Юана Фокс
Ежевика Её светлости. Средневековые сказки II

– Что за дрянь на тебе надета, не пойму! – раздражённо разбила её дрёму госпожа. – Раздевайся давай!

«Ну вот оно и… началось… – вздрогнула Инга, сама не понимая, о чём. – И на что только они там позарились… курица я полумёртвая… Уж лучше б в лесу меня бросили, я б уснула уже тихонечко, и не стало б меня…»

Путаясь дрожащими руками в непривычной одежде – сплошь застёжки и лямки какие-то – Инга заторопилась выполнить приказание. Катэрина уселась в кресло и молча глядела на неё. Инга боялась глаза поднять и прочитать во взгляде спасительницы, что она ей уготовила.

Наконец кое-как управилась с камзолом, стянула через голову рубаху, вскользь подивившись, какая же грудь у неё плоская, два прозрачных комочка плоти, да и только! Не то что у «сестры» её – махонькие, да заметные груди-то! Штанишки упали на пол, и в тот же миг скрипнула дверь. Инга испуганно обернулась. Вошёл старик, высокий и худой, лицо сухое и ничего не выражающее, как морда бойцового пса. Старик не старик… мужчина, в общем. Девочка застыла, не смея прикрыться, привычно покорная господам. Старик на Катэрину сухо глянул:

– Почём знаешь, что она?

– А ты на ноги ее посмотри!

Инга украдкой глянула на свои ноги. Ну да, кривые… Насторожилась девочка – так ведь и Катэрина хромоногая! Должно быть, это что-то значит… Уж не дурное ли чего?

Старик кивнул. На два шага приблизился, девочка съежилась и задрожала, кляня себя за дерзость дрожать… Но человек к ней даже руки не протянул. Бегло оглядел Ингу, ничего не сказал и вышел. Катэрина проворно закрыла за ним дверь. Спиной прислонилась и улыбнулась. У Инги слёзы на глаза выступили. «Спасибо, матушка!» – поклонилась она мысленно. Но телом повторять не стала, знала – лишнее. Не того от неё Катэрина ждёт! А чего? Непонятно пока, но Инга тихой сапой надеялась прояснить. Ведь не задаром же она здесь греется?

– Давай-ка посмотрим, что у нас есть для тебя, Ежевика!

Княгиня весело подпрыгнула, будто девчоночка дворовая, и распахнула здоровенный сундук. На крышке его Инга успела углядеть такую же горгулью с яблоком в пасти. Не успела она покумекать, что бы оно значило, а княгиня уже выволокла кучу одежды и на кровать её плюхнула. И снова Инга поразилась, чего княгиня сама возится! Будь у Инги хоть пара слуг, она б ни в жизнь и пальцем не шелохнула! Валялась бы себе на подушечках пуховеньких, вино медовыми пирогами закусывала да жирела, как Мушка! А чего бы и нет? Хоть бы и Мушкина судьба зарезанной быть к господскому столу. А у Катэрины разве судьба иная?.. Зато успела б досыта натешиться!

«Всю жизнь костями бренчать и всё едино – сдохнуть, ни разу куропатки жареной не евши. И на кой ляд жила тогда?» – кричала Ежевика без слов в спину своей странной госпоже, да осеклась, когда та повернулась к ней:

– Какой же ты хорёночек-то, – покачала головой Катэрина. – На-ка вот, надень! Это тебе половчее сядет!

Кинула что-то тёмно-красное, тяжёлое. Инга проворно поймала вещь, развернула. Батюшки, да это штаны! А она почему-то платье ожидала. Вроде как… девка… стыдно ей было и боязно себя таковой назвать, ведь в каком месте она к женскому принадлежит? Разве что там, между ног. Но никто не захочет такой заветренной селёдки, как она, проку от неё по-бабьи никакого. У неё до сих пор ни разу «грязных дней» не случалось. Видать, не способна она даже кровоточить, так что какая уж она «девушка»? Ну и правильно тогда госпожа ей с одёжкой определила! Инга кивнула сама себе и просунула свои корявые веточки в штанины.

Катэрина одобрительно кивнула и протянула ей сапожки. Простенькие, но такие красивые! Настоящие сапожки, о господи! Да Инга даже не знает, как их носить. Она даже зимой ноги оборачивала тряпьём, вот и вся её обувочка!

А госпожа подошла к Инге близко-близко, положила руки на плечики:

– Отец дарует нам страдания, ибо сам не владеет ничем иным! Нет у него любви, и счастья нет, но он не жалобится и не скулит! И мы того не умеем, понимаешь меня, Инга? Отец наш – Великий Изгнанник, Хромой Господь. Мы гордимся своими ногами, ибо помнят они об увечьях отца! Не скрываем свои изъяны и, будучи женщинами, носим штаны! Пусть видят все, кто мы есть, и не смеют помыкать нами! Отец от нас не просит и не требует, мы сами даём. Мы не служим и не поклоняемся, мы ангелы его, Инга! – шептала княгиня горячим молитвенным шёпотом.

– А много… нас? – робко прошептала в ответ девочка. Надежда горячим угольком вспыхнула – а вдруг у неё и братья-сёстры самые настоящие могут быть? И не такие, как у князя Адалвалфа, а… другие!

Катэрина тряхнула головой и вся переменилась на весёлую беззаботность:

– Да ты сама всё узнаешь, со временем! Пойдём, пора ужинать!

Взяла госпожа Катэрина сестру свою названную за руку и повела за собой длинными коридорами. Мягко да цепко, как железо в шелках. Словно кошка мышку сжала – и не ест, и не выпустит.

Привела свою гостью-пленницу княгиня в обеденный зал. Инга аж зажмурилась. До чего же огромный! Да тут целую деревню поселить можно, и то ещё перекрикиваться, аукать с угла на угол придётся!

Слуги – как изваяния каменные, ни единого человеческого пятнышка на них! Перед госпожой точно пополам сгибаются, будто у них верёвка поперёк живота натянута. Уселась княгиня на высокий стул, под ножки подушечку бархатную ей подложили. А Инга мнётся, не решается… стол-то какой огромный, у троллей, что ли, отобрали? Куда человеку такую каменную махинищу? Оно и понятно, господа – у них всё излишество на излишестве! Но всё-таки… не дотянется она, мелкая пигалица! Слуга подскочил, Инга только пискнула, а уже сидит в мягком креслице и такая же подушечка бархатная ноги ласкает! Ох, как страшно-то!

Инге больше, чем есть, хотелось убежать, но ослушаться она не осмеливалась. Стол не был таким, как у её прежнего хозяина. Не лилось вино кровавыми потоками по скатертям, не плескался по фарфоровым ёмкостям золотистый суп, не сгибались дюжие слуги под тяжестью лебедей жареных. Еда тут была скромная и простая, хоть и обильная. Картошку варёную распознала Инга, зелёным луком посыпанную, маринованные грибы, рыбу с ароматом дымка, яблоки. И кажется, «китайским яблоком» это называется, круглое такое, с задорным сочным запахом! Кожурки от этих штук частенько в помоях свинячих плавали. Инга даже вылавливала и жевать тайком пыталась. Да горькие они оказались и едкие! На что госпоже эта пакость? Для красоты, что ли?

И гляди-ка ты, никакого вина на столе. Ни единого кувшинчика! «Как это так, у господ на столе – и один травяной отвар? Она что, больна, или сумасшедшая? – растерянно подумала Инга и сама себя одёрнула: – Госпожа Катэрина сестрой своей тебя назвала, а ты!» Да что-то не укоряется, так, чтобы искренне! Сглотнула Инга слюну, но в голодное горло и кусок не лезет. Чует беду всё нутро её!

Княгиня звякнула тарелкой по столу, подвигая печёную речную форель к себе. Инга дёрнулась и покорно замерла, ожидая приказов. Но Катэрина заговорила тихо и тепло, будто по спине погладила:

– Ты, разумеется, гадаешь, отчего ты здесь, в замке моём, и ответа никак не найдёшь, так? Я скажу тебе, Ежевика. Казнить тебя упырёныш Адалвалф не имел никакого права, нет в тебе и ложечки его крови. Ты не сестра ему ни на грош, ты – моя сестра. А князь Проклятый – ерунда! Всё, что от него в тебе есть, это предлог для появления на свет!

Инга покорно в тарелку глядела, не смея глаза поднять. Только уши её ярко полыхали над гладко зачёсанными снежными волосами.

– Да, твоя мать под него ложилась, понесла и хотела извести плод, – говорила Катэрина и вилкой над рыбой орудовала.

Инга рот открыла и слюну глотала. Рыбки как хочется… Но вилка – куда уж ей! Катэрина подняла глаза и пристально посмотрела на девочку. Будто всё поняла, отложила рогатый инструмент и принялась совать в рот кусочки руками! Инга с облегчением выдохнула и наконец впилась зубами в мягкую пахучую плоть! Она застонала, уже не стесняясь, блаженно прикрыв глаза. Еда, еда, спустя столько времени! Она где-то слышала, что, оголодав до безумия, не стоит на пищу набрасываться, но сил сдержаться у неё не было. Чёрт с ней, с резью в кишках, как-нибудь справится, не впервой! Но отпустить кусок она не смогла бы, даже если бы её отгоняли горящим веником!

Катэрина помолчала, давая «сестре» время насытиться, и когда та приостановилась, чтобы хлебнуть травяной воды, продолжила:

– Был там один старикан, матери твоей помог, приходил осматривать слуг на предмет заразы, Чумы все боялись. У моей матушки тоже такой же дедок имелся под рукой, можешь себе вообразить? И он дал матери твоей порошок выпить из болотной грязи и чёрт его разберёт чего. До сих пор не пойму, что они туда намешивают, что за порошок бесовых копыт? – Катэрина взяла яблоко и, задумчиво его разглядывая, продолжала: – А хотя чего я вру! Никакие это не разные дедки, всё это один и тот же старый бес. Сколько себя помню, то ли сорок лет ему, то ли шестьдесят, а всё такой же. Видела ты его. Приходит, когда нужен, и растворяется в воздухе, как вороний крик! Так вот, напоил он твою мать порошком, и едва завязавшийся плод, то есть ты, стал ребёнком отца нашего, Люцифера. Во мне вот вообще нет ничего человеческого, меня не человек зачал, ну разве что кровь от матушки я впитала через пуповину, а вот ты – ты половинка напополам. Сердце в тебе человечье, но бьётся оно только силой Его!

Пока говорила, Катэрина одно за другим переложила яблоки с блюда на стол, и на дне его засверкал алый камень с кошачью голову размером. Княгиня взяла камень с блюда и, пристально глядя на Ингу, рукой в перчатке его раскрошила. Инга только ахнула – как?!

– И теперь, сестра моя, я дарю тебе нечто особенное! – прошептала Катэрина, перегнулась через стол навстречу девочке и в глаза ей порошком дыхнула. Инга едкой пыли вдохнула, закашлялась, схватилась за грудь, горло ей жгло и царапало. А Катэрина на стол вскочила и на четвереньках подползла к Инге близко-близко. Взяла «сестру» за лицо и поцеловала ей веки, как припечатала.

Девочку всю как насквозь прошило троллевой иглой. Она выгнулась, закричала и осела на пол, трясясь, как в предсмертной лихорадке. Губы её неумело складывали молитву, пальцы птичьими когтями царапали каменный пол.

Катэрина стояла над ней и улыбалась, дьяволица довольная! Она махнула рослому слуге, и тот подхватил невесомое птичье тельце и отнёс в спальню, которая шестнадцать лет назад послужила матушке Катэрины родильной комнатой. Да только не знал о том никто, даже старик князь, злосчастный супруг Катэринин, а ранее – законный муж её матушки… То старая история, и ворошить её нынче не на что!

Уложил слуга Ингу в ту кровать, где Катэрина на свет появилась, и почтительно кланяясь, попятился вон. А княгиня легла рядом с сестрой, обняла её, прижала к себе, как горгулья влюблённая, жестоко и голодно.

– Ничего не бойся, малышка моя! – шептала да искажённый рот её нацеловывала. – Это отец говорит с тобой! Принимай же своё крещение с открытым нутром, всё отдай ему, всё, что попросит он!

И глядели из чёрных глаз её злые демоны, и удерживала она сестру, пока ту разрывал и кромсал, под себя перекраивал Тот, у которого три тысячи триста имён.

Нежный рассвет лился в распахнутые настежь двухвековые окна, которые никто не открывал с тех самых дней, как умерла от Чумы Маргарета, старая княгиня, вот прямо в этой вот комнате. Боялись, что ли, что Чума всё ещё спит на кровати княжеской? Или того опасались, что душа самой Маргареты заперта, разгневанная на Катэрину, что в постель к её мужу влезла, не успело и тело остыть? Не знает никто, слухи да пересуды одни! А только ясно одно, что окна нараспашку и птичьи первые трели доносятся, да слышно, как псари с кухарками грубо заигрывают на огромном княжеском дворе.

Просыпается солнышко, румяное ото сна, глядит в окна спальни княгини. Ему бы ахнуть да отвернуться, розовому от стыда. Но чем уж Солнце на этом грешном свете удивить? Чего оно ещё не видало?.. Равнодушно глядело светило, как задрожали прозрачные веки, как наморщила нос Инга и слабо приоткрыла глаза. Тело ломило, будто мамка её встала из могилы и отколотила мокрой простынёй, мол, ты уж меня не забывай! С трудом выпростала руку из-под тяжёлого одеяла, оглядела – она вся чистая, белая, ни царапинки! Только посреди ладони ранка, свежая кровь. А ногти, ногти-то! Что твои яблоневого цвета лепестки!

– Сплю я! – прошептала девчонка, а язык вдруг о зубки запнулся. Замерла она, опасаясь вдохнуть и проснуться – больно уж сон хорош! Зубы все целые, каждый на своём месте! И… ровные… как это так?! А что там со второй рукой? Потянула на себя, но кто-то на ней лежал, глубоко и сладко посапывая. «Катэрина!» – испуганно решила Инга. И не ошиблась. «Чего она тут… со мной… чего она… ох господи…» И вдруг скривилась вся и язык себе прикусила до крови. Так противно показалось ей слово на «Г». Будто гусеницу зажевала нежареную! Даже слово «гусеница» – и то слаще показалось!

А Катэрина потянулась сладко, замурлыкала, открыла глаза. Смотрят две дикие кошки одна на другую и молчат. Катэрина молчит, Инга молчит, что делать – не знает. И вдруг как само вырвалось:

– Это ведь твой голос был! Ты велела мне мыло красть и бежать!

Катэрина только глаза прикрыла – ни да, ни нет. Села на постели, Инга – за ней. Соболиное одеяло на пол свалилось, а укрыты они обе бархатным алым мужским плащом. И нет на них больше не единой одёжки, совершенно как новорождённые. Только… липко как-то Ежевике там, внизу. Глаза скосила на тощие бёдра, и ахнула: лужа цвета княгининых яблок белую кожу перепачкала. Почему сейчас?! «Я всё испортила, я ей постель изгадила, не простит она!» – запаниковала Инга, но Катэрина будто ничего и не заметила. Позвонила в колокольчик, и слуга, тот самый, что вчера Ингу в постель отнёс, появился, как из-под кровати вынырнул. Собралась было Инга устыдиться и спрятаться – да Катэрина не прикрывается, и она не стала. Не чувствует никакого стыда, и страх весь рассыпался, ну так и быть тому. «А я ведь теперь настоящая девушка!» – с гордостью осознала Ежевика, украдкой испачкала пальцы в густой крови и в рот себе сунула.

Что повелела слуге княгиня – ни словечка Инга знакомого не разобрала. Птичий щебет, а не разговор! Какие-то это специальные слова господские, что ли? Слуга, однако, всё понял, провалился куда-то вон, а на его место явились девки, проворные и тихие, как две лисы. Одели и прибрали сестёр, не успеешь и «раз-два» сосчитать! Подвела Катэрина сестрицу к зеркалу с полу до потолка.

– Ну, что думаешь, Инга-Ежевика?

Инга только и смогла, что головой тряхнуть. Неужто это она? Огладила всю себя сверху донизу, пальцы тонут в бархате, взгляд – в отражении. Настоящая госпожа глядела на девушку, стройная, тонкая, белокожая, как самый первый снег. Волосы – что твой выбеленный лён, брови и ресницы – словно мех белой ласки! А глаза – что твои озёра осенние, синие, глубокие! Чуть сама не потонула.

– Господин Люцифер, да я же красавица! – только и ахнула Инга, а Катэрина её по худому, разряженному плечу похлопала.

Снова сели Катэрина и Инга за накрытые столы, и опять еда была проще некуда, совершенно крестьянская. Всё так же ни слова княгиня не говорит. Инга тоже рот держит запертым, разве только голод утолить раскрывает. И нет между сёстрами никакой нужды в словах. Понимает Инга – не она это, не прежняя свиная прислуга, а птица небесная, и червь подземельный, и сосна на скале одинокая, и вода в реке – всё она!

Потому ничуть не удивилась Ежевика, когда Катэрина поднялась из-за стола и, взяв Ингу за руку, проводила её через долгие коридоры, через княжеский двор, прямиком до ворот. Там сёстры остановились. Инга подняла голову к небу, чтобы слёзы закатились обратно в глаза. Так ей тягостно было от родной души своей единственной отрываться! «Я же только вот к ней притулилась и…» – и мысль её оборвалась. В высоком окне распахнутом маячил, как сухая береза, сам дряхлый князь! В белом спальном рубище, на груди тяжёлая цепь с головой горгульи, держащей в зубах алое яблоко. Волосы жидкие, как паутина на черепе, губы чернеют на иссохшем, обтянутом кожей лице. По спине у Инги пробежал холодок.

А Катэрина махнула рукой в перчатке, повелевая открыть неприметную калиточку поодаль от главных ворот. Ежевика с трудом от князя оторвалась, повернулась к сестре и не знает – то ли обнять её, то ли оттолкнуть. Княгиня сняла с плеч свой тёплый алый плащ и на плечи Инге набросила.

– Иди! – велела ей Катэрина, и в глазах её плескалось тёплое, бездонное, ласковое озеро, полное яда. – И никогда не возвращайся! Неси своё благословение и не прогадай!

Ежевика зубы сцепила, чтобы не завыть, и торопливо потопала прочь, прочь от замка, а вслед ей неслось зловещее:

– Князь, госпожа княгиня, князь преставился!

Не обернулась она, уходя всё дальше и дальше по узкой тропиночке прямо в лес. За ней бесшумно, бездыханно волочил босые прозрачные ноги старик в изношенном рубище. На груди его ярко сверкала голова горгульи, держащая в пасти рубиновое яблоко.

Ягода чёрная, Ягода белая

Ежевика наклонилась над ручьём и, зачерпнув воды ладошками, жадно плеснула в разгорячённое долгой дорогой лицо. За спиной её маячил, как облезлая берёза, мёртвый старикан.

– Ну, и чего ты ко мне прицепился, мил-человек? – проворчала Инга и швырнула в князеву тень комочек грязи. Тот только головой покачал и сжал почерневшие прозрачные губы в ниточку.

Девочка покачала головой в ответ, передразнивая его. Непривычно длинные волосы липли к мокрым щекам, лезли в глаза. Ежевика обшарила полянку взглядом, размышляя, чем бы волосы прибрать. Уж думала было по старинке просто обмазать грязью, чтобы склеились и не лезли, да жалко стало новенькой одёжки! Чудесные подарки сестрички Катэрины, надо бы приберечь! Расчётливый умишко нищенки подсказал ей, что до ночи всего ничего, и тёплые сухие шмотки ей ой как пригодятся. Она от души напилась родниковой ледяной воды, пока зубы новёхонькие не заломило, и снова подивилась, каково оно, все зубы во рту носить! То и дело язык спотыкается.

«Эх, жалко, нет никакого туеска, кувшинчика… Один только нож небольшой – как раз под тонкую ручонку – ей Катэрина в карман положила. А набрать бы с собой водички, когда там новый ручеёк встретится? Как знать… А того любопытнее – куда я вообще иду-то? Что за нужда, что за приказание гонит прочь, прочь через лес, да всё окраинами, подлесками?»

Вот и снова бредёт на усталых, дрожащих ногах она, да так упрямо, точно её дело неотложное ведёт!

Старикан ещё этот, как репей на собачьем хвосте! Чёрт его задери! Как ни оглянешься » вот он, маячит, как пень заиндевелый!

– Отстань ты, Сатаны ради, а? – взмолилась Ежевика. – Ну чего ты, паршивая твоя светлость, прицепился-то?

И захохотала, зашлась гоготом, как умалишённая кликуша, которой уж терять нечего. Ух, как же весело, как заполошно хорошо, ядовито-сладостно было говорить с господином, с самим князем таким вот манером! А тот всё молчит, глядит на неё осуждающе, холодно.

– Да сделать-то ты ни черта не можешь, а? Твоя свинячья светлость, Хрюн Высокородие, ахаха! – вопила Инга и аж хрипела, заходясь от хохота. Хлопала себя по ляжкам, трясла головой.

Это всё её мерзотное детство, вся её тошнотная жизнь как блевота из неё выходили.

– Сдох ты, сдох, вонючий лысый чёрт, сдох! Сам себе теперь приказы отдавай, сам себе и мягоньку постелю стели с могильными червяками, аха-ха-х-аха! Пусть-ка они теперь тебя обнимают, вот их и имей под хвост, барсук ты помойный, опарыш, цепень свиной!

Инга орала, пока не охрипла и не лишилась сил окончательно. Солнце совсем уж на спад ушло, повалилось за чёрные деревья. Повалилась и Ежевика, где была. Умостилась в корнях иссохшего, мёртвого дуба и, равнодушно отвернувшись от призрачного своего провожатого, уснула.

Снилась ей еда. Будто снова за столом она у сестры своей Катэрины, а прислуживают им Катэринина мать да её, Ежевики, человечая матушка. А пиршество-то богатое, сладостное!

– Как у настоящих господ положено, а не то жиденькое да завалящее, что ты мне милости ради нашвыряла на стол! – Ежевика сестре выговаривает. А та только усмехается да свинины куски в мёд макает. Инга тянет что пожирней, сало с ладонь толщиной на пушистый хлебушек кладёт, кубок подставляет не глядя, и мамашка её, раболепно скрючившись, горького наваристого пива своей дочке-госпоже подливает.

Вдруг садится к ним за стол сам брат Адалвалф, добрый наследничек. Рожа топором раскроена пополам, весь в земле и засохшей крови, будто его долго волокли, до самых ворот в Ад.

– Эй ты! – кричит ему Ежевика. – С какого перепугу еду мою жрёшь, кто пустил тебя, драное пугало?

А мертвец только усмехается да знай в перекошенный, разорванный рот куски пихает.

– Да пускай его, пожрёт напоследок! – надменно махнула сестра. – Нескоро-то ему ещё жрать придётся! Я из-под него трон его уже выбила, только он не знает пока!

Ежевика ей в глаза долгим взглядом поглядела и кивнула согласно. Что ж, если напоследок, то пускай, она не жадина! Отхлебнула ещё пива и драгоценными камнями закусывает. И такие они сладкие, душистые – что твои райские яблочки! Лопаются с нежным хрустом, как губа на морозе, и течёт из них ангельская кровь… вкуснее и желаннее в жизни ничего не придумаешь! Дрожит Инга, глотает скорей, скорей, жадно хлюпает, аж горло сжимается! И сжимается так, что дышать больно!

– Не спеши, Ежевика, не спеши, моя сладенькая, некуда нам с тобой торопиться! – приговаривает Катэрина, а сама так странненько пришёпетывает!

«Не её это голос-то», – смекает Инга и силится глаза открыть. И не может! Руки, как чугуном облили, еле-еле ворочаются. Силится поднять – не идёт! Напряглась изо всех силёнок девочка, вот-вот задохнётся! «Отец мой, помоги, умоляю Тебя!» – закричала без слов, отчаянно. И наконец руки взметнулись и вцепились в чьё-то горячее гладкое тело! Навалился на неё упырь, губы ей своим жадным рылом накрыл и сосёт кровь. Чмокает, хлюпает, погань проклятая! Зарычала Инга, ногами задрыгала, изворачивается. А чудовище её не пускает! Вдруг вспомнила девчонка про нож! Дотянулась до кармашка, дрожащими пальцами ухватила. Только бы не помереть, только б удержаться! Уже туманом весь мир поплыл, и сквозь удушливый морок слышит она, как призрачный князь лебезит и ахает:

– Ох, красавица, осторожнее, у мерзавки нож!

Тут поганый кровосос от Ежевики отлип, и она глаза распахнула. На ней верхом сидела девица. Налитая, тугая, писанная красавица, в два раза здоровее самой Инги! Глазищами в чёрных ресницах хлопает, жертву свою оглядывает, нож ищет!

– Вот тебе, проклятая гадина! – заорала Ежевика, вся полная ярости, и воткнула в бок поганке лезвие!

Та зашипела, как на собаку кот, вскочила, рану прижимает и с возмущением глядит на убийцу свою.

– Ага, не нравится тебе, гнилушка ты протухшая! – воинственно вопит Инга и ножом размахивает. Вскочила на ноги вся в решимости ещё разок в упыриху остриё воткнуть! Да закружилась земля, как свинья взбесившаяся, и опрокинула девчонку обратно на себя. «Не уплывать, не уплывать!» – твердила себе девочка. – Обморочусь – дожрёт она меня!» Но чёрно-чернильная тьма уже сошлась над её головой, как котёл смолы.

– Ах, как сожалею я, что не удалось вам, милая девушка, падалицу эту гнилую докушать! – завывал сквозь мутную, грязную пелену князь.

Ежевика трясла головой, волокла наверх дубовые веки. Жажда скребла горло сухим, колючим песком. И не было спасения нигде, нигде! Пальцы едва шевелились, словно ленивая озёрная трава, да и всё. Остальное тело начисто отказалось от своей владелицы.

А князь знай себе нудит:

– Вы не думайте, моя красавица, я не по собственному разуму за ней потянулся, нет! Никогда князь Анжей Братумит Доминик Лисицкий, прозванный Разящим за славные военные победы, не опустился бы до такого… позорища! Но понимаете, чудесная госпожа, смерть… удивительное состояние, должен вам сказать…

«И бубнит, и бубнит! Куском свиного навоза так бы и швырнула в него, чтоб завалился!» – раздражённо подумала Ежевика и вдруг поняла, что сумела открыть глаза. Низкое серое небо вынашивало дождь. «Приплыли, мать вашу через забор! – зло осклабилась девочка. – А у меня силёнок укрыться совсем нет, так и подохну тут, в мокрой грязи! Если раньше меня этот расписной упырь не сожрёт!»

Инга с трудом повернула голову, отыскала глазами вражину. Мерзкая упырица на нее поглядывает, нетерпеливо плечиками подёргивает. Прозрачный князишко возле неё увивается, аж трясёт его. Бу-бу-бу, бу-бу-бу… Девка же на него – ни на поломанный грош внимания. «Да она ж его попросту не видит! Он же привидение!» – дотумкала девочка. К несчастью, она-то его отлично видела и того лучше слышала. Хорошо ещё, не обоняла. Не откинь надоедливый дедок своё высокородное тело, вонял бы уже, как ходячий скотомогильник.

– Заткнись ты, ваша дохлая светлость! – хрипло каркнула Ежевика. – Уши мне все проел, кочерыжка…

Вампирша ахнула, подскочила и дёрнулась к ней. Ежевика села и, едва удерживаясь на границе сознания и забытья, выставила перед собой нож:

– Не подходи, прирежу, тварь! – угрожающе прошипела она. Прозвучало жалко. Но на кровопийцу подействовало. Девка остановилась, глядя на свой обед огромными наивными глазами. Ни дать ни взять прелестная козочка с княжеских выпасов! Встретилась бы ты Проклятому, он быстро бы сам из тебя всю кровь высосал! Уже бы родила ему парочку ублюдков и сковырнулась к чертям! Всё согласно судьбе таких вот красоточек.

– Повезло мне, стало быть, что я уродина, – прошептала Инга. По языку расползалось солёное, пряное пятно. Прокушенная губа разошлась.

– Прости меня, сестрица, не признала я! – нежным, певучим голосочком сказала девка и склонила черноволосую голову.

– Пошла-ка ты! – огрызнулась Ежевика и слабо взмахнула ножом.

– Не признала я тебя за свою, прости меня! – настырно повторила вампирица. – Мне и от роду всего три дня! Для растения много, для человека – сама понимаешь!

– Ты чего несёшь, бедовая? – закричала на неё Ежевика. – Заболтать меня хочешь, кривое отродье? Не на ту напала! Я тебе не помоев бадья, не свинья на забой, я Ежевика!

– Я знаю, знаю, кто ты, потому и прошу прощения! – заторопилась девка. – Мы с тобой одного поля ягоды, я это сразу поняла… ну, не сразу, но как кровь твою пить начала, так и поняла, но чего-то увлеклась, понимаешь, а сама же смекаю – э, говорю себе, да она же дитя Отца, как и я! Но вкусно же, ты уж прости меня, я очень сильно кровь люблю, а Матушка меня не баловала!

– Матушка? Так есть ещё и Матушка? – переспросила Ежевика.

– Ну да, она меня молитвами к Отцу нашему вырастила, а потом…

Девица замолчала, повесила голову и грустно хмыкнула. Ежевика подозрительно её рассматривала. Рядом охал и маялся призрачный князь. Первая молния разорвала небо. «Вот же пакость, как бы спрятаться?» – с нарастающим отчаянием поглядела в небо Инга.

– Ну дак чего там с матушкой? – бросила она упырице, стараясь её заболтать. «Потяну лямочку, глядишь – мысль какая придёт!»

– А, так это, убила я её! – пожала плечами девка. – Она меня сожрать собиралась, ну я нечаянно её и… как это сказать?.. Перетянула, в себя. Я выросла в траве лесной, а когда поспела, Матушка плод мой сорвала и хотела юность свою через мой сок вернуть. Но я не хотела, ты не подумай, я не убийца! Я испугалась и не знаю как, но всю человечность из Матушки вытянула и сама стала человеком!

– Понятно, – проскрипела Ежевика. В глазах её всё поплыло, заволоклось, и она упала без сил на спину. Девка дёрнулась к ней.

– Не смей, паскудина! – прошептала Ежевика. Глаза её закрывались, не было сил их держать открытыми.

– Я помогу тебе, я отдам тебе твою кровь, не бойся. Позволь мне исправить оплошность, пожалуйста! – умоляюще проныла красавица.

– Не подходи… – прошелестела девочка и потеряла сознание.

Очнулась Ежевика полная сил и свежести. Дождь тяжёлыми каплями выстукивал бодрую свою музыку. Кто-то часто дышал девочке в шею, обвив её со спины горячим телом. «Катэрина!» – остро промелькнуло в голове, но это, конечно, была не она. А кто тогда? Ежевика неучтиво чьи-то маленькие руки-ноги с себя скинула и вскочила. Да так ловко, как в жизни ей это не удавалось! Мимолётно подивившись на незнакомую свою силу, она выхватила нож и уставилась на упырицу. Та лежала изумрудным калачиком, растрёпанная и блеклая, будто выжатая. Даже платье полиняло и расползлось, как истлевшее. «Чего это с ней?» – озадаченно подумала Ежевика и нож не убрала. Девка слабо повернула к ней голову, вороньи глаза её тускло блеснули.

– А, ты проснулась! Помогло тебе моё лечение…

Голос её шелестел как сухая трава.

– Да уж за меня-то не переживай, – хохотнула Инга. – А ты чего разлеглась?

– Я умираю, Ежевика… – снова зашелестела девка. – Ты из меня всю кровь вытянула, я не хотела тебе столько отдавать, а ты жадная оказалась…

– Я? Ты чего порешь, дура? – вытаращилась на неё Ежевика. – Я не упырь, какая, к свиньям, кровь?!

– Я не вру, посмотри на меня, – шептала девка. Ей явно было совсем не до игрушек. Инга потрогала губу. Целая. Идеально ровнёхонька! Будто никогда ничего и не трескалось. Посмотрела на упыря. Та еле дышала и будто стала ещё меньше. Кожа её пошла морщинами, потемнела. Волосы слезали клочьями, платье бледнело и трескалось, как облетевшая листва.

«Точно не врёт!» – решила Ежевика, и жалость прошмыгнула юркой мышью ей в грудь. «Кыш ты, дрянь такая!» – шикнула на неё девочка, но проклятое чувство уже угнездилось и с аппетитом принялось грызть её сердце. Она уже ясно как день понимала – поздно спасаться. Теперь чем бы то ей ни грозило, она поможет врагу своему. Как тогда, когда нашла в яме, полной осенней воды и ледяного крошева, щенка. Бедняга скулил и отчаянно рвался, а цепкие когти смерти тянули его назад, в самую топь. Четырёхлетняя Инга влезла босая в лужищу, схватила щенка, вполовину её самой, и волоком дотащила до лачуги, где мать её избила, проклиная, и ушла куда-то, грохнув кривой дырявой дверью. Инга ни слезинки не проронила, а щенок попросту потерял сознание. Мать ещё на пороге плюнула в их сторону и велела дохлятину эту выбросить, а не то сама «проклятая дрянь» вслед за ним отправится в помойную яму! Инга вцепилась в неживого щенка и смотрела на родительницу злыми, воспалёнными глазами, пока та не исчезла в густой мгле осеннего вечера. Когда мамаша возвратилась под утро в дымаган пьяная, весёлая и растрёпанная, её отчаянная дочь уже выпросила у кухарки молока и хлебушка, а также объедков каких-то от господского ужина. Неслась во весь опор, стараясь ничего не расплескать и не разбить, мечтала, как щеночек округлится и завалится на бочок, сытенький и довольный! Еды ей дали столько, что она и сама смогла наесться, и живот резало во все стороны, но зато вечный голод отпустил, это ли не счастье? Темнота была слишком тихой. Она пыталась найти щенка по дыханию, но ничего не слышала. Наверное, спит! Она шарила и шарила, звала на своём нелепом, лопочущем языке без слов, пока не наткнулась на мягкое и уже остывающее тельце… «Нет, нет, он просто спит! Он просто заболел и ему надо поспать! Я его разбужу, он поест, пока молоко не простыло, и мы снова будем спать, вместе!» – она уговаривала сама себя, и его, и детского доброго бога, и снова его, и опять себя… Но горючие слёзы, слёзы неумолимой уродливой правды уже застилали глазёнки. Она трепала и гладила дохлого пса, пока… пока…