Ю Мири
Токио. Станция Уэно
Yu Miri
JR UENO-EKI KOEN-GUCHI Серия «Погода в Токио»
Originally published in Japanese in 2014 by Kawade Shobo Shinsha, Ltd., Tokyo, under the title JR UENO-EKI KOEN-GUCHI.
This Russian edition published by arrangement with the author in care of Michael Kevin Staley.
© 2014 by Yu Miri
All rights reserved
© Борькина А., перевод, 2023
© 2024 by AST PUBLISHERS LTD
Я снова слышу тот звук. Тот звук. Опять и опять. Может, все это только в моей голове? Не знаю. Внутри или снаружи? Не знаю. Когда и кто это был? Важно ли это? Что вообще важно? Кто?..
Раньше я думал, что человеческая жизнь похожа на книгу – вот перелистнулась первая страница, за ней еще и еще, и так до самой последней. Но на деле жизнь – совсем не то же самое, что история, рассказанная в книге. Знаки выстроены в ряд, страницы пронумерованы, а сюжета как не было, так и нет. И даже если вы пришли к финалу, на этом все не заканчивается.
Что-то остается.
Словно садовые деревья на участке, где снесли обветшалый дом…
Словно вода в вазе, из которой вынули увядшие цветы…
Что-то осталось.
Но что именно?
Ощущение усталости.
Бесконечная усталость.
Ей не было конца и края.
И в то время, когда жизнь будто наступала мне на пятки, и теперь, когда я все-таки вырвался из ее круговорота…
Кажется, я никогда и не жил по-настоящему – просто существовал.
Но вот все и закончилось.
Вокруг все как будто по-прежнему.
Неизменный пейзаж – или это только так кажется?
Но во всем этом однообразии чувствуется что-то неправильное.
В монотонном потоке времени встречаются поврежденные фрагменты.
Глядите.
Есть множество людей.
И каждый из них не похож на другого.
У каждого свои мысли, свое лицо, свое тело и своя душа.
Это дело ясное.
Но если присмотреться как следует, понимаешь, что все они есть суть одно, или, по крайней мере, ужасно похожи.
А их лица – всего лишь небольшие лужицы воды.
Вот я в толпе пассажиров, ждущих поезда на внутреннем кольце[1] линии Яманотэ. Именно тогда я впервые спустился на платформу станции Уэно.
Всматриваясь в свое отражение в многочисленных зеркалах, фотоплакатах и стеклянных поверхностях, я приуныл. Не то что бы я настолько непривлекателен – скорее, внешность моя была посредственной, так что никто даже не остановил на мне взгляд.
Впрочем, свойственная мне молчаливость и отсутствие каких бы то ни было талантов были гораздо хуже внешних недостатков. Но больше всего удручала меня невезучесть.
Я был неудачником.
Опять тот звук. Он заполняет собой все – словно пульсирующая кровь, словно сияющий поток, и я не слышу больше ничего вокруг. Звук повторяется снова и снова в моей голове, кажется, будто внутри меня гудит рой из нескольких сотен пчел, что готовы вылететь наружу. Шумно, жарко, больно, и я не могу ни на чем сосредоточиться. Мерещится, что на веки падают капли дождя, я вздрагиваю, крепче сжимая кулаки. Тело как будто съеживается…
Все распадается на куски, но звук не прекращается.
Я не могу ни поймать его и заточить в укромное место, ни увести подальше…
Не могу заткнуть уши или убежать.
С тех пор, как все случилось, я постоянно слышу его.
Слышу?
Поезд в направлении Икэбукуро – Синдзюку[2] прибывает на платформу номер два. Пожалуйста, отойдите от края за ограничительную желтую линию.
Гудок электрички. Стук колес. Страшный грохот. Протяжный скрежет.
Выходя со станции к парку Уэно, я всегда встречал бездомных на небольшом пятачке, окруженном деревьями гинкго, прямо через дорогу от метро.
Сидя на лавочке в этом месте, я частенько представлял себя сиротой, рано лишившимся семьи. На самом деле это, конечно, не про меня – родители мои прожили довольно долго – умерли, когда им было уже за девяносто, при этом так ни разу и не выехав за пределы деревеньки Ясава, что в уезде Сома префектуры Фукусима[3]. Начиная с восьмого года Сёва[4], когда родился я, с разницей примерно в два года каждый на свет появились моя сестра Харуко, вторая сестра Фукико, второй брат Хидэо, третья сестра Наоко, младшая сестра Митико, третий брат Кацуо и младший брат Масао, всего семеро детей. Разница с Масао у нас в сорок лет, так что воспринимал я его, скорее, как сына, а не брата.
Но время шло.
Я сидел в одиночестве и чувствовал, что старею…
Слегка задремав от усталости, я стал похрапывать. Время от времени я открывал глаза и видел причудливый узор из колышущихся листьев на ветвях гинкго, сетью раскинувшихся надо мной. Я чувствовал, что заблудился, что бесцельно брожу невесть где и одновременно нахожусь здесь, в этом парке, уже несколько лет…
– Все, хватит.
Мужчина выглядел сонным, но слова прозвучали четко. Он выдыхал облачка белого дыма то носом, то ртом. Сигарета, зажатая между средним и указательным пальцами правой руки, почти догорела – вот-вот обожжет его. На голове у мужчины твидовая шляпа – сложно сказать, какого цвета она была изначально, настолько покрылась пятнами от пота и грязью за долгие годы. Одет он в клетчатый пиджак, на ногах – коричневые кожаные ботинки – ну точь-в-точь охотник откуда-то из-за границы.
Машины едут вниз по склону по улице Ямасита-доори в сторону квартала Угуисудани. На светофоре загорается зеленый, включается звуковой сигнал для слабовидящих, и люди, вышедшие со станции Уэно к парку, начинают переходить дорогу.
Наклонившись вперед, мужчина наблюдает за ними, этими счастливцами, которые живут в симпатичных домах, будто ищет, на ком бы остановить взгляд… Затем словно из последних сил дрожащей рукой подносит сигарету ко рту – лицо его густо заросло бородой, в которой теперь уже заметно множество седых волосков, – и затягивается, а после медленно выдыхает, выныривая из омута мыслей. Пальцы разжимаются, и сигарета падает. Он тушит окурок носком выцветшего ботинка.
Рядом спит другой мужчина, между ног у него полупрозрачный мусорный пакет на девяносто литров, заполненный алюминиевыми банками. В руках он сжимает прозрачный виниловый зонтик, опираясь на него, как на трость…
Седая женщина с волосами, стянутыми резинкой в пучок, уткнулась лицом в руки, облокотившись на карминовый рюкзак, что стоял рядом.
Контингент изменился, да и их стало меньше.
То ли дело, когда лопнул «мыльный пузырь»[5] – тогда все аллеи и свободные участки в парке заполонили палатки из синего брезента, так что даже не видно было земли и газона…
Когда кто-то из императорской семьи направлялся с визитом в находившиеся в парке Уэно музеи, администрация заблаговременно начинала чистки. Палатки сносили, а их жильцов изгоняли за пределы парка. С наступлением сумерек они возвращались и обнаруживали все новые таблички с надписью «По газонам не ходить!» – места для палаток становилось все меньше.
Среди бездомных императорского парка Уэно было много выходцев из Тохоку[6].
Северные ворота в Токио… Именно сюда, на станцию Уэно, приезжала во времена экономического чуда[7] ночными поездами по линии Дзёбан и главной ветке Тохоку молодежь с северо-востока на сезонные заработки или в поисках постоянного места службы. Отсюда же они налегке уезжали обратно в родные места в праздник Бон[8] и на Новый год.
А когда им переваливало за пятьдесят, возвращаться было обычно уже некуда – родители, братья и сестры умерли, дома больше нет. Так они и оставались в этом парке, бесцельно проживая день за днем…
Бездомные, которые собирались на площадке под гинкго, в основном только спали и ели.
Вот мужчина уплетает бэнто[9] из круглосуточного магазина, держа коробку на коленях. На нем черные брюки, рубашка цвета хаки, на глаза надвинута темно-синяя бейсболка…
С едой проблем не было.
В Уэно полно ресторанов с многолетней историей. И многие из них на ночь оставляли задние двери открытыми – будто бы по молчаливому соглашению с обитателями парка. На полках, отдельно от мусора, возвышались симпатичные пакеты с нераспроданными за день остатками. Круглосуточные магазины тоже выставляли у служебного входа бэнто, сэндвичи и булочки с истекающим сроком годности, и если успеть до приезда мусоровоза, можно было отыскать там что-то действительно ценное. В теплые деньки приходилось съедать все в тот же день, а когда холодало, можно было хранить продукты в палатках и разогревать на газовой плитке.
Каждую среду и воскресенье по вечерам из концертного зала «Токио бунка кайкан»[10] привозили карри с рисом, по пятницам и субботам – рис от «Иерусалимской церкви» и «Сестер – миссионерок любви». «Сестры» – последовательницы матери Терезы, а «Иерусалимская церковь» связана с Южной Кореей. Длинноволосая девушка с вытянутым флажком, гласившим «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!»[11], распевала гимны под аккомпанемент гитары, а тетушка с перманентной завивкой старательно перемешивала содержимое большого котелка деревянной ложкой. В эти дни бездомные приезжали даже из Синдзюку, Икэбукуро и Асакусы, так что частенько образовывалась очередь из нескольких сот человек. Закончив с гимнами и проповедями, благотворители принимались раздавать еду. Рис с кимчи, ветчиной, сыром и сосисками, с натто[12], жареная лапша, хлеб, кофе… Да возблагодарим Господа нашего, да возблагодарим! Аллилуйя, аллилуйя…
– Есть хочу.
– Хочешь?
– Нет, это не буду.
– Ну, тогда мама сама доест.
Девочка примерно пяти лет, одетая в светло-розовое, словно лепестки сакуры, платье с короткими рукавами, недовольно кривится, глядя на мать, шагающую рядом. Вызывающее леопардовое платье женщины недвусмысленно намекает, что она работает в одном из ночных заведений.
Девушка в темно-синем костюме обгоняет их, цокая каблуками.
Внезапно крупные капли дождя начинают колотить по листьям сакуры – нынче она уже в полном цвету. На пешеходной дорожке со светлым покрытием, напоминающим изразец, капли то тут, то там оставляют черные пятна. Прохожие достают из сумок и раскрывают складные зонтики – красные, черные, в розовую крапинку, темно-синие с белой каемкой…
Несмотря на дождь, поток людей не ослабевает.
Две старушки, обе в одинаковых черных спортивных штанах и мешковатых рубашках, идут рядом под зонтиками и разговаривают.
– С утра было двадцать два градуса.
– Правда?
– А теперь, может, и не особо похолодало, но я что-то продрогла.
– Да, прохладненько!
– Рюдзи уж больно нахваливает готовку своей мачехи.
– Ох, как неприятно.
– Говорит, мол, и тебе не помешает у нее поучиться.
– Как же я ненавижу дождь!
– Что поделать – сезон начался. Будет лить еще с месяц.
– Как там, интересно, гортензия?
– Да нет ее пока.
– А дубы еще цветут?
– Нет же, с чего бы? Не время для них.
– Как-то все поменялось. По-моему, раньше здесь не было «Старбакса».
– Да, и атмосфера в целом более современная стала.
А вот аллея из деревьев сакуры…
Каждый год в районе десятого апреля ее наводняют желающие полюбоваться цветением.
В этот промежуток времени «охотиться за едой» нет никакой необходимости.
Посетители парка оставляли после себя множество недоеденных продуктов и недопитых бутылок, а листы винилового брезента, использованные в качестве подстилок, можно было потом целый год пускать на починку палаток, стенки которых периодически сминались или давали течь из-за дождя.
Сегодня понедельник – в зоопарке выходной…
Ни с дочерью, ни с сыном мы не ходили в зоопарк Уэно.
Когда я приехал на заработки в Токио в конце тридцать восьмого года Сёва[13], Ёко было пять лет, а Коити – всего три.
Панды появились в Уэно спустя девять лет, когда оба они уже учились в средней школе[14], и походы в зоопарк перестали их так интересовать.
Впрочем, зоопарком дело не ограничивалось. Я никогда не водил детей в парк или в океанариум, не ходил с ними в поход в горы, не присутствовал ни на церемонии поступления в школу, ни на выпускном, не был ни на открытых уроках, ни на спортивных соревнованиях. Ни единого раза…
В деревеньку Ясава, где меня ждали родители, младшие братья и сестры и жена с детьми, я возвращался всего два раза в год – на праздник Бон и под Новый год.
Лишь однажды в какой-то год мне удалось приехать за несколько дней до начала праздника Бон, и тогда мы с детьми отправились в город Харамати[15], где как раз проходил местный фестиваль, или что-то вроде того.
От станции Касима нужно проехать одну остановку по линии Дзёбан… Стояла жарища – самый разгар лета, и я задремал. Я вымотался и физически, и морально, так что и смех детей, и свои невнятные ответы воспринимал будто сквозь туман в голове. Поезд тем временем мчался, оставляя позади горы, заливные поля и огороды под бескрайним небом. Проехав через туннель, он прибавил скорость. За окном все теперь размылось в две цветные полосы – голубую и зеленую. Дети прижались лбами и ртами к стеклу, растопырив пальцы, так что их руки стали похожи на лапки геккона. Я чувствовал сладковатый запах их пота, и меня все больше клонило в сон.
Работник станции Харанотё рассказал нам, что на поле Хибаригахара вроде бы катают на вертолете всех желающих – хоть разочек, да можно полетать. Зажав ладошку Ёко в правой руке, а Коити – в левой, я зашагал вдоль шоссе.
Коити как будто слегка сторонился меня – настолько редко я появлялся дома, – не ластился и ничего не выпрашивал, но тут не выдержал.
– Пап, а мы полетаем? – спросил он, крепко сжимая мою ладонь.
Его лицо до сих пор у меня перед глазами. Сын долго мялся, прежде чем заговорить, и тут же засмущался, не решаясь продолжить. Он то открывал, то закрывал рот, но так и не произнес ни звука, а потом и вовсе покраснел как рак… Но денег у нас не было. Тогда это стоило иен триста, по нынешнему курсу – больше тридцати тысяч. Немыслимая сумма…
Вместо этого в магазинчике «Молочные продукты Мацунага» я купил детям по мороженому с начинкой из красных бобов – пятнадцать иен за штуку по тогдашним ценам. Ёко тут же развеселилась, а Коити отвернулся и заплакал. Прерывисто дыша и периодически всхлипывая, он проводил взглядом вертолет, уносивший в небо какого-то мальчика – конечно же, из обеспеченной семьи, а после кулачками смахнул слезы.
Небо в тот день было таким ясным, что напоминало отрез ярко-голубой ткани. Я чувствовал себя ужасно виноватым, что не смог покатать детей – им так хотелось, но денег не было… И спустя десять лет это ощущение никуда не пропало – вина пронзила мое сердце будто стрела, да так там и осталась…
Ничто не колыхнется вокруг – неподвижно алеет, точно открытая рана, вывеска «Зоопарк Уэно», замерли в воздухе растопыренные пальцы гномов в красных, синих и желтых костюмчиках – фигурки возвышаются над забором у таблички «Аттракционы для детей».
И только я дрожу, словно одинокий росток бамбука на ветру, желая лишь говорить, говорить столько, сколько смогу. Что же делать? Я ищу выход, я так хочу увидеть выход, но тени сгущаются, и ни единый лучик света не пробивается сквозь них… Все закончилось, но одновременно и продолжается… Бесконечная тревога… Печаль… Одиночество…
Порыв ветра со свистом проносится сквозь кроны деревьев, заставляя листья зашелестеть, и в тот же миг о землю ударяются капли. Дождь, впрочем, уже закончился.
У входа в кондитерскую «Сакурагитэй» колышутся на ветру красно-белые фонарики. Женщина в красном фартуке, поднявшись на стремянку, чистит выцветший розовый навес, на которым белым написано «Панда-яки» – бисквиты в форме панды.
Две старушки сидят на деревянной скамейке перед «Сакурагитэй».
– Кстати, я принесла фотографии. Будешь смотреть? – спрашивает та, что справа, в белом кардигане, и достает из желтого шоппера маленький альбом.
Она открывает его на групповом снимке. Человек тридцать, все в возрасте – и мужчины, и женщины, стоят в три ряда.
Старушка, что сидит слева, одета в черный кардиган, гораздо более мешковатый, чем у ее собеседницы. Она достает из висящей у нее на плече кожаной сумки очки и принимается водить указательным пальцем по фотографии, будто выписывая волнистую линию.
– Это что же, жена учителя Ямадзаки? О, да вот и он сам.
– Да уж, неразлучная парочка. Влюбленные голубки – и всегда такими были.
– А это председатель школьного совета…
– Сидзуми.
– Ой, а вот и Томо!
– Эту улыбку ни с кем не перепутаешь.
– А это ты. Отлично выглядишь! Словно какая-нибудь кинозвезда.
– Да брось!
Старушки почти вплотную придвигаются друг к другу, так, что их тени сливаются в одну. Под лавкой проходит голубь – похоже, он что-то ищет.
Над головами старушек две вороны, как будто предупреждая о чем-то, пронзительно каркают.
– Рядом с Такэути Ямамото, да? Он, вроде бы, антиквариатом занялся… Это Ёсида Соноко…
– А вот Юми.
– Точно, Юми. Мы с ней виделись на похоронах Юко.
– Надо же, столько лет прошло, а мы как будто и не изменились.
– А он же работал в администрации… Как его…
– Иияма.
– Да-да, Иияма.
– И рядом…
– Вон та? Хироми?
– Верно, Хироми!
– Вот Муцуми.
– Будто и не постарела.
– А это Синохара.
– В кимоно, как обычно.
– Выглядит роскошно.
– Фуми, Такэ, Ти. Еще Курата, но она в другом классе училась.
– Ой, а я и не обратила внимания!
– Курата сейчас живет в Кавасаки. Рассказывала, что за ней таскается один тип, тоже из ее района. Раз они ездили общей компанией в Юдзаву, так в гостинице он успел всех достать – рот у него просто не закрывался! Даже когда все улеглись, он продолжал болтать, еще и чай попивал при этом.
– Ну и ну! Полное отсутствие воспитания.
– Не говори. Он, кажется, муж кого-то из ее соседок. Однажды она обнаружила его в своем саду.
– Это уже чересчур. И в полицию-то особо не пожалуешься – сосед все-таки.
Я никогда не носил с собой фотографии. Но перед глазами у меня постоянно были люди, места, времена, и все это проносилось мимо. Так я и жил – убегал от грядущего, видя перед собой одно лишь прошлое.
Впрочем, на сладостную ностальгию это переживание совсем не походило. В настоящем я оставаться не мог, а будущее лишь страшило меня, так что я бесконечно погружался в прошлое, которое, стоило только сосредоточиться на чем-то, уплывало в никуда. Все закончилось? Или только остановилось? Может, однажды все повернется вспять и начнется сначала? Вдруг я навечно останусь здесь, вне времени? Я не знаю… Не знаю… Не знаю…
Мы с семьей так ни разу и не сфотографировались вместе.
Самые ранние мои воспоминания уже связаны с войной – еды не хватало, и я постоянно был голоден.
Родись я на семь-восемь лет раньше, и меня забрали бы на фронт.
Некоторые мальчишки в нашем поселке уходили добровольцами, как только им исполнялось семнадцать. А другие бегали от медицинской комиссии – притворялись, что плохо видят и слышат, или выпивали перед освидетельствованием литра по два соевого соуса[16].
Мне было двенадцать, когда закончилась война.
Времени на то, чтобы предаваться грусти или сожалеть о поражении, попросту не было. Мысли занимали всего две вещи – как выжить самому и как прокормить родных. Содержать даже одного ребенка тогда было невероятно накладно, а у меня было целых семеро младших братьев и сестер. Тогда в Хамадоори[17] еще не было ни атомных электростанций Токийской энергетической компании, ни теплосиловых электростанций энергетической компании «Тохоку», ни заводов «Хитати» или «Дель Монте». Владельцы крупных хозяйств кормились исключительно за счет своих участков, но наши поля были слишком малы. Поэтому, едва закончив начальную школу, я отправился на заработки в рыболовецкий порт Онахама, что в Иваки[18]. Жилье обещали предоставить.
Впрочем, жилье – это громко сказано. Ни тебе квартиры, ни хотя бы общежития – меня устроили прямо на рыбацком судне.
С апреля по сентябрь мы ловили полосатого тунца, с сентября по ноябрь – сайру, скумбрию, сельдь, восточного тунца и камбалу.
В жизни на судне самое противное – это вши. Каждый раз, когда я переодевался, они буквально падали из одежды. Вши прятались в каждом шве, а когда становилось тепло, начинали безостановочно ползать по спине. Ужасное чувство, как ни крути.
В Онахаме я продержался два года.
Отец в то время как раз начал собирать моллюсков на побережье Китамигита, и я отправился помогать ему.
Мы выходили в море на деревянной лодчонке и погружали в воду металлические грабли для ловли моллюсков. Троса у нас не было, так что приходилось использовать обычную веревку. Мы тянули снова и снова, упираясь ногами в дно лодки, вытаскивая раковины одну за другой, и так целыми днями, только мы вдвоем.
Моллюсков добывали не только наши односельчане, но и жители других соседних деревень. Собирали их беспрерывно, так что моллюски не успевали размножиться, поэтому лет через пять на Китамигите не осталось ничего.
В тот год, когда на свет появился мой младшенький, Коити, дядя подкинул мне работенку. Сам он уехал из Ясавы на Хоккайдо, а теперь и я отправился вслед за ним, в рыбацкую деревню Хаманака недалеко от Киритаппу[19], собирать морскую капусту.
На майских праздниках я сажал рис, а удобрение и прополка ждали своего часа до «праздника лошадей» – так делали все в нашем уезде. Буквально все можно было отложить до скачек – работу в поле, ремонт дома и даже возвращение долгов. «Рассчитаемся на праздник» – так у нас обычно говорили, подразумевая, что скачки – самый важный, буквально поворотный момент во всем году.
Праздник проходит с двадцать третьего по двадцать пятое июля.
В первый день церемония начинается ночью. «Главный военачальник» выезжает из святилища Накамура в городе Сома. Его торжественно встречают в ставке командующего, где собираются всадники из окрестных округов – Утаго и Китаго. Все вместе они отправляются дальше, а по пути, от святилищ Ота и Одака, к ним присоединяются «самураи» из других поселений и районов, среди которых и Харамати, и Наканого, и даже Синэхаго с его поселками Намиэ, Футаба и Окума.
Основные торжества разворачиваются на второй день. Под звуки боевых барабанов и труб из раковин хароний пятьсот всадников в доспехах и с оружием выезжают на поле Хибаригахара, где проходят скачки и соревнование за священные флаги.
В последний день проводится церемония Номакакэ. В святилище Одака мужчины в белых одеж-дах и с белыми повязками на головах голыми руками ловят диких лошадей, а затем отдают их в качестве подношения богам.
Даже арендовать лошадь, не говоря уже о том, чтобы собрать полный комплект самурайских доспехов со шлемом, стоило огромных денег – не меньше миллиона иен. Неудивительно, что бедняки никогда не принимали участия в празднике. Лишь однажды, когда мне было лет пять или шесть, мы с отцом отправились к дому заместителя «главного военачальника» поглазеть на приготовления к церемонии. Отец посадил меня на плечи, так что мне хорошо было все видно.
– Отправляемся в половину первого.
– Так точно, в половину первого! Сейчас же сообщу остальным.
– Будьте так любезны. Испьем же чашу саке с воинами Китаго!
– Вас понял. Нижайше прошу прощения за неподобающее поведение всадников Утаго. Немедленно передам им ваше распоряжение.
– Благодарю за службу! Отправляйтесь же и будьте бдительны в пути!
Сома Нагарэяма,
на-а-э, на-а-э, са-й!
Оседлаем же вновь коней,
на-а-э, на-а-э, са-й!
В день Обезьяны пятого месяца,
на-а-э, на-а-э, са-й!
Номаои – охота за дикими лошадьми,
на-а-э, э-сай![20]
Самураи запрыгнули на коней и поскакали по узким дорожкам между ярко-зелеными рисовыми полями. Знамена, одно не похоже на другое, развевались на ветру, и я не мог оторвать от них взгляда.
– Смотри, вон там сколопендра! А вот змея обвилась! А на том флаге лошадь на дыбы встала! – громко кричал я, сидя на плечах у отца и показывая пальцем на знамена.
На поезде ехать до Хоккайдо мне было две ночи. На станции Касима я садился на линию Дзёбан до Сэндая[21], оттуда по главной ветке Тохоку прибывал в Аомори[22] и на местном пароме под утро добирался до Хакодатэ[23].
Там я пересаживался на главную линию Хакодатэ, по которой должен был пересечь горы Хидака и перевал Карикати. Однако подъем был настолько крутым, что даже мощности двухмоторного поезда не хватало, и мы практически не продвигались вперед. Пассажиры время от времени выходили из вагона наружу, чтобы справить нужду, но даже тогда легко было нагнать еле тащившийся состав.
В тот год в Чили случилось мощное землетрясение магнитудой девять с половиной баллов – шестая степень интенсивности. Волна цунами докатилась аж до Киритаппу, где погибло одиннадцать человек. Я ужасно удивился, когда заметил, что с верхушек электрических столбов свисает какая-то ветошь – кажется, раньше это были шерстяные одеяла.
– Неужто волна аж досюда дошла? – спросил я тогда у дяди, который жил чуть дальше от того места. – Не может быть!
– Еще как может. Метров шесть высота ее была, говорят. Как в двадцать седьмом году Сёва[24] – тогда из-за землетрясения Токати-Оки в Киритаппу тоже было крупное цунами. И именно с тех пор эта местность оказалась отрезана от главного острова. Тогда построили мост, а теперь и его смыло, – объяснил дядя.
Мы стояли на берегу, напряженно вглядываясь в морскую гладь.
Поверхность ее была сплошь покрыта морской капустой. Листья ее могут достигать в длину около пятнадцати метров, так что мы подтягивали ее к лодке с помощью шестов, а затем вытаскивали руками. Когда мы возвращались на берег, капусту перегружали в лошадиные повозки. Потом листья раскладывали для сушки прямо на пляже, пока весь он не становился черным от покрывших его водорослей.
Два месяца я проводил в Киритаппу, а в октябре возвращался домой, чтобы собрать урожай риса. Так продолжалось около трех лет.
Мы с отцом много говорили о том, что ему уже тяжело заниматься участком – боли в пояснице дают о себе знать, что Кацуо и Масао хотят поступать дальше, а на воспитание Ёко и Коити нужно все больше денег. В конце концов я решил, что на этот раз отправлюсь на заработки в Токио.
Двадцать седьмого декабря тридцать восьмого года Сёва – до открытия токийской олимпиады оставался еще год – я затемно вышел из дома. На улице было холодно. Я направился к станции Касима и там сел на первый поезд линии Дзёбан, который отходит в пять тридцать три. На вокзал Уэно я прибыл уже после полудня. Лицо мое было покрыто сажей от дыма, поднимавшегося из локомотива, пока мы проезжали через бесчисленное множество тоннелей на нашем пути. Сгорая от смущения, я зашагал по платформе вдоль поезда, и мое отражение замелькало в его окнах. Помню, как я тогда теребил поля своей шляпы.
Я получил комнату в общежитии в Тайсидо, в районе Сэтагая. Принадлежало оно компании «Таникава спортс» – панельное здание, где я поселился в комнатке на одного площадью шесть татами[25]. Удобства были общие. По утрам и вечерам соседи, умевшие готовить, варили рис, мисо-суп[26], делали простые закуски и угощали меня. Работа настолько изматывала физически, что мы съедали по две порции, иначе долго бы не протянули.
Тогда удобных коробочек с бэнто еще и в помине не было в продаже, а даже если бы и были, купить их все равно не на что, поэтому после завтрака я накладывал рис в миску, сверху закрывал плоской тарелкой, туго завязывал в платок-фуросики[27] и брал с собой в поезд, отправляясь на стройплощадку. В часовой обеденный перерыв я заглядывал на ближайшую торговую улочку, где покупал к рису крокеты или рубленые котлеты.
Возводили мы олимпийские объекты – стадион, бейсбольную и волейбольную площадки, теннисный корт. Впрочем, это громко сказано. Многие из рабочих не то что не умели управлять, но даже никогда не видели тяжелой техники – бульдозеров и экскаваторов. Все делалось вручную – землю копали мотыгами и лопатами, а перевозили на тачках. Большинство из нас происходили из крестьянских семей Тохоку. Все постоянно шутили о том, что, мол, вся эта возня с землей на стройке ничем не отличается от работы в поле. В пять часов мы освобождались и дружно шли куда-нибудь посидеть. На свою беду, или, быть может, на счастье, я не пил. Впрочем, несмотря на это, несколько раз я все же выбирался с ребятами, когда кто-нибудь приглашал всех выпить за свой счет – отказаться было просто невежливо. Как бы я ни старался, все равно единственная кружка пива составляла мой предел, поэтому со временем звать меня перестали.
В день нам платили тысячу иен – это было в три-четыре раза больше того, что я заработал бы за то же время в родном селе. За переработки можно было получить дополнительные двадцать пять процентов, поэтому я с радостью задерживался допоздна каждый вечер, да еще и приезжал на стройку по выходным и в праздники.
Зарплату выдавали пятнадцатого числа. Каждый месяц я посылал домой двадцать тысяч иен или около того. Тогда это примерно равнялось месячному окладу учителя, ну а по нынешним меркам, думаю, составляло приблизительно двести тысяч иен.
– Ну и работа нынче – одна тоска! – произнес бродяга, с треском обламывая ветку клена.
Я помню его джинсовую куртку. На спинке у нее красовалось светлое пятно – то ли от разлитого отбеливателя, то ли еще от чего – формой напоминавшее остров Хоккайдо. Да точно ведь! Это же та самая куртка, которую когда-то носил я сам. Я нашел ее на свалке у Хирокодзи в день вывоза старой одежды. Куртка прекрасно подходила для прохладных деньков в самом начале весны… Я оставил ее висеть прямо на крыше моей палатки и, кажется, кто-то забрал ее… после того, как я исчез…
– С такой ситуацией на рынке куда бы ты ни обратился – хоть в большую компанию, хоть в мелкую, везде на тебя смотрят как на дерьмо, – заметила пожилая женщина с копной седых спутанных волос. Ее рваные юбки, одетые одна на другую, шелестели на ветру. Она щелкнула зажигалкой и затянулась сигаретой «Хай-лайт».
Лицо ее показалось мне знакомым… Этот гладкий лоб, не вязавшийся со старческим обликом… Я где-то его уже видел… Кажется, мы даже здоровались… Болтали мимоходом…
– А хуже всего вот эти фирмы человек на тридцать-сорок. Ни то ни се.
– Я вот на днях был на линии Одакю.
– И чего это тебя туда понесло? Местечко, мягко скажем, не для простых смертных.
– Кстати, а не там ли обретался раньше покойный Сигэ?
– Покойный? Ты о чем?
– Так помер он, Сигэ-то. Замерз в своей палатке.
– Что ж, жаль, конечно, но он и пожил порядочно.
Взгляд старушки внезапно потух. Мне хотелось утешить ее, но я не мог ни прикоснуться к ее плечу, ни произнести слов соболезнования.
Сигэ я знал. Он был настоящим интеллигентом. Собирал по помойкам старые газеты, журналы и книги и все время читал.
Однажды кто-то подкинул в его палатку котенка. На деньги, вырученные со сданных алюминиевых банок, он отвез его в больницу, чтобы кастрировать. Котенка назвали Эмиль. Сигэ его просто обожал – во время чисток в парке увозил, посадив в велосипедный прицеп, а в дождливые деньки раскрывал над ним свой виниловый зонтик.
А еще именно он рассказал мне о небольшой кумирне с лицом Будды на стене. Она находится на холме напротив «часового колокола», с помощью которого в эпоху Эдо[28] горожане узнавали время – три раза в день, утром и вечером в шесть, а еще в полдень в него звонили монахи из храма Канъэй-дзи.