Ю Несбё
Красношейка
Остальные стояли как обмороженные и смотрели на них.
– Слушай, Эдвард, – громко сказал Даниель. – Тебе бы не мешало поработать над нашими голландцами. У них там между караулами метров пятьдесят, не меньше.
Эдвард, как и остальные, стоял молча как зачарованный.
– Ты похоронил русского, Даниель? – Лицо Гюдбранна горело от волнения.
– Похоронил его? – переспросил Даниель. – Да я даже прочел молитву и спел за упокой. А вы разве не слышали? Я уверен, было слышно аж на той стороне.
С этими словами он запрыгнул на бруствер, сел, поднял руки в небо и запел глубоким, задушевным голосом:
– Велик Господь…
Тут все расхохотались, Даниель и сам смеялся до слез.
– Ты дьявол, Даниель! – сказал Дале.
– Нет, теперь я не Даниель. Зовите меня… – Даниель снял русскую ушанку и прочитал на обратной стороне подкладки, – …Урией. Черт, он тоже умел писать. Да, да, хотя он был и большевик. – Он снова спрыгнул с бруствера и посмотрел на товарищей. – Надеюсь, никто не против обычного еврейского имени?
На какую-то секунду воцарилась тишина, потом все утонуло в хохоте. Друзья стали наперебой хлопать Урию по спине.
Эпизод 10
Окрестности Ленинграда, 31 декабря 1942 года
На пулеметной позиции было холодно. Гюдбранн надел на себя все, что было из одежды, и все равно стучал зубами и не чувствовал пальцев рук и ног. Больше всего мерзли ноги. Он накрутил новые портянки, но это не слишком помогало.
Он пристально смотрел в пустоту. В этот вечер «Ивана» что-то не было слышно. Может, он справляет Новый год? Может, ест что-то вкусное. Баранину с капустой. Или сосиски. Гюдбранн, конечно, знал, что у русских нет мяса, но никак не мог избавиться от мыслей о еде. У них у самих не было ничего, кроме всегдашнего хлеба и чечевичной похлебки. Хлеб уже давно покрылся плесенью, но они к этому привыкли. А когда он так проплесневел, что стал разваливаться на куски, они стали кидать эти куски в похлебку.
– Все равно на Рождество нам дали сосиски, – сказал Гюдбранн.
– Тссс! – шикнул Даниель.
– Сегодня там никого нет, Даниель. Они сидят и едят котлеты из оленины. С брусникой и таким жирным, сочным соусом. И картошкой.
– Не заводи снова свою шарманку про еду. Сиди тихо и смотри, если ты что-нибудь видишь.
– Но я ничего не вижу, Даниель. Ничего.
Они вместе присели и вжали головы в плечи. На Даниеле была та самая русская ушанка. Стальной шлем с эмблемой войск СС лежал рядом. И Гюдбранн знал зачем. Шлем имел такую форму, что под его края постоянно залетал леденящий снег, к тому же с жутким свистом, который был особенно невыносим во время дежурства.
– Что у тебя с глазами? – спросил Даниель.
– Ничего. Я просто иногда плохо вижу в темноте.
– И все?
– И не различаю некоторые цвета.
– Что значит «некоторые»?
– Красный и зеленый. Я не вижу между ними разницы, они у меня сливаются. Я, например, не мог увидеть ни ягодки, когда мы по воскресеньям ходили в лес за брусникой для жаркого.
– Хватит о еде, слышишь?!
Они сидели молча. Где-то вдалеке послышалась пулеметная очередь. Термометр показывал минус двадцать пять. Прошлой зимой несколько дней подряд держалось минус сорок пять. Гюдбранн утешал себя тем, что в такой холод хоть не заедали вши, что ему не захочется чесаться, пока не кончится его смена и он не вернется в койку под шерстяное одеяло. Но эти твари переносили холод лучше, чем он. Однажды он ради интереса оставил нижнюю рубашку на снегу в мороз, и она пролежала так трое суток. Когда он потом взял ее снова и занес внутрь, она была сплошной ледышкой. Но стоило ему подержать ее над печкой, как она снова закишела этими ползучими гадами, и Гюдбранн с отвращением бросил ее в огонь.
Даниель кашлянул:
– Хм, а как вы ели это жаркое по воскресеньям?
Гюдбранн не заставил себя долго упрашивать:
– Сперва отец резал жаркое, чинно, как священник, а мы, молодые, сидели вокруг и смотрели. Потом мать клала каждому на тарелку по два куска и поливала их таким коричневым соусом, до того жирным, что ей приходилось нет-нет да перемешивать его, чтобы он совсем не застыл. А еще было много свежей, хрустящей брюссельской капусты. Ты бы надел шлем, Даниель. Что, если тебе на голову упадет осколок гранаты?
– А если целая упадет? Продолжай.
Гюдбранн закрыл глаза и расплылся в улыбке:
– На сладкое у нас было пюре из чернослива. Или американское шоколадное печенье с орехами. Но это не всегда. Их мать прихватила с собой из Бруклина.
Даниель сплюнул в снег. Обычно зимнее дежурство длилось один час, но сейчас Синдре Фёуке и Халлгрим Дале лежали в лихорадке, так что Эдвард Мускен, командир отделения, решил увеличить время до двух часов, пока оба не вернутся в строй.
Даниель положил руку Гюдбранну на плечо:
– Ты ведь скучаешь по дому? По своей матери?
Гюдбранн засмеялся и тоже сплюнул в снег, туда же, куда и Даниель, и посмотрел в небо, на замерзшие звезды. В снегу что-то зашуршало, Даниель поднял голову.
– Лиса, – коротко сказал он.
Невероятно, но даже здесь, где каждый квадратный метр был изрыт бомбежками, а мины лежали плотнее, чем камни на мостовой Карл-Юханс-гате, оставались животные. Немного, но они уже видели и зайцев и лисиц. И пару хорьков. Конечно, они пытались их подстрелить – в котел пошло бы все. Но после того, как одного немца убили, когда тот побежал за подстреленным зайцем, командование решило, что русские специально пускают зайцев перед их окопами, чтобы выманить их на ничейную полосу. Можно подумать, русские по доброй воле выпустят хоть зайца!
Гюдбранн облизнул потрескавшиеся губы и посмотрел на часы. Еще час до смены караула. Наверное, Синдре напихал табаку себе в прямую кишку, чтобы у него подскочила температура. С него станется.
– А почему вы уехали из Штатов? – спросил Даниель.
– Крах на бирже. Отца уволили из судостроительной компании.
– Вот видишь, – сказал Даниель. – Таков капитализм. Бедняки вкалывают, как сявки, а богачи – жиреют, и не важно, идет экономика на подъем или на спад.
– Прямо как сейчас.
– Так было до этих пор, но скоро грядут перемены. Когда мы выиграем войну, Гитлер еще удивит народы. И твоему отцу больше не будет грозить безработица. Ты тоже должен вступить в «Национальное объединение». Должен.
– Ты что, правда веришь во все это?
– А ты нет?
Гюдбранну не хотелось перечить Даниелю. Он пожал плечами, но Даниель повторил вопрос.
– Конечно верю, – ответил Гюдбранн. – Но я сейчас больше думаю о Норвегии. Мы не должны пустить большевиков к нам в страну. Если они придут, нам опять придется уехать в Америку.
– В капиталистическую страну? – Голос Даниеля зазвучал еще более едко. – Чтобы видеть, как демократией заправляют богачи, и быть игрушкой в руках судьбы и коррумпированных чиновников?
– Это лучше, чем при коммунизме.
– Демократии исчерпали себя, Гюдбранн. Ты только взгляни на Европу. Англия и Франция, они уже катились к чертям задолго до того, как началась война, со всей их безработицей и эксплуататорством. В Европе есть только две сильные личности, которые могут остановить ее падение в хаос, и это Гитлер и Сталин. Вот из чего мы можем выбирать. Братский народ или варвары. И почему-то почти никто не понял, каким счастьем для нас стало то, что немцы пришли к нам раньше, чем мясники Сталина.
Гюдбранн кивнул. Ведь Даниель говорит это не просто так, у него же есть какое-то основание так говорить. И с такой убежденностью.
И тут раздался дикий грохот. Небо перед ними стало ослепительно белым, холм вздрогнул, и за вспышкой они увидели бурую землю и снег, которые, казалось, сами собой поднимались в воздух оттуда, где взрывались гранаты.
Гюдбранн уже лежал на дне окопа, обхватив голову руками, но все кончилось так же быстро, как и началось.
Он взглянул вверх, и там, на краю окопа, за пулеметом лежал Даниель и хохотал.
– Что ты делаешь? – закричал Гюдбранн. – Включи сирену, пусть все проснутся!
Но Даниель засмеялся еще громче.
– Дружище! – От смеха на его глазах проступили слезы. – С Новым годом!
Даниель показал на часы, и Гюдбранн все понял. Конечно, Даниель все это время ждал, когда русские дадут новогодний салют, а сейчас он сунул руку в снежную насыпь перед пулеметом и достал из снега бутылку с остатками коричневой жидкости.
– Бренди! – закричал он и с победным видом помахал бутылкой в воздухе. – Я берег его три месяца. Держи.
Гюдбранн уже поднялся с земли и теперь сидел и смеялся вместе с Даниелем.
– Ты первый! – сказал Гюдбранн.
– Уверен?
– Конечно уверен, дружище, ты же его сберег. Но не выпивай все!
Даниель ударил по крышке так, что она слетела, и поднял бутылку.
– На Ленинград, весной мы выпьем с тобой в Зимнем дворце! – провозгласил он и снял с себя ушанку. – А летом мы будем дома, мы будем героями нашей любимой Норвегии!
Он приложил горлышко бутылки ко рту и откинул голову назад. Темная жидкость булькала и пританцовывала. В стекле отражался свет далеких вспышек. Годы спустя Гюдбранн понял, что блики на стекле выдали их русскому снайперу. В следующее мгновение Гюдбранн услышал громкий свист, и бутылка лопнула в руках Даниеля. Посыпался дождь из бренди и осколков стекла, Гюдбранн машинально закрыл глаза. Он почувствовал что-то мокрое у себя на лице, оно стекало вниз по щекам, и он непроизвольно высунул язык и слизнул пару капель. Он почти не почувствовал никакого вкуса, только спирт и еще что-то – что-то сладкое с привкусом металла. Вязкое, должно быть, от холода, – подумал Гюдбранн и снова открыл глаза. На краю окопа Даниеля видно не было. Он, верно, упал за пулеметом, когда понял, что нас заметили, – подумал Гюдбранн, но сердце его забилось тревожно.
– Даниель!
Нет ответа.
– Даниель!
Гюдбранн вскочил на ноги и подполз к брустверу. Даниель лежал на спине. Под головой у него была пулеметная лента, на лице – русская ушанка. Снег был обрызган кровью и бренди. Гюдбранн осторожно поднял шапку. Даниель широко открытыми глазами смотрел в звездное небо. А посредине лба зияла большая черная дыра. Гюдбранн продолжал ощущать тот сладковатый металлический вкус во рту и почувствовал, что его тошнит.
– Даниель, – только и прошептал он пересохшими губами.
Гюдбранн подумал, что Даниель похож теперь на мальчишку, который собрался лепить снеговика, но вдруг лег и заснул в снегу. Всхлипнув, Гюдбранн кинулся к сирене и завертел ручку. И в небо, где гасли вспышки, понесся пронзительный, жалобный вой.
«Так не должно было случиться», – вот и все, что думал Гюдбранн в эту минуту.
Ууууууу-ууууууу!..
Прибежали Эдвард и остальные и встали за его спиной. Кто-то прокричал его имя, но Гюдбранн не слышал, он лишь крутил и крутил ручку. Наконец Эдвард подошел и схватился за нее. Гюдбранн разжал руку и, не оборачиваясь, продолжал стоять и смотреть на край окопа и небо над ним, а на щеках у него замерзали слезы. Вой сирены становился все тише и тише.
– Так не должно было случиться, – прошептал он.
Эпизод 11
Окрестности Ленинграда, 1 января 1943 года
Когда Даниеля оттаскивали, его лицо уже успело покрыться инеем: под носом, в уголках глаз и рта. Иногда убитых просто оставляли на морозе, чтобы они окоченели – так было проще их уносить. Но Даниель лежал поперек дороги, мешая тому, кто должен был сменить пулеметный расчет. Поэтому двое солдат оттащили его в сторону и положили на два пустых ящика из-под боеприпасов, отложенных для костра. Халлгрим Дале повязал мешок ему на голову, чтобы не видеть маску смерти с этой ужасной улыбкой. Эдвард уже связался с теми, кто занимался братскими могилами на участке «Север», и объяснил, где лежит Даниель. Ему обещали этой же ночью прислать двух солдат похоронной команды. По приказу командира отделения больной Синдре покинул постель, чтобы остаток смены дежурить вместе с Гюдбранном. И перво-наперво им нужно было очистить испачканный пулемет.
– Кёльн разбомбили в порошок, – сказал Синдре.
Они лежали бок о бок на краю окопа, в узкой яме, откуда им было хорошо видно ничейную полосу. Гюдбранн вдруг осознал, до чего ему неприятно находиться так близко к Синдре.
– И Сталинград – к чертям, – продолжал Синдре.
От холода Гюдбранн ничего не чувствовал: его голова и тело стали будто ватными, все происходящее вокруг уже не имело к нему никакого отношения. Единственное, что еще регистрировало сознание, – это обжигающий руки заледенелый металл и то, что пальцы никак не хотят слушаться. Он попробовал снова. Рядом на снегу, на шерстяном одеяле, уже лежали ложа и спусковой механизм пулемета, а вот с затвором было хуже. В Зеннхайме их учили брать друг у друга детали пулемета и собирать их с завязанными глазами. В Зеннхайме, в прекрасном, теплом немецком Эльзасе. Теперь все было не так, и он не чувствовал, что делают его пальцы.
– Ты слышишь? – говорил Синдре. – Русские придут и убьют нас. Как они убили Гюдесона.
Гюдбранн помнил немца, капитана вермахта, которого очень позабавил Синдре, когда сказал ему, что родом из далекого хутора под названием Тотен.
– Toten? Wieim Totenreich?[9] – смеялся капитан.
Наконец крышка затвора подалась.
– Черт! – Голос Гюдбранна дрожал. – Здесь везде кровь, от нее тут все намертво смерзлось!
Он снял рукавицы, взял масленку с ружейным маслом и прижал ее к затвору. Из-за холода желтоватая жидкость стала вязкой и густой, но он знал, что маслом можно растворить кровь. Он закапывал его себе в ухо, когда у него бывал отит.
Синдре вдруг прислонился к Гюдбранну и начал ковыряться ногтем в патроне.
– Вот те на! – Он посмотрел на Гюдбранна и оскалил свои гнилые зубы. Его бледное небритое лицо было так близко, что Гюдбранн почувствовал отвратительный гнилостный запах, впрочем, все они здесь так пахнут. Синдре поднес палец к лицу. – Кто бы мог подумать, что у этого Даниеля столько мозгов, а?
Гюдбранн отвернулся.
Синдре с интересом рассматривал кончик пальца:
– Но он их не особо использовал. А то бы той ночью он не вернулся назад с ничейной полосы. Я слышал, вы хотели дать деру. Ну да, вы же были это… хорошими друзьями.
Сначала Гюдбранн не расслышал: слова будто доносились издалека. Но, когда их отзвуки достигли его, он внезапно ощутил, как по телу снова разливается тепло.
– Немцы и не думают дать нам отступить, – продолжал Синдре. – Мы здесь все передохнем, все до последнего черта. Нет, вам надо было драпать. Большевики, по крайней мере, обошлись бы не так, как Гитлер, с такими парнями, как ты и Даниель. В смысле, с такими хорошими друзьями.
Гюдбранн не отвечал. Тепло уже достигло кончиков пальцев.
– Мы решили удрать туда этой ночью, – сказал Синдре. – Халлгрим Дале и я. Пока не поздно.
Он извернулся в снегу и посмотрел на Гюдбранна.
– Чего ты боишься, Юхансен? – сказал он и снова оскалился. – На кой, по-твоему, мы сказались больными?
Гюдбранн сжал пальцы ног в сапогах. Теперь он их уже практически чувствовал. Стало тепло и хорошо. Но вместе с этим ощущалось еще кое-что.
– Ты с нами, Юхансен? – спросил Синдре.
Вши! Да, ему стало тепло, но он не чувствовал вшей! Прекратился даже свист ветра под каской.
– Так это ты распускал те слухи, – сказал Гюдбранн.
– Чего? Какие еще слухи?
– Мы с Даниелем говорили о том, чтобы уехать в Америку, а не бежать к русским. И не сейчас, а когда война закончится.
Синдре пожал плечами, посмотрел на часы и поднялся на колени.
– Попробуй только, я пристрелю тебя, – сказал Гюдбранн.
– Из чего? – спросил Синдре и кивнул на детали пулемета, разложенные на одеяле.
Их винтовки были в укрытии, и они оба прекрасно понимали, что, прежде чем Гюдбранн успеет сбегать туда и обратно, Синдре будет уже далеко.
– Оставайся тут, Юхансен, и подыхай, если охота. Передавай привет Дале и скажи, что пришла его очередь.
Гюдбранн сунул руку под куртку и достал штык. Свет луны сверкнул на потускневшем стальном лезвии. Синдре покачал головой:
– Парни вроде вас с Гюдесоном – фантазеры. Убери нож, пойдем лучше со мной. Сейчас русским по озеру подвезут провизию. Свежее мясо.
– Я не предатель, – ответил Гюдбранн.
Синдре встал.
– Если ты попытаешься заколоть меня штыком, голландцы на посту прослушивания услышат нас и поднимут тревогу. Подумай башкой. Кому из нас они скорее поверят, что он пытался предотвратить побег другого? Тебе, о ком уже ходят слухи, что ты намылился удрать, или мне, члену партии?
– Сядь обратно, Синдре Фёуке.
Синдре рассмеялся:
– Дрянной из тебя убийца, Гюдбранн. Ну, я побежал. Дай отбежать метров на пятьдесят, а уж потом поднимай тревогу, и всем будет хорошо.
Они посмотрели друг на друга. Между ними начали падать пушистые хлопья снега. Синдре ухмыльнулся:
– Снегопад и лунный свет одновременно – редкое зрелище, а?
Эпизод 12
Окрестности Ленинграда, 2 января 1943 года
Окоп, в котором стояли четыре человека, находился в двух километрах севернее их участка фронта, как раз там, где траншея поворачивала назад и почти делала петлю. Человек с капитанскими знаками различия стоял перед Гюдбранном, переминаясь с ноги на ногу. Был снегопад, и на фуражке у капитана уже лежал приличный слой снега. Эдвард Мускен стоял рядом с капитаном и смотрел на Гюдбранна одним широко открытым глазом, другой опять был наполовину прикрыт.
– So, – сказал капитан. – Er ist hinüber zu den Russen geflohen?[10]
– Ja[11], – повторил Гюдбранн.
– Warum?[12]
– Das weiss ich nicht[13].
Капитан посмотрел в небо, цыкнул зубами и топнул ногой. Потом кивнул Эдварду и, буркнув что-то роттенфюреру, немецкому ефрейтору, бывшему при нем, попрощался. Снег захрустел у них под ногами.
– Вот так вот, – сказал Эдвард. Он по-прежнему смотрел на Гюдбранна.
– Да-а, – протянул Гюдбранн.
– Расследовать тут особо нечего.
– Да уж.
– Но кто бы мог подумать! – Его открытый глаз продолжал пристально и неподвижно смотреть на Гюдбранна.
– Тут постоянно дезертируют, – сказал Гюдбранн. – Если бы они расследовали каждый случай…
– Я говорю, кто бы мог подумать такое о Синдре! О том, что он выкинет что-нибудь подобное.
– Нет, но ты же видишь, – сказал Гюдбранн.
– Да, не слишком замысловато. Вот так встал и убежал.
– Конечно.
– Потом, с пулеметом промашка вышла. – Голос Эдварда был полон холодной насмешки.
– Да.
– И ты даже не смог докричаться до голландцев.
– Я кричал, но было уже слишком поздно. Было темно.
– Была луна, – сказал Эдвард.
Они посмотрели друг на друга.
– Знаешь, что я думаю? – спросил Эдвард.
– Нет.
– Нет, знаешь, по тебе же видать. За что, Гюдбранн?
– Я не убивал его, – взгляд Гюдбранна был прикован к огромному глазу Эдварда. – Я пытался отговорить его. Но он даже слушать меня не стал. Просто убежал. Что я мог поделать?
Они стояли, наклонившись друг к другу, тяжело дыша, и пар от их дыхания тут же уносил ветер.
– Я помню, когда в последний раз ты так выглядел, Гюдбранн. Той ночью, когда ты убил того русского у нас в блиндаже.
Гюдбранн пожал плечами. Эдвард положил ему на плечо руку в обледеневшей рукавице:
– Послушай. Синдре не был хорошим солдатом. Пожалуй, даже хорошим человеком. Но мы-то приличные люди, нам надо пытаться при всем при этом соблюдать какие-то нормы и ценности, понимаешь?
– Теперь мне можно идти?
Эдвард посмотрел на Гюдбранна. Слухи о том, что Гитлер одерживает победу далеко не на всех направлениях, стали доходить и сюда. Соответственно, увеличилось и число норвежских добровольцев, и на смену Даниелю и Синдре пришли двое мальчишек из Тюнсета. Все время новые, молодые лица. Кто-то запоминался, кого-то быстро забывали, когда он погибал. Даниеля Эдвард запомнит, он знал это наверняка. Точно так же, как и то, что очень скоро лицо Синдре сотрется из его памяти. Сотрется…. Через несколько дней Эдварду-младшему исполнится два годика… Эту мысль он не стал додумывать.
– Да, ступай, – ответил он. – И береги голову.
– Конечно, – сказал Гюдбранн. – Даже спину согну.
– Помнишь, как говорил Даниель? – спросил Эдвард со странной улыбкой. – Если мы будем тут ходить согнувшись, то вернемся в Норвегию горбатыми.
Вдали раздался трескучий хохот пулемета.
Эпизод 13
Окрестности Ленинграда, 3 января 1943 года
Гюдбранн внезапно проснулся. В темноте он несколько раз сморгнул, но увидел лишь очертания досок кровати над собой. Пахло сырым деревом и землей. Он что, опять кричал во сне? Другие парни говорили, что больше не просыпаются от его криков. Он лежал, чувствуя, как постепенно успокаивается пульс. Он почесал бок: вши, наверное, никогда не спят!
Его разбудил тот же самый сон: он и сейчас еще чувствовал лапы на груди, видел в темноте желтые глаза, белые зубы хищника, с которых стекали кровь и слюна. И слышал, как кто-то тяжело дышит, будто перепуганный насмерть. Кто – он или зверь? Такой уж был этот сон: он спал, каждый раз просыпался и не мог пошевелиться. Зверь уже готовился перегрызть ему глотку, когда треск пулемета снаружи разбудил его, и он успел лишь увидеть, как зверь поднялся с одеяла и отпрыгнул к земляной стене блиндажа, но пули разорвали его в клочья. И он осел на пол, превратившись в кровавую, бесформенную, меховую массу. Хорек. А в дверной проем вошел человек: он шагнул из темноты в тонкую полоску лунного света, настолько тонкую, что она освещала лишь половину его лица. Но нынешней ночью в этом сне что-то изменилось. Дуло винтовки, как всегда, дымилось, человек, как обычно, улыбался, но посреди лба у него зияла огромная, черная воронка. Так что когда он поворачивался к Гюдбранну, сквозь дырку в голове виднелась луна.
Едва Гюдбранн почувствовал, что из открытой двери тянет холодом, он повернул голову и оцепенел, увидев у входа черный силуэт. Неужели он все еще спит? Силуэт шагнул внутрь, но было слишком темно, и Гюдбранн не мог разглядеть, кто это.
Вдруг фигура остановилась.
– Ты не спишь, Гюдбранн? – Голос был громкий и отчетливый. Говорил Эдвард Мускен. С соседних коек послышалось недовольное бормотание. Эдвард подошел вплотную к постели Гюдбранна. – Поднимайся, – сказал он.
Гюдбранн вздохнул:
– У тебя там ошибка в графике. Я только отдежурил. Сейчас должен Дале…
– Его вернули.
– Чего?
– Дале только что пришел и разбудил меня. Даниеля вернули.
– Что ты такое говоришь?
Гюдбранн видел в темноте только белесое дыхание Эдварда. Он свесил ноги с кровати и достал сапоги из-под одеяла. Он обычно клал их туда, когда спал, чтобы мокрые подошвы не обледенели. Надев куртку, которой укрывался поверх тонкого шерстяного одеяла, он встал и вышел вслед за Эдвардом. Звезды подмигивали им с высоты, но на востоке ночное небо начинало светлеть. Если не считать доносившихся откуда-то всхлипываний, вокруг было очень тихо.
– Голландские новобранцы, – объяснил Эдвард. – Только вчера прибыли, а сейчас вернулись со своей первой вылазки на ничейную полосу.
Дале стоял посреди окопа в какой-то странной позе: голова – набок, руки – растопырены. Шарф он повязал под подбородком, а исхудалое лицо и полуприкрытые, запавшие глаза делали его похожим на бездомного бродягу.
– Дале! – крикнул Эдвард. Тот очнулся. – Покажи-ка нам.
Дале шел впереди. Гюдбранн почувствовал, что сердце застучало быстрее. Мороз кусал щеки, но не мог заморозить то горячее, какое-то нереальное ощущение, оставшееся от сна. Траншея была настолько узкой, что приходилось идти друг за другом, и он чувствовал на своей спине взгляд Эдварда.
– Тут, – показал Дале.
Ветер хрипло завывал под шлемом. На ящиках с боеприпасами лежал мертвец. Руки и ноги торчали в разные стороны. Снег, который намело в окоп, белым одеялом лежал на униформе. Вокруг головы был повязан мешок.
– Дьявольщина просто. – Дале тряхнул головой и начал переминаться с ноги на ногу.
Эдвард молчал. Гюдбранн знал, что он ждет, что скажет он, Гюдбранн.
– Почему похоронщики не унесли его? – спросил наконец Гюдбранн.
– Они его унесли, – сказал Эдвард. – Они приходили вчера вечером.
– А зачем тогда они принесли его обратно? – Гюдбранн заметил, что Эдвард пристально смотрит на него.
– В штабе никто не приказывал приносить его обратно.
– Может быть, недоразумение? – спросил Гюдбранн.
– Может быть. – Эдвард достал из кармана тонкую недокуренную сигарету, отвернулся от ветра и осторожно зажег ее. Сделав пару затяжек, он послал ее по кругу и продолжал: – Те, кто уносил его, утверждают, что его положили в братскую могилу на участке «Север».
– Раз так, его должны были закопать?
Эдвард покачал головой:
– Их не закапывают сразу, их сначала сжигают. А сжигают днем, чтобы ночью русские не увидели огонь. К тому же ночью эти новые братские могилы открыты и не охраняются. Кто-то, верно, вытащил оттуда Даниеля ночью.
– Дьявольщина просто, – повторил Дале, взял сигарету и жадно затянулся.
– Так, значит, они сжигают трупы? – спросил Гюдбранн. – Зачем, в такой холод?
– Я знаю, – сказал Дале. – Из-за мерзлоты. Когда весной температура резко повышается, земля оттаивает и мертвецы вылезают из земли. – Он нехотя отдал сигарету. – Прошлой зимой мы похоронили Форпенеса прямо за линией обороны. А весной снова наткнулись на него. А может, лисы выкопали. Вот так вот.
– Вопрос-то не в этом, – сказал Эдвард. – Как Даниель попал сюда?
Гюдбранн пожал плечами.
– В прошлый раз дозор нес ты, Гюдбранн. – Эдвард закрыл один глаз, а другим, своим циклоповым глазом, уставился на него. Гюдбранн глубоко затянулся, медля с ответом. Дале закашлялся.
– Я четыре раза проходил мимо этого места, – ответил Гюдбранн, отдавая сигарету. – Но его тогда здесь еще не было.
– Эти следы идут поверх последних следов сапог. А ты говоришь, что проходил мимо этого места четыре раза…
– Какого черта, Эдвард! Ты и сам видишь, что Даниель лежит там! – оборвал его Гюдбранн. – Разумеется, кто-то приволок его сюда, и, скорее всего, на салазках. Но если ты послушаешь, что я тебе говорю, то поймешь, что этот кто-то притащился сюда уже после того, как я был здесь в последний раз.
Эдвард ничего не ответил, вместо этого он с явным раздражением выдернул оставшийся окурок сигареты из поджатых губ Дале и с сожалением посмотрел на мокрые отметины на папиросной бумаге. Дале снял с языка приставший табак и исподлобья посмотрел на него.
– Ну скажи мне ради бога, для чего мне делать что-нибудь подобное? – спросил Гюдбранн. – И как бы я умудрился утащить труп с участка «Север» и притащить его сюда, да еще так, чтоб меня не заметили караульные?
– Ты мог идти через ничейную полосу.
Гюдбранн скептически покачал головой:
– Эдвард, ты думаешь, я больной? На кой мне труп Даниеля?
Эдвард еще два раза затянулся сигаретой, бросил окурок на землю и наступил на него сапогом. Он делал так всегда, хотя не знал зачем, – просто видеть не мог догорающие окурки. Снег заскрипел, будто застонал, когда Мускен поворачивал пятку.
– Нет, я не думаю, что ты приволок Даниеля сюда, – сказал Эдвард. – Потому что я не думаю, что это Даниель.
При этих словах Дале и Гюдбранн вздрогнули.
– Ну конечно, это Даниель, – сказал Гюдбранн.
– Или кто-то с таким же телосложением, – сказал Эдвард. – И такими же нашивками на форме.
– Мешок… – начал Дале.
– Ага, значит, ты видишь, что это не тот мешок, да? – с издевкой спросил Эдвард, но посмотрел при этом на Гюдбранна.
– Это Даниель. – Гюдбранн сглотнул. – Я узнал его сапоги.
– И ты предлагаешь нам попросить похоронную команду просто взять и снова унести его? – спросил Эдвард. – Даже не рассмотрев его поближе. На это ты и рассчитывал, не так ли?
– Иди ты к черту, Эдвард!
– После этого случая я не уверен, кто из нас двоих к нему раньше отправится, Гюдбранн. Сними с него мешок, Дале.
Дале недоуменно уставился на товарищей, глядевших друг на друга, будто два быка.
– Ты слышал?! – крикнул Эдвард. – Разрежь мешок!
– Я бы лучше не стал этого…
– Это приказ. Давай!
Дале продолжал колебаться, в нерешительности переводя взгляд с одного на другого. Потом он посмотрел на окоченевшую фигуру на ящиках с боеприпасами, пожал плечами, расстегнул камуфляжную куртку и сунул под нее руку.
– Погоди! – сказал Эдвард. – Попроси Гюдбранна одолжить тебе штык.
Теперь Дале окончательно растерялся. Он вопросительно посмотрел на Гюдбранна, но тот покачал головой.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Эдвард, по-прежнему стоя лицом к Гюдбранну. – По уставу положено носить штык, а он у тебя сегодня, что ли, не при себе?
Гюдбранн молчал.
– Ты же управляешься с этим штыком как заправский убийца, Гюдбранн, не мог же ты просто-напросто потерять его, а?
Гюдбранн по-прежнему молчал.
– Похоже на то. Ну да ладно, доставай свой, Дале.
Больше всего Гюдбранну сейчас хотелось вырвать этот огромный, буравящий глаз из глазницы командира. Как он был похож на ту крысу роттенфюрера! Крысу, с крысиными глазами и крысиными мозгами. Неужели он ничего не понимает?
Сзади был слышен треск – трещит разрезаемая штыком мешковина – и тяжелое дыхание Дале. Они обернулись одновременно. Там, в красных лучах нового дня, отвратительно ухмыляясь, на них смотрело бледное лицо с третьим черным, зияющим глазом посреди лба. Это был Даниель, без всякого сомнения.
