ведь Бунин в ту пору был еще жив… Да и Платонов улицы подметал – не в Париже, а здесь, на родине, в Москве…
– Я другое сейчас в библиотеке нарыл, Митяй, – откликнулся Костенко. – Я убедился в том, что большинство сталинских министров, кого он привел к власти в тридцатых, были родом из бедняцких крестьянских семей… Почитай некрологи – убедишься…
– Это ты к тому, что после нэпа бедняками остались лишь те, кто водку жрал и рвал на груди рубаху: «Даешь всеобщее равенство?!» Тогда как справный мужик всей семьею вкалывал на земле? Ты про это?
– А про что ж еще? Именно про это… Сталин привел к власти тех, для которых главный смысл жизни: «скопи домок»… А при этом – «разори хозяйство»… И Даля они – по безграмотности своей – не читали, а ведь тот писал: «Только расход создает доход»…
– При Сталине, Митя, Даль был запрещен, это я доподлинно в своей библиотеке выяснил… Знаешь, почему?
– Доподлинно – нет, но догадываться – догадываюсь.
– Ну – и?
– Никто так любовно не разъяснял несчастному русскому человеку – в массе своей лишенному права на собственность, – что такое «земля», «хозяин», «купец», «выгода», «предпринимательство», «труд», «закон», «право», «найм», «рубль»…
– Сходится, – вздохнул Костенко. – Несчастный народ, лишенный права на понимание истинного смысла самых животворных понятий…
– Это точно, несчастный…
Сладостно выцедив лимонную, Костенко усмехнулся:
– Тот, кто пьет вино и пиво, тот наемник Тель-Авива… Видал майки «памятников»? Ничего поэзия, а? Рифмоплеты из общества трезвенников сочиняли, не иначе… Слушай, Мить, ты когда Щелокова впервые увидел?
– Что-то через полгода после того, как он въехал на Огарева, шесть.
– А когда он вам про запонки Ростроповича говорил? Что, мол, гордится великим русским музыкантом и все такое прочее?
– В самый разгар шабаша, Славик… Меня это, кстати, здорово удивило… Нет, поначалу обрадовало… Удивило – потом уже… По тем временам такого рода ремарка требовала мужества.
– Не помнишь, это уже после того было, как его молодцы забили насмерть андроповского чекиста в метрополитене?
– Не «его», а «ваши»… Ты ведь при нем третью звезду получил, нет?
– Это ты меня хорошо подсек, – усмехнулся Костенко. – И поделом: нет лучшего адвоката человеку, чем он сам…
– Не сердись.
– Так ведь поделом… За это сердиться грех… Ястреба давно видел?
– Года три назад… Он в полном порядке, мне кажется…
– Его убили, Мить… Из-за меня…
– То есть?
– Давай его помянем…
Выпили; закусывать было как-то неудобно; подышали корочкой теплого еще калача.
Закурив, Костенко сказал:
– Я снова начал дело Зои Федоровой крутить…
– Ты ж в отставке… Ешь, пельмени остынут… Почему из-за тебя?
– Я расскажу, если хочешь…
– Хочу.
– А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?
– Приходилось.
– Когда?
– По-моему, в начале семидесятых… Потом он себе подобрал бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии… Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу Леониду Ильичу, великому стилисту…
– Тебе кажется, что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или есть факты на этот счет?
– Хронология – это факты… Сначала он стал выпускать свои боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей тому, как надо создавать настоящую литературу… – Степанов вздохнул. – До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не производил впечатления злодея… Вполне доброжелательный мужик… Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.
– В последние годы он не изменился?
– Вроде бы – да.
– А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными? Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера речи?
– Когда я видел его последний раз – кажется, в Доме литераторов это было, – он сидел в ресторане с друзьями, за рюмочкой и – крашеный был… Не седой, каким я его помнил, а густо-каштановый…
– Сколько ему тогда было?
– Не помню… Хотя, погоди-ка, он вроде бы с геройской Звездой сидел… А ему дали Героя в шестьдесят два года, странно как-то, после юбилея…
– Брежневские книги появились уже? Я про восемьдесят первый спрашиваю, когда Зою Федорову убили…
