Юханна Фрид
Нора, или Гори, Осло, гори
Johanna Frid
Nora eller Brinn Oslo brinn
Copyright © Johanna Frid 2018
Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2021
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2021
Отзывы
История о судорожных метаниях души и культурных различиях, рассказанная с особой, мрачной веселостью и яркими подробностями.
Sveriges Radio
Эта книга – утешение для каждого, кто знает, что такое ревность и чувство внутренней пустоты…
Dagens Nyheter
Блестящий, поэтичный язык и трагикомический сюжет завоевывают читателя с первых страниц.
Hufvudstadsbladet
Чтобы соединить в одном тексте юмор и описание не слишком веселых событий, требуется особый литературный дар. Ясно, что это начало блестящей писательской карьеры.
Expressen
Я так много всего сказал,
Но это не помогло.
Томас Тидхольм, Смысл (2001)
1
Мой язык в твоих устах
Все началось с фотографии.
Дело было дождливым июльским вечером. Мы с Эмилем паковали вещи. На следующий день мы собирались сесть на поезд и отправиться в Оденсе к родителям Эмиля. Я нервничала и не знала, куда себя деть. К этому добавлялась ноющая боль в боку. Пару недель назад врач сообщил, что у меня неопасная киста в яичнике. Эта информация не давала мне покоя. Как и предстоящая поездка. С родителями Эмиля я уже виделась, но всего несколько раз, когда еще почти не говорила по-датски. Теперь я понимала датчан намного лучше, но отвечала по-шведски, что вгоняло их в ступор. Я не знала, чего ждать, как себя вести, даже какую одежду взять с собой. Эмиль сидел перед компьютером, за окном шумел бульвар Амагер, озаряемый синими проблесковыми маячками. Копенгаген, как и всегда, поскрипывал под непрестанными порывами ветра и потоками дождя. Кое-как сложив одежду в сумку, усталая, я уставилась на синий кардиган, погрузившись в мысли о кисте и родителях Эмиля. Что, если на самом деле они меня ненавидят?
Эмиль вырвал меня из оцепенения, позвав взглянуть на экран компьютера: в «Политикен» вышла возмутительная полемическая статья о путях датской поэзии. Прочитав ее, я уже хотела поделиться впечатлениями, как вдруг заметила в углу экрана новое уведомление от Фейсбука. Сообщение с черно-белым фото профиля. Девушка на снимке просто светилась, это видно было даже по крошечной иконке. На вид лет двадцать. На фотографии было только ее лицо: скулы, веснушки и ослепительная улыбка. Девушку могли бы звать Сюннэве, Венке или Рагнхильд, но у нее было самое обычное имя – Нора. Нормальное норвежское имя.
Меня словно обухом ударили. Из головы вылетело все, что я собиралась сказать о литературном критике «Политикен» Лилиан Муне Рёссинг. Внезапно я болезненно остро ощутила свое тело, свои руки. Нора была бывшей девушкой Эмиля. Я не знала, что они продолжают общаться. Щеки горели. Язык не слушался, меня охватил жгучий стыд. Я что-то пробормотала, не подавая виду, что только что увидела нечто красивое и очень личное. Внутри меня все пришло в движение, формируя новый, незнакомый ландшафт.
С Эмилем мы познакомились примерно год назад и несколько месяцев спустя стали kærester. Со временем мы начали лучше понимать друг друга, несмотря на языковой барьер. Приходилось не просто узнавать другого человека и учить другой скандинавский язык, но и понимать, как этот конкретный человек изъясняется на своем скандинавском языке. Датский Эмиля постепенно становился понятнее, его шведский тоже улучшился. Во время нашего знакомства – солнечным сентябрьским днем на скамейке – я не могла разобрать ничего. Я добрых полминуты просто сидела и курила, прежде чем поняла, что Эмиль просит одолжить lighter. Мы вместе учились, и я чувствовала себя полной идиоткой, оттого что не могла вычленить ни единого слова из его речи. В первый день учебы, когда Эмиль разговаривал с другим датским студентом, я просто перестала вслушиваться. Это было еще хуже, чем звуки радио, настроенного между волнами. Скорее походило на попытку что-то разобрать в кофейной гуще или пропустить рис через слишком мелкий дуршлаг. Эмиль год прожил в Швеции и имел кое-какие поверхностные познания о шведском: он был способен расшифровать смысл предложения, но не улавливал деталей (однажды на паре он подчеркнул слово «шишка» и прошептал по-датски: «Что это значит?»). Хотя другие студенты тоже испытывали трудности с коммуникацией, Эмиля и его земляка это, казалось, не беспокоило. Наверно, им достаточно было того, что они понимают друг друга. Или отделяющая их пропасть оказалась слишком широкой. Как бы то ни было, Эмилю во время наших перекуров было проще понимать меня, чем мне его, так что в нашей беседе возникал странный перекос. Тогда я впервые столкнулась с выражением лица, которое, как выяснилось позже, было стандартным при встрече двух скандинавов: парализующий ужас и отчаянное стремление скрыть, что ты ничего не понимаешь.
Большинство просто ждали, пока языковой барьер и замешательство разрастутся, а разговор утечет в песок. Но в тот раз я с триумфом протянула Эмилю зажигалку. В конце концов, по-английски зажигалка тоже lighter. Научиться понимать датский было волевым решением. Выяснилось, что взаимопонимания между соседними народами вообще-то не существует: мне потребовались гугл-переводчик, много труда и долгие переводческие дискуссии с другом Петтером, давно уже живущим в Копенгагене. Той осенью мне и в голову не приходило, что в том, чтобы учить язык ради другого человека, есть нечто романтичное. И в идеалистическом понимании – как попытка понять мир другого человека; и в бытовом – все равно что преподнести цветы или разгрузить стиральную машину. Нечто конкретное и одновременно символическое. Несмотря на то что датский и шведский объединяет близкое родство, они очень не похожи фонетически и в них сильно различаются самые употребимые слова и строение предложений. Иначе говоря, учить соседний скандинавский язык – занятие амбициозное. Но не влюбленность подтолкнула меня углубиться в эти различия. Не было никакой особой причины, просто я внезапно ощутила в себе решимость. В декабре я сочла свой датский достаточным для того, чтобы встретиться с Эмилем тет-а-тет. Он приезжал в Стокгольм на пару дней по учебе, и мы договорились выпить пива. По имейлу он предложил обмениваться записками, если устное общение не пойдет. В рождественские каникулы имейлы стали длиннее, а ветреным днем в начале января мы снова встретились в Копенгагене. Наши отношения развивались в такт с моим освоением датского. В марте я уже слушала программу о литературе датского радио P1, а Эмиль спросил, встречаемся ли мы.
И вот на дворе июль. В августе Эмиль планировал переехать в Стокгольм. Три месяца для отношений – это недолго, но достаточно, чтобы возникло ощущение чего-то прекрасного и устойчивого. Подруга говорила, что Эмиль смотрит на меня влюбленными глазами. Сама я этого не замечала, но порой в его взгляде действительно проскальзывало что-то подобное. Я полностью доверяла Эмилю, настолько, что сама себе удивлялась.
Но фотография Норы это доверие пошатнула. Я извинилась и заперлась в туалете. Там я долго сидела на унитазе с опущенной крышкой и разглядывала плитку. Лицо горело, сердце колотилось как безумное. Я была жутко зла и в полном смятении. Насколько хорошо я знала Эмиля? Я знала, что он верен своим друзьям, что он заботливый брат для своих сестер, что он сочиняет стихи с трогательной старательностью. Эмиль был добрым, вежливым, воспитанным, но было в нем что-то еще, какая-то другая сторона… Когда мне удаляли зуб мудрости пару месяцев назад, я написала ему, что мне хочется кричать от боли. Он ответил: «Кричи». Почему-то этот ответ показался мне странным. И очаровательным.
Но что мне на самом деле было о нем известно? В моих глазах он ослепительно сиял. Мне не удавалось разглядеть его как следует.
2
Это мое место!
На следующий день мы вовремя сели в поезд. Погода резко переменилась. Теперь Данию накрыла горячая волна: температура поднялась намного выше тридцати. Жара давила на землю, сотрудники «Датских железных дорог» раздавали бутылки с водой, возводя таким образом островок надежности среди этого светопреставления. Эмиль читал книгу Гофмана, на вид невыразимо скучную. Я рассеянно листала «Улисса», размышляя, что этот том может пригодиться, когда потребуется подпереть стол или придержать окно.
– Вы часто общаетесь? – неожиданно выпалила я без всяких прелюдий.
Эмиль оторвался от книги. Вид у него был такой, словно он всерьез подумал, что я имею в виду Мышиного короля Гофмана. Нет, не так уж и часто, может, раз в месяц.
– Вы с Норой, – сказала я и нагнулась к сумке, движимая непреодолимым желанием занять чем-то руки.
– Нет, – ответил он.
Рядом сидела пожилая пара; он разгадывал кроссворд, она – судоку, оба без особого энтузиазма. Люди в вагоне обливались потом. Он скапливался в подмышках, над верхней губой.
– Она ведь живет в Осло, – произнес Эмиль так, словно это все объясняло. «Осло» прозвучало как «Осле». «Она ведь живет в Осле», – перевела я.
Я не стала упоминать о белых зубах, светлых волосах и даже о потрясающих глазах, но не могла не сказать, что видела ее сообщение. Ненарочно.
– Так случайно получилось.
Эмиль нахмурился.
– Мы иногда переписываемся. И созваниваемся. – Как и всегда, он говорил со мной по-датски.
Голос его звучал спокойно. Мои наглые расспросы его не смутили. Я ждала продолжения, но Эмиль молчал. Я внезапно ощутила себя заурядной и очень, очень нелепой. Эмиль шумно перевернул страницу Гофмана.
Но фотография Норы не была заурядной. Она оставалась во мне, она жгла и трепетала на ветру, словно флаг. Я смотрела то в окно, то на пожилую пару. Книга выскользнула у меня из рук. Улыбка, локоны, губы. Я пыталась собрать воедино все, что знала о ней, – обрывки разговоров, случайно оставшиеся в памяти подробности. Она работала в детском саду. Hun købte tøj for sin løn[1].
Эмиль сидел уткнувшись в книгу.
Мне было известно, что они встречались около года, что Нора на несколько лет младше нас и что познакомились они в университете в Копенгагене. После того как Эмиль получил место на курсе шведского (несколько недель он был в листе ожидания), они перестали планировать совместную жизнь в Копенгагене, и Нора переехала к отцу в Осло. Предполагалось, что Эмиль переедет следом за ней, но внезапно Нора разорвала отношения, объяснив это тем, что «хочет путешествовать». Эмиль рассказал мне эту историю зимой во время прогулки вокруг гавани Орставикен, и меня немного насмешило, что он так сердится, а она ведет себя так инфантильно.
Но теперь мне было не до смеха.
Мы проехали уже половину пути. Судоку-пара вышла в Слагельсе. Мы переехали через мост, где когда-то маршировал Карл Десятый Густав – хотя нет, в те времена моста еще не было. Эмиль рассказывал, что еще в девяностые с Зеландии на Фюн можно было попасть только по воде. Мы пересекли границу, проехав по мосту Большой Бельт. Внезапно у меня возникла мысль: куда я денусь, если все пойдет не так? Эмиль каждое лето неделю проводил в доме родителей, пока те отдыхали на курорте в Ютландии. И обычно брал с собой свою kæreste. Два лета подряд он ездил с Норой, первый раз – во время их романа, второй – через несколько месяцев после разрыва. В последний они устроили себе секс-каникулы, которые закончились для Эмиля болезненными мочеиспусканиями, зудом и диагнозом «хламидии» (Нора уже успела насладиться ночной жизнью Осло).
Теперь была моя очередь любоваться Оденсе в летнем уборе и добавить еще один флажок к скандинавской гирлянде Эмиля. Я гадала, собирается ли он увенчать гирлянду финским треугольничком, но воздерживалась от расспросов. Сиденье было липкое от жары, но мне нечем было его вытереть: все пропиталось водой и потом. Поезд несся вперед. О Дании я не знала ничего. Что делать в чрезвычайной ситуации? Звонить 911? Что, если у меня украдут кошелек и мобильный? Как я вернусь домой? Что, если я попаду в автомобильную аварию? Пойдут мои органы на донорство или нет? Или меня просто кремируют? Эмиль отложил книгу.
– Она скоро приедет в Копенгаген.
– Вы увидитесь. – Это не был вопрос. В горле у меня стоял ком, напоминая, как детстве каждый воскресный вечер меня тошнило из-за страха перед первым уроком в понедельник – физкультурой.
– Да, – ответил он. И повел плечами. Не небрежно, а равнодушно. Они встретятся и будут говорить о прошлом, о том, чем каждый сейчас занимается, наверстают упущенное. Он собирался мне сказать, но, должно быть, забыл.
– Но теперь ты знаешь.
Теперь я знала.
Я сидела и размышляла.
Что я тут делаю? В этом поезде, с этим человеком, внезапно превратившимся в незнакомца. Просто чье-то тело. Мужчины такие большие. Большие руки, большие ступни. Их тела способны опрокидывать вещи и причинять более серьезный вред. Он мог бы ехать с Норой. Она могла бы сидеть здесь на моем месте со своей гладкой норвежской кожей. Здоровый экземпляр с чистыми внутренностями. С высокой резистентностью. Она бы болтала с ним на своем певучем Осло-диалекте (ослином диалекте?). Ее бы эта поездка не вывела из равновесия. Она уже проделала это два лета подряд. Нора, раскрой свой секрет! Как соперничать с победителем? Двукратным чемпионом? Мое лицо не могло составить ей конкуренцию. Его отсеяли бы в отборочном туре. Раз она все равно собиралась в Копенгаген, то могла бы ехать прямо в Оденсе. Появилась бы в проходе вагона и вежливо сказала по-норвежски: «Простите, мне кажется, вы заняли мое место». Думаю, я бы вскочила без промедления. Я снова вызвала в памяти ее лицо на фотографии и попыталась определить, что именно порождает это ощущение тяжести на сердце. Картину можно разобрать на кусочки – пиксель за пикселем. В ней должно быть что-то, что поможет ее обезоружить. Решающая деталь, стоит которую вынуть – и все развеется по ветру. Пуфф. Просто дым, галерея зеркал. Но у меня ничего не вышло. Я не могла найти недостающее звено. А поезд тем временем прибыл в Оденсе.
3
Леса зеленее, кроны ценнее
Оденсе оказался обычным маленьким хмурым городком с малоэтажной застройкой. Совершенно чужим. Когда мы вышли на перрон, асфальт оказался раскаленным – он долго поджаривался на солнце. На мгновение я была близка к тому, чтобы схватить сумку и запрыгнуть в поезд, уходящий в обратном направлении. Но там позади тоже ничего не было. Я находилась нигде. Сесть к отцу Эмиля в машину казалось так же немыслимо, как и попытаться вернуться в Копенгаген. Мне не на кого было опереться. В страхе, что упаду, я пошла к скамейке. В руках у меня были сумки, так что я могла разбить лицо. Все тут было незнакомым. Внутри, снаружи. Я чувствовала, что теряю равновесие. Моя подруга Нарин любила говорить: «Если стоишь в яме, перестань копать». Абстрактный совет, трудно применимый на практике. Что тут яма, что – лопата, что – я?
– Я хочу домой, – сказала я.
Эмиль зажег сигарету. Вид у него был грустный. Он сказал, что все хорошо.
– Давай сядем?
Мы закурили. Эмиль поделился со мной своими голубыми «Кингс», царапающими горло. Мне хотелось лечь на горячий асфальт. Вскоре Эмиль начал показывать мне здания: недавно построенный пешеходный мост, вокзал, в котором показывали кино, церковный шпиль. Позвонил отец Эмиля – сказал, что подъезжает к станции. Мы поплелись по мучительной жаре на парковку. Видимо, близился дождь.
Нора оставалась со мной весь вечер. В машине, пока Эмиль с отцом неспешно болтали, а я разглядывала в окно ипподром; на экскурсии по саду (клубника, виноград в теплице); в доме – таком чистом, датском, успокаивающем. Ханне и Свен показали мне запасной велосипед для гостей. Я положила руку на седло и почувствовала, что она здесь сидела. Веснушки, губы, локоны. И разумеется, задница. В ушах гудело.
Мы сели ужинать в доме, и вскоре начался дождь. Крупные тяжелые капли и датский ветер. Раскаты грома. В компании родителей Эмиля гул в голове стих. Мать рассказывала о детях в детском саду. Они с Эмилем были похожи, и мне нравилось смотреть, как они болтают, нравились их голубые глаза за стеклами очков. Ханне и Свен оказались дружелюбными и ненавязчивыми. Они рассказывали о предстоящей поездке в отель «Свинеклёв» – курорт на морском побережье. Стол покрывала финская скатерть с узором из крупных цветов. Ради меня приготовили вегетарианский ужин. На десерт подали датские булочки – Эмиль рассказал родителям, что я их обожаю. Симпатичная семья с двухэтажным коттеджем и машиной. При взгляде на них я чувствовала щемящую нежность и покой; так бывает, когда гладишь крольчонка.
Почему-то меня удивило, что родные края Эмиля выглядят так. Я познакомилась с ним в такой обстановке, где он казался датчанином до мозга костей, немного бунтарем. И от его дома я подсознательно ожидала чего-то другого, более сурового. Но Дания – это не только традиционные коричневые трактиры, где позволено курить, и строители, пьющие «Туборг» на завтрак. Не только сквоттеры на Нёрребро, старые тетеньки с сигарами «Черутти» и безумная улыбка Пиа Кьерсгор. Коттеджный поселок Solskinshøjen, то есть «Солнечный холм», был словно картинка из детской книжки. Рядом находились луга для выпаса лошадей, большой ипподром, лиственный лес.
С одной стороны, мне казалось странным, что Эмиль вырос в таком месте. С другой – все встало на свои места. Эмиль был таким цельным, что делился своей цельностью с окружающими. Он не допустил бы, чтобы я упала на перроне и разбила лицо. Разумеется, нет. Мне хотелось, чтобы ужин длился вечно, хотелось купаться в этом теплом желтом свете, к которому Нора не имела никакого отношения. В котором ей не было места. Там сидела я. Я и никто другой. К сожалению, ужин закончился, и мы поднялись в спальню. И снова в голове начало гудеть. Бум-бум – звучало внутри. Звук проникал в уют, в желтый свет лампы, впуская внутрь колючую тревогу. Холодный привкус во рту. Эмиль сказал, что я могу уехать, когда захочу.
– Ты не обязана здесь оставаться, если тебе некомфортно, – сказал он.
Без тревоги в голосе. С легким зевком на конце. Я ощутила панику. Ведь так Кьеркегор определял ангст? Страх, который нельзя выразить словами?
Мы легли спать. Постельное белье пахло свежестью.
– Godnat, – пожелал он мне спокойной ночи и поцеловал. – Я правда рад, что ты поехала со мной.
И закрыл глаза.
После того как Эмиль заснул, я еще долго лежала, зажав телефон в руке, и разглядывала Нору. Я пялилась на экран, пока перед глазами не замелькали черные точки. Какой странной была Норвегия. В глазах Норы таились сосны и горные вершины. Нефтяной фонд и равнодушие к политике Евросоюза. Густые брови красивой формы. Казалось, она не накрашена. Глядя на фото Норы, я остро ощущала собственные черты лица. Щеки распухали, рот кривился. Портрет был дорожным указателем, стрелкой, направленной в сторону Норвегии, но и в мою сторону тоже. На мое уродливое лицо. Когда я смотрела на Нору, мое уродство становилось невыносимым. Я никогда не была красавицей, даже симпатичной меня можно было назвать с трудом, но сейчас все стало еще хуже. Лицо Норы искажало, деформировало мои черты. С таким лицом жить нельзя. Его надо спрятать от глаз людских. Сама я бы никогда не отважилась так прямо смотреть в камеру. Я предпочитала позировать вполоборота. Так проще придать взгляду смелое, здоровое выражение.
Я понимала: что бы я ни делала эту неделю и всю последующую жизнь, мне никогда не стать такой, как Нора. Веснушки, волнистые волосы, четко очерченные губы, изящно изогнутые брови, открытая, простодушная улыбка. Все это не про меня. Внутри меня одно дерьмо. Дерьмо и Норвегия. И желание нацепить на голову бумажный пакет.
Нора сливалась со своей страной, ее портрет был точнее любой карты. Это была картина иных географических возможностей со всеми вытекающими последствиями. Иная жизнь. Снег. Чистый белый снег. Горные лыжи. Здоровая жизнь, богатая, полноценная. Крепкие норвежцы на лыжне. Красные щеки. Я не умею кататься на лыжах. В школе меня не учили. Пытаясь войти в эту картину, я поскользнулась на тонком льду. В Норвегии все было как дома, но лучше. Леса зеленее, кроны ценнее. Было так мучительно представлять себе эту сияющую картину, но я не могла ее прогнать. Я приняла решение: я не хочу продолжать отношения с Эмилем, если он увидится с Норой в Копенгагене.
4
Они познакомились в детском саду
На следующее утро я проснулась разбитой. Мы с Эмилем проводили родителей в отпуск на любимый морской курорт. Это была любопытная рокировка. Накануне они встречали нас на крыльце, сегодня мы их провожали. Теперь мы оказались в роли взрослых. В утреннем свете все выглядело нормальным. Нам предстоял осмотр достопримечательностей. В Оденсе находились собор, зоопарк, дом, где родился Ханс Кристиан Андерсен. Мы поехали на велосипедах в центр города, где стояли низкие дома, а мальвы тянулись вдоль шершавых белых стен и желтых фасадов. По дороге обратно мы проехали единственный в городе порнокинотеатр. После полудня, когда солнце стояло высоко в небе, гул вернулся. Пока мы катались на велосипедах и ели итальянское мороженое, я не помнила про данное себе накануне обещание. Но чем ближе к вечеру клонился день, тем настойчивее становились мысли о Норе. Все сложнее было перекричать этот гул. И когда я устроилась на диване, положив голову Эмилю на колени, меня прорвало:
– Зачем тебе с ней встречаться?
Вопрос просто выскочил из меня, словно кислая отрыжка.
– Мы давно знаем друг друга. Просто чтобы узнать, как идут дела и все такое.
– Разве вы не обсудили это по телефону?
– Да, но было бы здорово встретиться лично.
Что было хуже – ответ или неизвестность?
– И о чем вы собираетесь говорить?
– О разных вещах. Может, о фильмах…
– Она синефилка?
– Не понимаю, что ты имеешь в виду, Юханне.
Даже мое имя он не всегда произносил правильно.
– Почему ты хочешь с ней встретиться?
«У тебя же есть я», – хотелось мне добавить. Я знала, что это ребяческое рассуждение. Я вела себя как глупая сопливая четырехлетка в растянутой футболке.
– Я давно ее знаю, она много для меня значит.
Я уже не лежала у Эмиля на коленях. Я стояла возле элегантного стола работы Алвара Аалто – или на что там родители Эмиля выставили своих винтажных деревянных обезьянок – и почти перешла на крик:
– Если тебе так необходимо с ней увидеться, почему бы вам не сойтись снова?
И я убежала наверх. Если бы жизнь была фильмом, то на этом месте режиссер отрезал бы пленку. Но это был не фильм, так что мне пришлось громко рыдать, лежа в одиночестве на кровати – на кровати, где раньше лежала Нора, и, возможно, скоро будет лежать снова. Мне было так чудовищно больно. Безымянная боль терзала горло, глаза, грудь, кулаки, перед глазами стояла чернота. Каждое «нет», каждый отказ, каждая разлука, пережитые в прошлом, разливались по моему телу. Я не могла противиться. Мне просто не хватало сил. Разве может Эмиль любить девушку, которая неудержимо рыдает, распростершись на кровати? Избавь меня от этих нечеловеческих страданий, сказало бы мое тело, умей оно говорить. Но оно не умело. Эмиль не поднялся ко мне в комнату. Я слышала, как он включил телевизор. Может, мне просто показалось, но звуки напоминали интро к датскому сериалу «Матадор».
Когда Эмиль наконец пришел и лег в кровать, я уже успокоилась. Мне было стыдно. «Jeg elsker dig», – прошептала я. Он ответил, что тоже меня любит.
– Чего ты боишься? – спросил он. Так мог спросить только человек, выросший в районе под названием «Солнечный холм».
– Мне так больно, – сказала я вместо ответа.
– Мы только выпьем кофе и поболтаем. Ничего особенного.
– Но зачем тогда встречаться? Нельзя без этого обойтись?
– Затем, что мне хочется.
У меня сперло дыхание. Почему ему так сильно хочется? Почему ему так нужна фика[2], если в Дании даже нет такой традиции?
– Я не понимаю, почему ты так остро реагируешь. Ты боишься, что мы переспим? В этом дело?
Мысль о сексе мне даже в голову не приходила. Секс был только частью чего-то всеобъемлющего, куда более интимного, чем физическая близость. Если две души соединятся на Hovedbanegård, Центральном вокзале Копенгагена, то, скорее всего, они будут стремиться и к телесному воссоединению. В номере отеля, например. Я обожала Hovedbanegård, романтичный и сулящий приключения, как европейские вокзалы, его модернистскую архитектуру и высокие своды. Один поезд отделяет тебя от континента. Заметить в людской толпе знакомое лицо, среди запахов сосисок, аромата булочек, гандболистов-юниоров, собирающихся на соревнования, и крепких датских тетушек, ожидающих поезд на Вейле, – посреди всего этого сияет Нора. Только ее фигура не размыта.
Дело тут совсем не в сексе. И я не понимала, почему бы им не заняться сексом. Да и как можно встретиться с Норой и не переспать с ней? Мне даже стало жалко Эмиля. Я понимала всех, кто к ней приближался. Я не знала, как она выглядит без одежды, но не сомневалась, что у нее прекрасное тело. Стройное. Сильное. Полное жизни.
– Не знаю, – ответила я. – Секс? Ты собираешься с ней переспать?
Эмиль вздохнул с таким видом, словно устал объяснять, что квадратный кирпичик не влезет в круглое отверстие.
– Мы много времени провели вместе, мы с Норой. Это не имеет к нам с тобой, – он коснулся моей руки, – никакого отношения.
Голос у него был добрый. Но Эмиль забыл, что Норе всего двадцать два. Как они могли много времени провести вместе? Они же не в детском саду познакомились. Я попыталась привести мысли в порядок, но слезы сами хлынули из глаз. Из меня не шли никакие слова, только лились слезы и сопли.
– Но если ты любишь меня, – всхлипывала я, – то почему хочешь с ней встретиться?
Я и сама слышала, как глупо это звучит.
– К тебе это не имеет отношения, Юханна.
– Почему ты мне тогда рассказываешь, раз это не имеет ко мне отношения? Чего ты от меня хочешь? Чтобы я дала разрешение на встречу?
– Я пытаюсь уважать твои чувства и прислушиваться к твоему мнению, но…
– Но? И почему тогда ты этого не делаешь? Неужели ты не видишь, что причиняешь мне боль этой встречей? Неужели оно стоит того? Неужели этот кофе с Норой стоит того?
Я не понимала, откуда выскочили эти слова, но знала, что они оказались решающими. Я перешла Рубикон. Или, если быть географически точной, пролив Большой Бельт.
– Если ты встретишься с ней в Копенгагене, нам лучше расстаться.
Эмиль пристально посмотрел на меня, поднялся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
Я осталась лежать на кровати, накрытой мягкой овечьей шкурой. Я погладила шкуру, но та не хотела ласкаться в ответ. Как я могла такое сказать? Я пыталась спровоцировать Эмиля. Или это не было провокацией? Я плакала в овечью шкуру, пытаясь понять, почему чашка кофе способна причинить такую боль. Ощущение было такое, словно у меня в груди перемалывают кофейные зерна, а сердце поливают кипящей черной жидкостью. Кофе повсюду, кофе перед глазами, обжигающе горячий, – я не могла видеть, не могла думать. Только чувствовала стреляющую боль, от которой тело рассыпалось на части. Мне хотелось позвать на помощь, позвонить по 112. Но что я им скажу? Я зашла слишком далеко. Это был блеф? Или я говорила всерьез? Я не знала. Неужели это конец? У меня внутри все содрогалось от этой мысли, словно что-то вот-вот должно было выскочить. Я должна была утратить что-то ценное, что хотела бы сохранить. Но уже в следующий момент все поменялось. Здравый смысл взял верх. Ну и хрен с ним. Пусть будет, что будет. А потом порочный круг мыслей снова пришел в движение.