Юджин Роган
Падение Османской империи: Первая мировая война на Ближнем Востоке, 1914–1920
Однако в сентябре 1914 года терпение их союзников-немцев лопнуло. Германские войска увязли в позиционной войне на Западном фронте, а австрийская армия была серьезно ослаблена Россией и Сербией, поэтому Центральным державам было срочно необходимо, чтобы османы открыли новый фронт против русских. Младотурки продолжали кормить своего союзника обещаниями вступить в войну, требуя при этом оказать им помощь финансами и военной техникой. В середине сентября немецкий военный министр генерал Эрих фон Фалькенхайн отказался выполнять любые дальнейшие «запросы о предоставлении офицеров, артиллерии и боеприпасов… до тех пор, пока Османская империя не начнет наконец-то военные действия против врагов Германии». Берлин считал, что передача «Гёбена» и «Бреслау» обеспечила османский флот всем необходимым, чтобы начать военные действия против России и установить военно-морское господство в Черном море. Нападение на Российскую империю положило бы конец нейтралитету и втянуло бы Турцию в войну в Европе. Кроме того, это дало бы османскому султану повод объявить джихад, на который германские военные стратеги возлагали большие надежды как на способ подорвать державы Антанты изнутри через их мусульманские колонии. Таким образом, Германии нужно было во что бы то ни стало заставить османов оставить сомнения и напасть на Россию{71}.
Главным препятствием для османов были деньги. Поддержание высоких темпов мобилизации и подготовка к войне требовали значительных средств. В середине октября военный министр Энвер-паша сел за стол переговоров и пообещал Германии немедленно напасть на Россию на море в обмен на финансовую поддержку. Кроме того, Энвер пообещал сдерживать русских в Восточной Анатолии и атаковать позиции британцев в Египте, а также обеспечить объявление султаном священной войны против держав Антанты. Немцы поспешили принять это предложение и отправили в Стамбул 2 млн османских лир золотом, которые должны были быть переданы османским властям после начала военных действий против России. Немцы пообещали еще 3 млн лир в течение следующих восьми месяцев, после того как Османская империя официально вступит в войну. Эти средства обеспечили османам необходимую финансовую стабильность, чтобы преследовать свои собственные амбициозные военные планы.
Двадцать четвертого октября морской министр Джемаль-паша отдал адмиралу Сушону роковой приказ отправиться на маневры в Черное море. Однако Энвер-паша вручил Сушону второй секретный пакет приказов, в котором инструктировал османский флот атаковать русские военные корабли без объявления войны. Адмирал согласился оставить конверт с приказами Энвера запечатанным до тех пор, пока не получит радиограмму с указанием вскрыть его. Однако, как только сменившие флаг немецкие корабли 27 октября 1914 года вышли в Черное море, османы выпустили инициативу из рук.
Хотя адмирал Сушон и был назначен командующим османским флотом, он оставался верен кайзеру Германии. Когда Энвер не сумел передать радиограмму Сушону, немецкий адмирал взял инициативу в свои руки и 29 октября атаковал российские базы на Крымском побережье, потопив канонерку и минный заградитель. «Гёбен» также обстрелял Севастополь. На следующий день османское правительство выступило с заявлением, в котором осудило нападение России на османский флот. Россия, а вслед за ней Англия и Франция отозвали своих послов из Стамбула и 2 ноября объявили Турции войну.
Так Османская империя официально вступила в Первую мировую. Все, что ей оставалось, – это поднять знамя джихада. Османы прежде уже прибегали к религии, чтобы мобилизовать своих подданных на войну. Совсем недавно, в 1877 году, султан Абдул-Хамид II объявлял джихад против России. Однако в 1914 году ситуация была совсем иной. На этот раз перед султаном стояла гораздо более сложная задача – сплотить мусульман не только в Османской империи, но и за ее пределами и поднять их на джихад против одних не-мусульман – в первую очередь против русских, британцев, французов, сербов и черногорцев, – поддержав при этом других, а именно немцев и австрийцев, союзников османов. Группа из 29 исламских правоведов встретилась в Стамбуле, чтобы обсудить и подготовить пять правовых заключений (фетв), разрешающих джихад. Эти пять фетв были официально санкционированы султаном и представлены ключевым политическим, военным и религиозным деятелям на закрытом заседании 11 ноября. Только после этого, 14 ноября, призыв к священной войне был зачитан от имени султана перед большой толпой, собравшейся у мечети султана Мехмеда-Завоевателя. Толпа встретила эти слова восторженным ревом{72}.
Османские власти могли быть уверены в том, что арабы и турки внутри империи откликнутся на призыв султана. Но пока было неясно, распространится ли джихад за пределы империи и поднимется ли на войну весь мир.
3. Всех под ружье
В первую неделю августа 1914 года весть о войне облетела мир со скоростью телеграфной связи. По городам и деревням пяти континентов начали маршировать барабанщики и горнисты, пытаясь пробудить боевой дух у рядового населения. У мужчин в Европе, чьи страны были связаны между собой всевозможными тайными договорами и пактами о взаимной обороне, не оставалось иного выбора, кроме как откликнуться на призыв встать под ружье. Одни делали это с ура-патриотическим энтузиазмом, другие колебались, не желая сражаться с врагами, которых у них пока не было повода ненавидеть.
Между тем правительства в Лондоне и Париже, не довольствуясь потоком добровольцев в собственных странах, решили обратиться за помощью к своим имперским владениям в Канаде, Австралии и Новой Зеландии. И хотя у канадцев, австралийцев и новозеландцев поводов для ненависти к Центральным державам было еще меньше, они с энтузиазмом поддержали британскую корону. В конце концов, все поселенцы «белых доминионов» были выходцами с Британских островов, а король Великобритании Георг V был и их королем тоже. Поэтому, когда он призвал своих подданных под ружье, канадцы, австралийцы и новозеландцы сочли своим долгом откликнуться.
Однако того же нельзя было сказать о жителях британских и французских колоний в Азии и Африке, которые в основном недолюбливали своих иностранных правителей. Когда Британия обратилась к Индии, а Франция попыталась мобилизовать Африканскую армию, обнаружилось, что у них есть весомые причины сомневаться в лояльности своих колоний. Германия активно содействовала подъему антиколониального движения – особенно среди мусульман. В 1914 году их насчитывалось в мире около 240 млн, и бо́льшая часть жила под колониальным господством держав Антанты: 100 млн под британским правлением, 20 млн во французских колониях и еще 20 млн в Российской империи. Вступление Османской империи в войну на стороне Центральных держав в ноябре 1914 года и призыв султана к джихаду против Великобритании, Франции и России поставили под сомнение верноподданность мусульманского населения государств – членов Антанты. Если бы призыв османов к мировому исламскому сообществу (умме) оказался успешным, это могло бы склонить чашу весов в пользу Центральных держав{73}.
Вербовка добровольцев для священной войны
Первого августа 1914 года в Османской империи была объявлена всеобщая мобилизация. Деревенским старостам предписывалось поощрять воинский энтузиазм «барабанным боем и созданием радостного и бодрого настроения». Официальный османский фотограф запечатлел на снимке отряд вербовщиков с барабанами и знаменами за работой в палестинском городе Тверия.
Между тем сами османы столкнулись с серьезной проблемой, пытаясь мобилизовать свое уставшее от войн население, чтобы противостоять самой серьезной угрозе за всю шестивековую историю империи. После войн в Ливии и на Балканах мужчины призывного возраста стали в массовом порядке уезжать из Османской империи. В 1913 году поток эмигрантов в Северную и Южную Америку увеличился на 70 процентов по сравнению с предыдущими годами. Сотрудники американского консульства подтверждали, что большинство эмигрантов были молодыми мужчинами, уклонявшимися от военной службы. Слухи о надвигающейся войне в первой половине 1914 года ускорили бегство молодых мусульман, христиан и евреев со всей империи, пока османское правительство не издало указ о всеобщей мобилизации и не запретило мужчинам призывного возраста покидать страну{74}.
Первого августа военное министерство разослало по всей империи телеграммы с призывом к оружию. Деревенские и городские квартальные старосты развесили на площадях и на дверях мечетей плакаты, возвещавшие: «Объявлена мобилизация! Все мужчины призывного возраста – под ружье!» Независимо от вероисповедания мужчины в возрасте от 21 до 45 лет обязаны были в пятидневный срок явиться в ближайший призывной пункт. Местным чиновникам было предписано поощрять воинский энтузиазм «барабанным боем и созданием радостного и бодрого настроения, дабы не оставлять места унынию и равнодушию»{75}.
Но никаким барабанным боем и официально предписанной демонстрацией радости нельзя было преодолеть мрачные предчувствия, которые породило известие о всеобщей мобилизации среди арабских крестьян. Один шиитский священнослужитель в южноливанской деревне в своем дневнике от 3 августа 1914 года хорошо описал чувство тревоги и смятения, охватившее местное население:
Люди были глубоко обеспокоены и взбудоражены этой вестью. Они собирались небольшими группами в общественных местах, испуганные и ошеломленные, словно накануне надвигающегося Судного дня. Некоторые хотели бежать – но куда им было податься? Другие хотели избежать призыва любой ценой, но не видели, как это можно было бы сделать. Потом мы услышали, что Германия и Австрия вступили в войну со странами Антанты. Это только усилило страх перед развязыванием смертоносной войны, которая может охватить все земли{76}.
Подобная реакция наблюдалась по всей Османской империи. В ответ на указ о мобилизации 3 августа в Алеппо закрылись все магазины. Как заметил один из местных жителей: «Весь город охватила сильнейшая тревога». В черноморском порту Трабзон, по сообщению американского консула, «местное население было, как громом, поражено декретом о всеобщей мобилизации». Хотя уклонение от призыва на военную службу каралось смертной казнью, многие молодые мужчины предпочитали рискнуть и податься в бега, вместо того чтобы, как они были уверены, обрекать себя на верную смерть, отправляясь служить в османскую армию{77}.
В столице империи Стамбуле городские служащие, известные в народе как «бекчи-баба», громко зачитывали призывы к оружию в каждом квартале. В дневное время бекчи-баба доставляли в городские кварталы воду, а по ночам служили уличными сторожами. Кроме того, бекчи-баба поднимали тревогу, когда где-то начинался пожар, а теперь именно они выполняли роль глашатаев, созывавших мужчин на войну.
Ирфан Орга вспоминает, как они с отцом впервые услышали страшную новость о начале войны от бекчи-баба. Мобилизация, начавшаяся летом 1914 года, активизировалась после вступления Османской империи в военные действия, распространяясь на мужчин все более старшего возраста. Одним холодным ноябрьским днем Ирфан с отцом вышли на улицу и услышали крик глашатая. Бекчи-баба вышел из-за угла и остановился под уличным фонарем, «чтобы прокричать страшную новость»: «Все мужчины, рожденные между 1880 и 1885 годами, должны явиться на призывной пункт в ближайшие 48 часов. Те, кто этого не сделает, будут преследоваться по закону».
Один из присутствовавших мужчин спросил: «Что это значит, бекчи-баба?»
«Война! Война! Разве вы не знаете, что ваша страна вступила в войну?!» – прокричал тот в ответ{78}.
В столичных призывных пунктах, наводненных толпами мужчин, царила полная неразбериха. Измученные служащие всеми силами пытались создать видимость порядка среди гражданских лиц, которые толпились как скот, голодные, потерявшие надежду и апатичные. Процедура оформления призывников растягивалась на несколько дней. После получения направления в военную часть мужчинам разрешалось вернуться домой, чтобы собрать вещи и попрощаться с семьей. Во всех районах города от дома к дому двигались шумные группы с оркестром, которые собирали молодых людей, отправлявшихся на войну. Когда новобранец выходил из дома, солдат протягивал ему османский флаг, в то время как вся группа прыгала и кричала, чтобы музыкой и криками заглушить женский плач. Но когда воинские подразделения покидали Стамбул, «оркестры играли невероятно грустную песню», вспоминает Орга, и все начинали петь:
О, воины, я вновь пускаюсь в путь
Как одинокий странник,
И моих печалей и слез
Не вынести даже камням{79}.
Так, не оставив в стороне буквально ни одного дома, к началу военных действий в ноябре 1914 года османские власти сумели увеличить свою постоянную армию с 200 000 до почти 500 000 солдат и офицеров. За всю войну под ружье было поставлено порядка 2,8 млн османских мужчин – около 12 процентов от общей численности населения, составлявшей 23 млн человек, – хотя стоит отметить, что в любой отдельно взятый момент времени численность османской армии никогда не превышала 800 000 человек{80}.
По сравнению с другими Центральными державами и странами Антанты это были ничтожные цифры. В 1914 году австрийская армия насчитывала 3,5 млн человек – и при этом испытывала хроническую нехватку личного состава. В ходе войны Германия мобилизовала около 13,2 млн человек, или 85 процентов мужского населения в возрасте от 17 до 50 лет. России удалось поставить под ружье от 14 до 15,5 млн мужчин; Франции – 8,4 млн, из них примерно 500 000 – из своих колониальных владений; а Великобритания призвала в армию и Королевский ВМФ более 5,4 млн мужчин – одну треть всего мужского населения работоспособного возраста. Неудивительно, что европейские державы не принимали Османскую империю в расчет как сильного игрока{81}.
Быстрый рост вооруженных сил лег тяжким бременем на османскую казну. Экономические последствия всеобщей мобилизации были катастрофическими. Занятые в сельском хозяйстве, торговле и промышленности мужчины были вынуждены покинуть свои рабочие места и пойти в армию, что привело к резкому сокращению продуктивной рабочей силы и истощению государственных ресурсов, поскольку прежде платившие налоги работники стали солдатами, находящимися на содержании у правительства, которых нужно было обеспечить обмундированием, питанием и жильем. Закрытие проливов и угрозы военного времени на море привели к прекращению торгового судоходства. Транспорт с сотнями тысяч солдат и военных грузов заполонил автомобильные и железные дороги, что создало дополнительные препятствия для внутренней и международной торговли и вызвало дефицит продовольствия и потребительских товаров. Началась инфляция, и, когда встревоженные люди принялись запасаться продовольствием, над османскими городами нависла угроза голода.
Все эти потрясения в османской экономике привели к значительному сокращению производительности и, следовательно, доходов государства. По современным оценкам, они упали с $63,2 млн за последние шесть месяцев 1913 года до $50,2 млн за последние шесть месяцев 1914 года, то есть на 20 процентов. Поскольку расходы государства намного превосходили его доходы, османское правительство столкнулось с дефицитом бюджета, который, по прогнозам американской консульской службы, должен был превысить в 1914 году $100 млн – по сути, одним махом сведя на нет все преимущества от получения в мае 1914 года французского займа{82}.
Доверие международного сообщества к османской экономике было низким еще до того, как страна встала на военные рельсы. Не успели османы объявить мобилизацию, как европейские банки принялись поспешно отзывать кредиты, выданные местным финансовым учреждениям. В торговых городах в арабских и турецких провинциях парижские банкиры потребовали немедленного погашения золотом выданных кредитов уже в первую неделю августа 1914 года. Внезапный дефицит драгоценных металлов вызвал панику в коммерческих кругах по всей империи. Вкладчики кинулись забирать свои сбережения из османских банков. В одном только Стамбуле в августе банки выплатили вкладчикам более $9 млн.
Чтобы предотвратить бегство капитала, 3 августа центральное правительство ввело мораторий на банковские операции сначала на один месяц, но затем продлевало его каждый квартал до конца войны. По условиям моратория заемщики были обязаны выплатить всего 25 процентов от своих долговых обязательств, а вкладчикам разрешалось снимать не более 5 процентов от суммы вклада каждый месяц. Эти меры ослабили давление на заемщиков, но полностью парализовали банковскую систему и экономику в целом. Отныне банки выдавали кредиты только правительству. По данным американских консульств, в коммерческих центрах, таких как Алеппо, Бейрут, Харпут, Измир и Стамбул, мораторий привел к закрытию «почти всех торговых и промышленных предприятий»{83}.
За финансовой поддержкой османы обратились к своему могущественному союзнику – Германии. В обмен на начало османами военных действий Германия пообещала выделить 2 млн османских лир золотом и еще 3 млн, которые будут выплачены частями в течение восьми месяцев после официального вступления в войну. Эта финансовая помощь позволила османскому правительству восстановить свои резервы и напечатать бумажные деньги, обеспеченные золотом. По оценкам, в течение войны Германия также предоставила Османской империи военную технику, оружие и боеприпасы на общую сумму 29 млн османских лир{84}.
Чтобы увеличить государственные доходы и оплатить расходы на войну, османское казначейство прибегло к чрезвычайным мерам военного времени. Девятого сентября Османская империя объявила экономическую независимость от европейских держав, в одностороннем порядке аннулировав их торговые привилегии – что было одной из военных целей, поставленных Портой. Этот шаг вызвал резкое осуждение в европейских столицах и одобрение населения империи. Люди украшали свои дома и магазины флагами и транспарантами, чтобы отпраздновать освобождение от оков западных держав. Отмена привилегий стала первой осязаемой выгодой, полученной османами от европейского конфликта, и день 9 сентября был объявлен государственным праздником. В Эдирне, Стамбуле и Кютахья толпы людей заполнили площади и улицы, устроив патриотические демонстрации.
Покончив с торговыми привилегиями, османы немедленно приняли закон, который уже с 1 октября 1914 года вводил налогообложение не только в отношении иностранных резидентов и компаний на территории Турции, но и тысяч османских граждан, имевших безналоговый статус как «протеже» западных держав. Эта мера обеспечила османской казне поток доходов в «несколько миллионов долларов»{85}.
Реквизиция была еще одной чрезвычайной мерой, которая применялась как к османским подданным, так и к иностранцам. Закон обязывал правительство предлагать справедливую компенсацию за все имущество, изъятое государством, однако на практике оно установило фиксированные цены и вместо оплаты наличными выдавало расписки. Таким образом для собственников реквизиция была равносильна потере имущества. Османские подданные в принудительном порядке были обязаны отдавать своих лошадей, скот и зерно на нужды армии.
Представители властей врывались в магазины и реквизировали все продукты и товары, которые считали необходимыми для ведения войны. Зачастую реквизиция превращалась в вымогательство, поскольку владельцев магазинов обязывали поставлять товары, которых у них не было, и, следовательно, им приходилось покупать эти товары у государственных поставщиков по установленным ценам. Иностранный бизнес также понес значительные потери. В Сирии местный губернатор изъял у компании Singer швейные машины как «пожертвование» для местной фабрики по пошиву военной формы. В Адане и Багдаде губернаторы реквизировали у американской компании Standard Oil сотни канистр с керосином. По оценкам консульской службы США, за первые шесть месяцев мобилизации общая стоимость реквизированного османским правительством имущества превысила $50 млн{86}.
Но османские граждане по-прежнему оставались главной мишенью для новых налоговых сборов. Хотя христиане и евреи подлежали военному призыву, им доверяли меньше, чем мусульманским солдатам, поэтому дали возможность получать освобождение от военной службы, заплатив огромную пошлину 43 османские лиры ($189,20). В апреле 1915 года правительство повысило эту пошлину до 50 лир ($220). Этот налог принес казне около $12 млн за девять месяцев, последовавших после мобилизации. Правительство также ввело новые пошлины на популярные, но не жизненно важные потребительские товары, такие как сахар, кофе, чай, сигареты и алкогольные напитки, и регулярно повышало их в течение всей войны. Сельскохозяйственная «десятина» была увеличена с 10 до 12,5 процента. Все ранее существовавшие налоги возросли на 70 процентов – для обеспечения военных нужд. Плюс ко всему власти вымогали у граждан и компаний «добровольные взносы» для разного рода патриотических организаций и обществ содействия армии{87}.
Эти экстраординарные налоговые меры за короткое время принесли османской казне десятки миллионов долларов, необходимых для финансирования военных действий, однако нанесли непоправимый ущерб османской экономике в долгосрочной перспективе. Но в 1914 году османов волновало только их ближайшее будущее. Как и все воюющие стороны в начале конфликта, они ожидали быстрого финала. В случае победы они должны были получить необходимые средства для восстановления разрушенной экономики; в случае же поражения их неминуемо ожидало расчленение империи, поэтому все экономические проблемы стали бы головной болью новых оккупационных властей. Османы понимали, что им предстоит борьба не на жизнь, а на смерть, и они пошли ва-банк, поставив все на победу{88}.
В начале августа 1914 года, когда османы объявили всеобщую мобилизацию, британцы и французы обратились за тем же к своим колониям. В ответ на призыв французов солдаты из Сенегала, Мадагаскара и Индокитая погрузились на корабли и отправились на Западный фронт. Однако самой большой по численности колониальной военной силой была французская Африканская армия. Первоначально ее части направили на Западный фронт, а затем перебросили и на борьбу с турками, и солдаты из колониальной Северной Африки оказались на передовой с обеих сторон.
Африканская армия состояла из алжирских, тунисских и марокканских полков. Мобилизация в колониях была особенно деликатным делом. Французам нужно было убедить мужское население Северной Африки в необходимости воевать со страной – Германией, – к которой они не испытывали никакой ненависти, и защищать империю, которая сделала их гражданами второго сорта у себя же на родине. Эта задача осложнялась тем, что немцы вели свою пропаганду, настраивая мусульман против французов, а османский султан объявил джихад.
Первые североафриканские колониальные полки были созданы в Алжире в начале XIX века. Легкая пехота «зуавов», названная так по имени берберского племени зуауа, поразила воображение всего мира своей красочной униформой, состоявшей из красных шаровар, синей куртки и красной фески. В середине XIX века в Европе и Америке по алжирской модели создавались элитные части зуавов из белых солдат, одетых в такую же экзотическую форму. Во время Гражданской войны в США обе стороны – и армия Конфедерации, и армия Союза – использовали подразделения зуавов. В течение XIX века французские призывники постепенно заменяли коренных алжирцев в полках зуавов, пока те не стали полностью европейскими. К началу ХХ века существовало пять полков зуавов в Алжире и один в Тунисе. Другими европейскими подразделениями в Африканской армии были кавалерийский корпус «Африканские егеря» и знаменитый французский Иностранный легион.
Арабские и берберские солдаты, которых не принимали в полки зуавов, зачислялись в «туземные» войска: алжирские и тунисские полки «стрелков», в народе известные как «туркос», а также полки легкой кавалерии «спаги». Рядовой состав этих воинских частей почти полностью состоял из местных жителей, однако офицерами были в основном французы. Алжирцы могли дослужиться только до звания лейтенанта и составлять не более половины от общей численности лейтенантского состава (хотя на практике алжирцы никогда не достигали такого паритета с французами). Кроме того, французы имели преимущество перед алжирскими военнослужащими того же ранга{89}.
Несмотря на все эти особенности и налагаемые французами ограничения, арабские и берберские мужчины охотно шли служить в армию. Один алжирский ветеран объясняет это тем, что в стране со слаборазвитой экономикой, где у мужчин трудоспособного возраста было мало возможностей найти применение своим силам, армия предлагала стабильную работу и стабильный заработок. Мустафа Табти, выходец из арабского племени, жившего в провинции Оран, не имея никакого образования, записался в полк Алжирских стрелков в 1892 году, когда ему было всего 16 лет, движимый любопытством и желанием «поиграть с порохом». Отслужив первый срок, он вернулся к гражданской жизни и открыл маленькую бакалейную лавку, после чего 17 лет пытался заработать средства к существованию, совмещая розничную торговлю с занятием сельским хозяйством, пока в возрасте 37 лет не решил вернуться в армию, завербовавшись капралом во 2-й полк Алжирских стрелков. В начале 1910-х годов с ростом напряженности в Европе французы начали активную вербовку в Северной Африке, предлагая арабам и берберам заманчивое вознаграждение и привилегии. Помимо еды, крова и регулярной зарплаты армия давала человеку определенное положение в обществе, которым не могли похвастаться ни мелкие лавочники, ни издольщики{90}.
До 1910-х годов Африканская армия формировалась на добровольной основе и состояла из европейского и коренного населения Алжира, Туниса и Марокко. Однако, столкнувшись с острой необходимостью наращивания вооруженных сил, в 1912 году правительство Франции ввело в Северной Африке всеобщую воинскую повинность. Многие в Париже и Алжире выступили против этой меры, опасаясь, что коренное население Алжира либо восстанет, либо, что еще хуже, потребует равных гражданских прав с французами как плату за службу в армии. Но военные сумели преодолеть возражения колониального лобби, установив особый порядок призыва на военную службу. Указом от 3 февраля 1912 года количество призывников ограничивалось: 2400 человек выбирали с помощью жеребьевки. Чтобы обеспечить поддержку мусульманской знати, французы предусмотрели так называемое «право на замену», которое позволяло состоятельным алжирцам за установленную плату освободить своих сыновей от военной службы. Это вызвало еще больше протестов среди менее обеспеченных алжирцев, которые воспротивились введению всеобщей воинской обязанности. «Мы скорее умрем, чем позволим отобрать наших детей!» – заявляли алжирские семьи. Но, несмотря на все народные протесты, с 1912 года в стране начали проводиться ежегодные призывные жеребьевки. Накануне войны, в 1914 году, на службе у французов состояло 28 000 алжирских солдат, из них 3900 призванных на срочную службу{91}.
Третьего августа 1914 года новость об объявлении Германией войны Франции достигла Алжира. Французы в порыве патриотизма наводнили улицы столицы колонии. Они пели «Марсельезу» и «Походную песню» (еще одну известную песню эпохи Великой французской революции) с ее торжественным припевом:
Республика зовет нас!
Давайте же победим или погибнем!
Для Республики француз должен жить,
За Республику должен умереть!
Алжирские французы изменили последние строки в припеве, чтобы пробудить такую же готовность к самопожертвованию и у коренных алжирцев: «За Республику готов умереть француз, за Республику готов умереть араб!» Вспоминая о том времени, Мессали Хадж, уроженец Тлесмена, отмечал, что «эти патриотические мелодии затронули глубинные струны души алжирских арабов»{92}.
Германия выпустила первые снаряды по Франции, когда крейсеры «Гёбен» и «Бреслау» атаковали прибрежные города Филиппвиль и Бон. В ранний предрассветный час «Бреслау», вывесив британский флаг, обстрелял из своих орудий Бон. Выпущенные им 140 снарядов поразили портовые сооружения, железнодорожную станцию, некоторые из главных улиц города и стоявший в гавани пароход. Погиб один человек по имени Андре Гальон, который стал первым французом, павшим в Первой мировой войне. Через час в прибрежных водах Филиппвиля появился тяжелый крейсер «Гёбен» под российским флагом, который выпустил по городу 20 снарядов, разрушив железнодорожную станцию, казармы и газовый завод и убив 16 человек. Затем оба корабля поспешно отошли от побережья Северной Африки и направились в османские воды, преследуемые британским и французским флотом (как вы уже знаете, впоследствии эти корабли сыграли ключевую роль в вовлечении Османской империи в европейскую войну). Французы не дали для этого нападения никакого повода, поэтому принято считать, что таким образом немцы хотели воспрепятствовать переброске войск из Северной Африки во Францию и подорвать доверие алжирцев к могуществу французов.
Эти атаки вызвали всплеск всеобщего негодования, пробудив у европейцев и коренных алжирцев желание отомстить немцам. Но начало войны совпало со священным месяцем Рамадан, поэтому в полную силу вербовка коренного мусульманского населения началась только ближе к концу августа, когда закончился обязательный пост. Вербовочные отряды, состоявшие из французских и арабских солдат, ходили по городам и деревням Алжира в рыночные дни. Они маршировали по улицам под бой барабанов и пронзительные звуки гайты (духовой инструмент, похожий на кавказскую зурну). Ритмичная музыка и яркие мундиры привлекали толпы любопытных, но офицеров-вербовщиков интересовали в первую очередь безработные и крестьяне. «Когда вокруг собралось достаточно много народа, фельдфебель махнул рукой, и музыка стихла, – вспоминал Мессали Хадж. – Затем вперед вышел сержант-араб и очень красноречиво описал все выгоды службы в армии. Его предложение было крайне заманчивым для молодых людей, особенно для тех, у кого были пустые животы». Многие родители безуспешно пытались удержать своих сыновей от опрометчивого шага, опасаясь, что могут потерять их в войне на чужбине.
Худшие опасения североафриканских родителей сбылись уже через несколько недель. Почти сразу же в начале войны Африканская армия понесла тяжелые потери. Капрал Мустафа Табти, вернувшийся в армию в 1913 году, был в числе первых отправлен сражаться во Францию. Вскоре после событий сентября 1914 года он сочинил стихотворение, в котором запечатлел то, что ему пришлось пережить. Это стихотворение было записано на бумаге алжирским армейским переводчиком, когда Табти лечился в госпитале от полученных ранений, и стало очень популярно среди североафриканских солдат на Западном фронте. Так Табти стал одним из первых поэтов Первой мировой{93}.
