Эрве Ле Теллье
Аномалия
Виктор Месель
Виктор Месель не лишен обаяния. Его худое в юности лицо с годами округлилось, густые волосы, римский нос и смуглая кожа делают его слегка похожим на Кафку, но Кафку-здоровяка, которому удалось разменять пятый десяток. Он крупный, высокий и все еще стройный, хотя от сидячего образа жизни, присущего людям его профессии, слегка располнел.
Дело в том, что Виктор – писатель. Увы, несмотря на то, что критика тепло приняла его романы “Горы сами к нам придут” и “Неудавшиеся провалы”, а также на одну очень парижскую премию – впрочем, красная рекламная манжетка с ее названием, украсившая книгу, не гарантирует массового наплыва читателей, – продажи так никогда и не превысили нескольких тысяч экземпляров. Подумаешь, трагедия. Виктор убедил себя, что отрезвление – это отнюдь не провал.
В сорок три года, пятнадцать из которых он пишет книги, литературный мирок видится ему шутовским поездом, где безбилетники шумно рассаживаются в первом классе при попустительстве бездарных контролеров, а на перроне остаются скромные гении – исчезающий вид, к коему Месель не смеет себя причислить. При этом он не озлобился; просто теперь ему на все наплевать, на книжных ярмарках он покорно высиживает положенное время на стенде своего издательства, подписывая по одной книге в час; когда у его товарища по несчастью, сидящего рядом, возникают паузы, они мило беседуют. Месель, хоть и кажется часто отсутствующим и отстраненным, имеет репутацию остроумца, несмотря ни на что. Впрочем, по-видимому, всякий уважающий себя остроумец является им “несмотря ни на что”.
Месель живет на переводы. С английского, русского и польского, на котором в детстве с ним говорила бабушка. Он перевел Владимира Одоевского и Николая Лескова – писателей позапрошлого века, но их теперь почти не читают. Иногда он пробавляется совсем уж ерундой, например, по заказу одного фестиваля он переложил “В ожидании Годо” на клингонский – язык жестоких инопланетян из “Звездного пути”. Чтобы произвести хорошее впечатление на своего банкира, Виктор переводит англоязычные бестселлеры, развлекательное чтиво, придающее литературе статус окультуренной макулатуры. Профессия переводчика открыла ему двери авторитетных, а то и влиятельных издательств, однако его собственные сочинения остались за бортом.
Месель всегда носит в кармане джинсов талисман – ярко-красный кирпичик “Лего”, самый классический, восьмиточечный. Он вынул его когда-то из крепостной стены замка, который они с отцом возводили в детской. Потом на стройке у отца произошел несчастный случай, и их незавершенный шедевр так и остался стоять возле кровати Виктора. Мальчиком он часто молча смотрел на зубчатые стены, подъемный мост, маленьких человечков и донжон. Продолжать строительство одному, да и разобрать то, что есть, означало бы смириться со смертью. Однажды он вытащил из стены кирпичик, сунул его в карман и демонтировал крепость. Это было тридцать четыре года назад. Дважды Виктор терял кирпичик и дважды брал другой, точно такой же. Сначала он очень переживал, потом уже не заморачивался. Когда в прошлом году умерла мама, он положил кирпичик ей в гроб и немедленно заменил его. Нет, красный кубик не олицетворяет отца, это память памяти, штандарт семейных уз и сыновней верности.
У Меселя нет детей. Что касается личной жизни, то он с завидным энтузиазмом наступает на одни и те же грабли. Он не умеет проявлять свои чувства, и в них никто не верит, ему не с кем пройти рука об руку по жизни – такую женщину он, увы, не встретил. Либо он сам упорно выбирает себе спутниц, с которыми ему это не грозит.
Ну не совсем. С той женщиной он познакомился четыре года назад в Арле, во время коллоквиума литературных переводчиков: на семинаре, где он объяснял, как переводить юмор в романах Гончарова, она сидела в первом ряду. Он изо всех сил старался смотреть не только на нее. Его задержал потом один издатель: “Может, переведете для нас русскую феминистку Любовь Гуревич? Что скажете? Отличная идея, да?” – и Виктору не удалось сбежать. Но через два часа, в терпеливой очереди за десертом, она, улыбаясь, встала прямо за ним. Кстати, о любви – сердце сразу ее чует и возвещает о ней. Конечно, никто не станет признаваться девушке в своих чувствах вот так, с бухты-барахты. Ведь не поймет. Поэтому, не допуская мысли, что коготок увяз, мы заводим с ней беседу.
И уже доедая свой шоколадный фондан, Виктор повернулся и обратился к ней. Он спросил, запинаясь от смущения, как перевести crème anglaise[5] на английский, учитывая, что french cream – это крем Шантильи[6]. Да, увы, ничего лучше он не придумал. Она вежливо рассмеялась, ответила: “Ascot cream”, – ее хриплый голос показался ему феерически прекрасным – и вернулась за столик к подругам. Он не сразу сообразил, что Аскот тоже ипподром, как и Шантильи, только английский.
Они то и дело переглядывались – понимающе, хотелось бы ему думать, – и он демонстративно направился в бар, надеясь, что она к нему присоединится, но она была слишком увлечена разговором. Чувствуя себя безмозглым юнцом, Месель побрел в отель. Среди фотографий докладчиков он ее не нашел, при этом ничуть не сомневался, что еще пересечется с ней, и в первой половине дня под разными предлогами ходил на все мастерские подряд. Напрасно. На заключительную вечеринку она тоже не явилась. Как в воду канула. Завтракая в отеле перед самым отъездом, он описал ее приятелю из дирекции, но “маленькая”, “очаровательная” и “брюнетка” – та еще зарисовка.
На эти переводческие коллоквиумы Виктор ездил еще два года подряд, и, что уж греха таить – только чтобы повстречаться с ней. С тех пор – а это грубейшее нарушение профессиональных законов – он стал вплетать в свои переводы коротенькие пассажи с упоминанием ипподрома в Аскоте или заварного крема. Начал он свою преступную деятельность как раз со сборника статей Гуревич, и в первый же текст – “Почему нужно дать женщинам все права и свободу” – он вписал фразу “Свобода – не заварной крем на шоколадном торте, а неотъемлемое право”. Очень даже ненавязчиво, а вдруг? Ведь она же заинтересовалась Гончаровым. Но увы. Если она и прочла книгу, то наверняка не заметила намека, как, впрочем, и издатель, да и остальные читатели тоже. Виктор прозевал свою жизнь, и тут было от чего прийти в отчаяние.
* * *
В начале года некая франко-американская организация, финансируемая культурным отделом посольства Франции, присудила ему премию за перевод одного из триллеров, которыми он зарабатывал себе на жизнь. В начале марта Виктор отправился на вручение в США, и его самолет попал в чудовищную турбулентность. Грозовые вихри кидали самолет из стороны в сторону, и казалось, эта болтанка никогда не кончится. Командир корабля говорил какие-то утешительные слова, но никто из пассажиров не сомневался, а Месель и подавно, что они рухнут в море и разобьются, врезавшись в стену воды. Несколько долгих минут он сопротивлялся, вцепившись в подлокотники, напрягал мышцы, чтобы не мучиться при каждом толчке. Пытался не смотреть в иллюминатор, из которого открывался вид на ночь и град. И вот впереди, в нескольких рядах от себя, неподалеку от спящего без задних ног блондина в капюшоне, он увидел ее. Заметь он эту женщину еще на посадке, он не сводил бы с нее глаз. И не то чтобы они прямо одно лицо, но она вдруг отчетливо напомнила ему исчезнувшую арлезианку. Судя по ее хрупкости, тонким чертам лица, гладкой коже и грациозному телу, это была еще совсем юная девушка, но, разглядев крошечные морщинки вокруг глаз, он понял, что ей скорее уже под тридцать. Очки в черепаховой оправе оставили на коже эфемерные мушиные крылышки. Иногда она улыбалась своему соседу, мужчине постарше, возможно, это ее отец, их, похоже, забавляли скачки самолета, разве что они специально разыгрывали непринужденность, потому что так спокойнее.
Но тут самолет ухнул в очередную воздушную яму, и у Виктора внутри что-то вдруг сломалось, он закрыл глаза и отдался на волю тряске, даже не пытаясь удержать равновесие. Он ощущал себя подопытной мышью – в состоянии сильного стресса они прекращают борьбу и смиряются со смертью.
Наконец, после невыносимо долгой паузы, самолет вылетел из грозы. Но Месель так и сидел в прострации, скованный чудовищным чувством нереальности происходящего. Вокруг него постепенно возобновлялась жизнь, люди смеялись, плакали, но он созерцал эту суету как сквозь запотевшее стекло. Командир корабля запретил отстегивать ремни до приземления, впрочем, Месель, совершенно выдохшийся, все равно не смог бы подняться. Как только двери самолета открылись, пассажиры ринулись прочь, им не терпелось оказаться снаружи, и салон быстро опустел, но Месель, оцепенев, словно врос в свое кресло у иллюминатора. Стюардесса похлопала его по плечу, он нехотя встал. И снова стал думать о молодой женщине, еще настойчивее, чем раньше. Ему почудилось, что ей одной будет под силу вырвать его из бездны небытия, он поискал ее глазами, но ее нигде не было видно, и в очереди на паспортный контроль ее тоже не оказалось.
В аэропорту его ждал заведующий отделом книги посольства.
– Вы точно в порядке, месье Месель? – участливо спросил он онемевшего, растерянного переводчика.
– Да. Мы чуть не погибли, мне кажется. Но я нормально.
Сотрудник посольства встревожился, услышав его тусклый голос. До самого отеля они не обменялись больше ни единым словом. Назавтра, заехав за Меселем ближе к вечеру, он понял, что тот весь день проторчал в номере и ничего не ел. Он чуть ли не насильно заставил его встать под душ и одеться. Прием был организован в книжном магазине “Альбертина” на Пятой авеню, напротив Центрального парка. В нужный момент, повинуясь настойчивому знаку атташе по культуре, Месель вытащил из кармана торжественную речь, написанную еще в Париже, и отрешенным тоном сообщил, что задача переводчика заключается в том, чтобы “путем перевоплощения высвободить чистый язык из тисков произведения”, с вялой напыщенностью выложил все хорошее, что не думает об американской писательнице, высокой, небрежно накрашенной блондинке, которая стояла, улыбаясь, рядом с ним, и внезапно умолк. Ощущая неловкость ситуации, писательница забрала у него микрофон, горячо его поблагодарила и обнадежила собравшихся, пообещав, что им предстоит встреча с очередными двумя томами ее фантастической саги. Затем наступило время коктейля; Месель побрел туда с отсутствующим видом.
“Черт, учитывая, во что нам обошлась эта тусовка, мог бы и врубиться”, – проворчал себе под нос атташе по культуре. Заведующий отделом книги лениво попытался защитить Меселя, все равно он завтра утром улетит обратно.
Вернувшись в Париж, Месель сел писать, словно под диктовку, и неподконтрольный ему автоматизм этого процесса вверг его в бездны ужаса. Книгу он назовет “Аномалия”, и она станет седьмым его произведением.
За всю свою жизнь я не совершил ни единого поступка. Я знаю, что меня, напротив, изначально сформировали именно поступки, и ни одно свое движение я не контролировал. Мое тело довольствовалось тем, что оживало между строчками, не мною начертанными. Какая все же наглость мнить себя хозяевами вселенной, притом что мы всего-навсего идем по пути наименьшего сопротивления. Предел пределов. Ни один полет никогда не развернет наше небо.
За несколько недель Месель-графоман заполнил страниц сто в том же духе, лавируя между лирикой и метафизикой:
Устрица, выстрадавшая жемчужину, знает, что сознание – это только боль, в сущности, оно всего лишь наслаждение от боли. […] Свежесть подушки всякий раз отсылает меня к бесполезной температуре моей крови. И если я дрожу от холода, то потому, что, кутаясь в теплый мех своего одиночества, я не в состоянии согреть весь мир.
Он уже несколько дней не выходил из дому. В последнем абзаце, обращенном к издательству, он говорит о том, до какой степени этот опыт дереализации, по сути, невыносим:
Я никогда не понимал ни как изменился бы мир, если бы меня не существовало, ни к каким берегам я бы его переместил, если бы мое существование было более насыщенным, мне невдомек, каким образом мое исчезновение исказило бы его движение. Вот я иду по дороге, чьи отсутствующие камни ведут меня в никуда. Я становлюсь точкой, в которой жизнь и смерть так близки, что сливаются воедино, и маска живого угасает на лице покойника. Сегодня утром, в ясную погоду, мне открывается вид на самого себя, и я такой же, как все. Я не прекращаю свое существование, но даю жизнь бессмертию. И наконец, я напрасно пишу финальную фразу, ибо она не ставит своей целью оттянуть этот момент.
Написав эти слова и отправив файл издательнице, Виктор Месель в приступе сильнейшей тревоги, суть которой ему никак не удавалось определить, шагнул с балкона и упал. Или выбросился. Он не оставил прощальной записки, но весь его текст – прелюдия к роковому прыжку.
Я не прекращаю свое существование, но даю жизнь бессмертию.
Это произошло двадцать второго апреля 2021 года, в полдень.
Люси
Понедельник, 28 июня 2021 года.
Париж, Менильмонтан
В предрассветных сумерках человек с угловатым лицом бесшумно толкает дверь спальни, его усталые глаза пристально смотрят на кровать, очертания которой еле угадываются в полумраке, – там спит женщина. Монтажный кадр длится три секунды, но Люси Богарт он не нравится. Слишком яркий, слишком рассеянный, слишком статичный. Наверное, оператор спал на ходу. Она отмечает, что при цветоустановке надо будет поиграть с гаммой, контрастом и немножко размыть картину на заднем плане, уж больно четко она выделяется. Люси слегка изменяет крупность, приближает лицо Венсана Касселя и сокращает длительность плана, чтобы придать ему динамику. На это у нее уходит ровно одна минута. Вот и все. Так гораздо лучше. Благодаря такому вниманию к деталям и кинематографическому чутью, Люси стала любимым монтажером многих режиссеров.
Сейчас еще совсем рано, пять утра, Луи спит. Через два часа она разбудит его, to wake, woke, woken, приготовит ему завтрак, to eat, ate, eaten, и да, повторит с ним неправильные английские глаголы по программе седьмого класса. Но пока ей надо срочно перемонтировать эту павильонную сцену нового фильма Майвенн, они собирались вместе посмотреть ее до полудня. Затылок ноет, в глазах резь, пора вставать. В большом зеркале над камином отражается невысокая худенькая женщина с юным воздушным силуэтом, у нее бледная кожа, точеные черты лица и короткие каштановые волосы. Большие очки в черепаховой оправе, нацепленные на тонкий греческий нос, придают ей вид студентки. Люси подходит к окну гостиной. Когда ее захлестывает ощущение пустоты, она прижимается лбом к холодному стеклу. Менильмонтан спит, но город засасывает ее. Вот бы покинуть свое тело и слиться со всем тем, что там, снаружи.
Приглушенно звякнул мейл. Увидев имя Андре, она вздохнула. Она злится, но не столько потому, что он ее достал, сколько потому, что он понимает, что хватит ее доставать, но удержаться не в состоянии. Как можно быть таким умницей и вместе с тем слабаком? Впрочем, любовь еще никогда не мешала сердцу попирать разум.
Она познакомилась с Андре три года назад, на вечеринке у приятелей-киношников. Она приехала поздно, и какой-то мужчина, собравшийся было уходить, решил задержаться. Все над ним потешались. Ну конечно, пришла красотка Люси, и наш Андре забыл, что спешит домой… Значит, это он, архитектор Андре Ванье из “Ванье & Эдельман”, она слышала о нем. Высокий, худой, на вид лет пятьдесят, но вполне вероятно, что он старше. У него длинные кисти рук, глаза грустные и веселые одновременно, и в них еще не померкла молодость. Люси сразу почувствовала, что стоило ей заговорить, как она пленила его, и ей понравилось, что он ее пленник.
Вскоре они снова встретились. Он ухаживал за ней очень сдержанно, но не потому, поняла она, что боялся показаться смешным, просто не хотел ее смущать. Поначалу она его отвергла, очень деликатно. Тем не менее они постоянно виделись, и всякий раз он был предупредителен, остроумен, внимателен. Она догадывалась, что он стесняется своей холостяцкой жизни и старается обойти эту тему, и подозревала, что любовниц у него хоть отбавляй, а магии ни на грош.
Однажды, весенним вечером, он пригласил ее к себе на ужин. Она удивилась, какие разношерстные у него друзья: весьма концептуальная художница, английский хирург проездом, журналистка из “Монд”, библиотекарь, налегавший на выпивку, и даже некий Арман Мелуа, человек изысканный и утонченный, который – узнала она за ужином – руководит французской контрразведкой. Так Люси попала в его большую квартиру в османовском доме, очень просто обставленную, в основном деревянной и индустриального стиля мебелью, заваленную книгами, романами и не имеющую ничего общего со строгими холодными интерьерами, которые принято ожидать у архитекторов. Взяв с полки яркую гипсовую фигурку Микки-Мауса, она изумленно повертела ее во все стороны. Андре подошел к ней:
– Жуткое уродство, правда?
Люси улыбнулась.
– Купил его, чтобы хоть что-то у меня дома резало глаз. К уродству привыкнуть нельзя. Это жизнь. Уродская, но жизнь.
Весь вечер Люси словно магнитом притягивал этот ужасный Микки-Маус. И вдруг, ни с того ни с сего, диснеевский мыш заговорил с ней, уверяя, что с этим человеком она может быть счастлива.
Она познакомила его с Луи. Андре не пришлось притворяться, ему на самом деле сразу понравился живой веселый мальчик, почти подросток, и он даже не пытался приручить его. При этом он прекрасно сознавал, что в борьбе за сердце Люси враги ему не нужны.
Как-то раз, прощаясь с Андре после обеда, Люси сделала шаг в сторону, чтобы перейти улицу, но он резко дернул ее за руку. Мимо пронесся грузовик. У нее заболело плечо, но она действительно чуть не погибла. Андре смертельно побледнел. Они застыли на месте, городские звуки вдруг резко усилились. Он часто дышал, она тоже, и, выдохнув, он прижал ее к себе:
– Я сделал тебе больно, извини, я испугался, подумал, что… я так тебя люблю.
Он отшатнулся, в ужасе от вырвавшегося признания, пробормотал сбивчивые извинения и ушел. Она посмотрела ему вслед и впервые заметила, что он ходит быстро, с прямой спиной, что он еще очень молод. Она никак не могла прийти в себя и позвонила ему только спустя две недели, а когда они увиделись, он ни словом не обмолвился о происшедшем.
Но он ведь произнес эти слова. Я тебя люблю. Люси испугалась. Ей еще не пришло время их услышать. Она прежде любила одного человека, он слишком часто и не к месту употреблял этот лживый глагол, унижал ее, издевался, исчезал, возвращался и исчезал снова. Ей хотелось сказать Андре, что она устала от всех этих мужиков, которые липнут к ней из-за нежной кожи, стройных ног и бледных губ, всего того, что они именуют красотой, то есть обещанием счастья, и ничего другого в ней не замечают. Устала от тех, кто охотится на нее, кто мечтает повесить ее на стенку очередным трофеем. Она заслуживает большего, нежели импульсивная похоть, ей надоело играть в эти игры. Ей хотелось сказать ему, что поэтому она мало-помалу и подпустила его к себе, и вот теперь она с ним. Потому что он ее не торопит, потому что она угадывает в нем мягкость и еще потому, что он уважительно к ней относится. Зачем же держать его в статусе старого безмолвного воздыхателя, надо порвать с ним немедля либо уже отдаться ему полностью, уступить. Но пока она просто устыдилась, что ведет себя жестко, порой и жестоко, сопротивляясь растущему влечению к нему.
Прошла еще одна зима, и вот месяца четыре с чем-то назад, после ужина в Kim, корейском ресторанчике в Маре, где они уже стали завсегдатаями, он сказал:
– Знаешь, Люси, ты мне очень дорога, и я прекрасно понимаю, что стоит между нами, что против нас. Но если ты когда-нибудь захочешь выбрать меня спутником жизни, надолго ли – твое дело, – тебе самой придется сделать первый шаг…
У взгляда, который он на нее бросил, не было возраста, – она растерялась, она улыбнулась, и, как ни убеждала себя, что следует еще повременить, ей стало страшно, что он устанет от напрасного ожидания. В конце концов она решилась поймать за рыжий локон шалуна Кайроса, древнегреческого бога счастливого мгновения.
Она потянулась к Андре и, сев рядом на скамейку, нежно поцеловала. Самая романтическая комедия в английском духе никогда не взошла бы на такую бесподобную первую сцену. Впрочем, Люси ни о чем не пожалела.
С этой, в общем-то, волшебной минуты они с Андре больше не расставались.
Две недели спустя, в начале марта, Андре собрался в Нью-Йорк строить “Сильвер Ринг”, она заканчивала монтаж последнего фильма фон Тротта, и до Майвенн, то есть на месяц с лишним, у нее ничего не было запланировано. Он предложил ей полететь туда вместе: у них будет полно времени, они засвидетельствуют свое почтение уткам в Центральном парке, навестят Клее в Гуггенхайме и даже посмотрят бродвейский мюзикл. Она согласилась без колебаний, при условии что он сводит ее к себе на стройку. Таким образом, она на свой манер давала ему понять, что хочет “вписаться в его жизнь”. Вернувшись домой, она с удовольствием заранее собрала вещи. Какие книжки взять, а вот, Кутзее, да, и еще томик Ромена Гари в “Плеяде”, ничего, не так уж много он весит, и это черное платье, точно, оно мне так идет, а юбка уж больно коротка, но я надену колготки, в марте там ужасно холодно, и она обрадовалась обретенной наконец беззаботности. Луи согласился побыть это время у бабушки.
В полете их ужасно трясло, ей стало даже жутко. Самолет, казалось, вот-вот расколется пополам, она совсем собой не владела от страха, но Андре постоянно разговаривал с ней, улыбался. Она полюбила Нью-Йорк, который знала гораздо хуже, чем он. Они собирались провести там неделю, а остались на две. У дорогущего парикмахера в Ист-Виллидж она остригла свои длинные каштановые волосы совсем коротко. “Знаешь, раньше я бы точно не рискнула. Я начинаю новую жизнь”. Это, конечно, самый отстойный штамп, но она была благодарна Андре за то, что он не поддел ее. Она чувствовала, как умиротворяюще он на нее действует, как сильно они могут, да-да, любить друг друга.
А потом они вернулись в Париж, и все постепенно стало разваливаться. Мало-помалу экзальтация Андре, который то и дело норовил прижать ее к себе, бесконечно, по поводу и без оного, лез с поцелуями, жаждал “во что бы то ни стало представить ее своим друзьям”, словно добычу, захваченную в победоносной битве, отпугнула ее. Почему кошка, поймав мышь, так торопится лишить ее жизни? Она не была готова к подобному нахрапу; ну зачем он так стремительно вторгается на ее территорию, лучше было бы не торопясь, спокойно притереться друг к другу. Жадность его рук отталкивала ее, гнетущая мужская похоть душила в зародыше ее собственное желание. Андре никак не хотел этого понять, и его ранимость, хотя он умело скрывал ее, становилась очевидной, ну нет, теперь, что ли, утешать его, вот еще, неохота, она не нанималась удовлетворять его тираническое вожделение, она не нанималась потакать его уязвленному нарциссизму, даже если это у него возрастное, не обязана выносить этот заискивающий взгляд щенка в собачьем приюте – забери меня, забери меня. Почему он упорно не замечает, что она чувствует себя в ловушке, оказываясь в его объятиях, в его постели? И во имя чего она должна угрызаться, что отказывает ему, она терпеть не может, когда на нее давят.
А потом, в начале июня, был последний ужин, тот самый ужин, во время которого Андре сделал попытку вернуть ее, хотя все уже пошло прахом, он настоял, чтобы они снова отправились в Kim, как будто тамошние старомодные интерьеры, полу-дзен полу“ Гангнам Стайл”, могли оказать на нее какое-то магическое действие, и он говорил, говорил безостановочно, и стыла стоящая перед ним beosut cream pasta, он слушал исключительно самого себя, изливал душу, не зная удержу, и каждая следующая красивенькая фразочка в этом словесном поносе делала его прощальную речь еще противнее. Она смотрела на него, он взял ее за руку, она покорно не отняла ее, хорошо бы оказаться подальше отсюда, сердце ее покрылось коркой льда, она беззлобно улыбнулась этому очаровательному господину, снова разом постаревшему, неужели он не соображает, что она уже ушла от него? Может быть, ей не хватило энергии, или просто любви… Боже, как она ненавидит это слово. Но Андре, несмотря ни на что, все-таки сыграл роль бальзама, пока не зарубцевались ее раны, своего рода целебной мази, которая теперь, когда она излечилась, оказалась невыносимо пахучей и прогорклой… Но нет, она неправа, не следует видеть красоту начала в горьком свете конца. Не она им пренебрегла, это он и только он не сумел быть на высоте их общих надежд.
Она настояла, чтобы они заплатили за ужин пополам, все способы хороши, чтобы намекнуть ему, что отныне они – это “он и она”, а никакие не “мы”. Тогда он протянул ей маленькую книжку: “Аномалию” Виктøра Меселя. Где-то она слышала это имя.
– Прочти, тебе понравится…
Она открыла книгу наугад, на фразе “Надежда заставляет нас томиться перед дверью счастья. Когда надежды сбудутся, мы попадем в прихожую несчастья”. Боже, как образно, это не предвещает ничего хорошего. И чуть ниже: “Обольщать умеет каждый, разрыв – высокое искусство”. То есть она еще и художник. Высокое искусство – это прекрасно.
Она приняла подарок и ушла.
Это было три недели назад, задолго до отъезда Андре в Мумбаи, на строительство этой дурацкой башни Сояры или Суюры, он на все лады расхваливал ее за элегантность стиля, хотя Люси уже давно плевать, что он там строит.
На экране компьютера так и висит его вчерашний мейл, набранный жирным синим шрифтом.
Она наконец-то открыла его. В нем нет ни единой фразы, которая не показалась бы ей многословной, пустой, нелепой. Ничто не тронуло ее, впрочем, скорее всего, она просто уже ни на что не реагирует.
Мне хотелось бы пройти с тобой рука об руку как можно более длинный путь, самый длинный путь на свете.
Какая пошлятина!
Я так и не узнаю, понравился ли тебе в конце концов мой взгляд, обращенный на тебя, – влюбленный взгляд, исполненный желания.
Она закатила глаза. И на закуску жалкое самоуничижение:
Ответа я не жду.
А Люси и не думала отвечать.
Внезапно зажужжал телефон, номер не определился. Да как он смеет в понедельник так рано, еще же ночь, зная, что Луи спит в соседней комнате? Люси в ярости ответила, чтобы прекратить этот трезвон. Но услышала женский голос:
– Люси Богарт?
– Да, – произнесла Люси как можно тише.
– Комиссар Мопа. Национальная полиция.
– Но… Это какая-то ошибка.
– Вы родились 22 января 1989 года в Монтрёйе?
– Да.
– Хорошо. Мы поднимаемся к вам. Позвольте нам войти, будьте добры.
– С какой стати? Вы разбудите моего сына.
– Мы все вам объясним. У нас есть ордер на задержание, я прямо сейчас подсуну его вам под дверь. Откройте, пожалуйста.
