Эрнст Гофман
Мастер Иоганн Вахт
В каком-то городишке, жалкий вид которого особенно поразил графа, внезапно постигла его тяжкая нервная болезнь, некоторое время державшая его в полном беспамятстве. По счастью, в этом местечке оказался молодой и очень искусный врач, сумевший остановить течение болезни, так что граф не только пришел в сознание, но через несколько дней уже смог продолжать свое путешествие. Однако его неотступно тяготила мысль, что на пути мог с ним случиться второй припадок, что он мог от этого умереть и оставить жену в глубокой бедности. Тогда, к своему немалому удивлению, узнал он от того же врача, что, невзирая на свой жалкий вид, этот дрянной городишко служит местопребыванием прусского королевского суда и что, следовательно, вполне возможно поместить туда на хранение, с соблюдением всех законных формальностей, какое угодно духовное завещание, лишь бы он мог представить благонадежное удостоверение своей личности. Сначала этот пункт представлялся графу наиболее затруднительным. В самом деле, кому же он был доподлинно известен в этом краю?
Но бывают на свете удивительные случайности! Как раз в ту минуту, когда граф выходил из своей кареты перед гостиницей этого города, у подъезда стоял старый инвалид, почти восьмидесятилетний старец, живший в соседней деревне, промышлявший плетением корзин и очень редко бывавший в городе. В молодости он служил в австрийской армии и пятнадцать лет кряду состоял в должности стремянного при отце этого самого графа. С первого же взгляда старый служака узнал сына своего прежнего начальника и, вместе со своей женой, бессознательно послужил к удостоверению его личности, надо полагать, не без выгоды для себя. Молодой человек тотчас понял важность этого документа и увидел, что для получения дальнейших сведений следует отправиться в те края, сличить местность с описаниями графа и, таким образом, напасть на след того городка, где граф заболел и составил свое завещание.
Он поехал вместе с графиней в Восточную Пруссию; тут он хотел, по мере возможности, найти дорогу, по которой в то время следовал граф, и по записям в станционных книгах проследить его маршрут. После многих тщетных поисков удалось ему открыть, что граф взял почтовых лошадей из Эйлау до Алленбурга. Далее терялся всякий след; однако выяснилось, что граф направлялся в Россию через прусскую часть Литвы, и, кроме того, в Тильзите были отмечены прибытие графа и отъезд его на курьерских лошадях. Оттуда снова терялся след. Молодому адвокату показалось вероятным, что следует искать разгадки этого таинственного случая на сравнительно небольшом пространстве, отделяющем Алленбург от Тильзита. В один ненастный вечер, удрученные заботами, усталые от переездов, добрались они с графиней до гостиницы маленького городка Инстербурга. Странные предчувствия охватили Ионатана, когда он вошел в отведенную ему дрянную комнату. Вся обстановка показалась ему так знакома, будто он сам когда-то бывал тут или слышал подробное описание чьего-то здесь пребывания. Графиня тотчас ушла в свою спальню, а молодой адвокат всю ночь проворочался на постели. Когда утреннее солнце осветило комнату, взгляд его упал на обои в одном из углов комнаты. Он заметил там большое пятно на месте стершейся голубой краски, которой стены были слегка замазаны поверх старых обоев: под этим кусочком обнаружился ярко-желтый грунт, по которому были намалеваны всевозможные уродливые рожи в новозеландском вкусе.
Вне себя от радости, восхищенный адвокат вскочил с постели; он находился в той самой комнате, где граф Ц… писал свое роковое завещание: он описал ее так обстоятельно, что сомневаться было невозможно.
Не хочу далее утомлять читателя подробностями того, что произошло после этого открытия. Довольно сказать, что в Инстербурге и тогда, как теперь, действовал прусский высший суд, в то время называвшийся королевским судом. Молодой адвокат немедленно вместе с графиней отправился к председателю; они предъявили привезенные с собой бумаги, законным порядком установившие личность графини, духовное завещание было найдено, признано действительным, и графиня, уехавшая со своей родины в отчаянном положении и в большой бедности, вернулась домой утвержденная во всех правах наследства, которого хотела лишить ее враждебная судьба.
В глазах Нанни адвокат был герой, ниспосланный небесами на защиту беспомощной невинности против козней злобного света. Леберфинк тоже рассыпался в преувеличенных восхвалениях юного юриста, превознося выше меры его деятельность и проницательность. Мастер Вахт, с своей стороны, одобрил усердие и настойчивость Ионатана, прибавив, впрочем, что он лишь исполнил свой долг, не более того, и притом по его, мастера Вахта, мнению, все это дело можно было распутать более прямым путем и скорее привести к благополучному концу.
– Этот случай, – сказал Ионатан, – считаю я за настоящую счастливую звезду, взошедшую на моем горизонте при самом первом моем вступлении на жизненное поприще. Это дело обратило на себя всеобщее внимание. Все венгерские магнаты заинтересовались им. Мое имя получило известность, и – что также не мешает делу, – графиня щедро наградила меня за это, отсчитав мне десять тысяч голландских талеров чистоганом.
Пока адвокат рассказывал, на лице мастера Вахта все время происходила какая-то странная игра мускулов, и наконец оно выразило живейшее огорчение.
– Что? – зарычал он вдруг львиным голосом, и глаза его сверкнули гневным пламенем. – Вот, я это предсказывал! Стало быть, ты торгуешь правом? За то, что эта графиня получила свое законное наследие, что ей удалось вырвать свое добро из рук обманувших ее родственников, она должна была платить деньги, приносить жертву мамоне? Фи, стыдись! Как тебе не совестно!
Молодой адвокат пробовал приводить всякие разумные доводы, то же делали и все присутствовавшие, но напрасно; ничто не оказывало на мастера Вахта никакого действия; тщетно ему говорили, что невозможно с большей радостью делать добровольный подарок, чем сделала его графиня, как только выиграла свое дело; и даже, прибавлял от себя всезнающий Леберфинк, Ионатан сам виноват в том, что гонорар не оказался гораздо значительнее, так как, принимая во внимание громадность выигранного наследства, вознаграждение за труды могло быть соразмерно больше. Старик все-таки остался при своем мнении и упрямо повторял, что там, где дело идет о праве, не может быть речи о деньгах.
Мало-помалу, однако, он успокоился и сказал:
– Правда, что в этом деле есть многие обстоятельства, могущие служить тебе извинением, так как искушения презренного корыстолюбия были слишком сильны; но сделай одолжение, вперед никогда не упоминай при мне о графине, о духовном завещании и о десяти тысячах талеров; иначе мне может показаться, что тебе не совсем уместно сидеть за моим столом.
– Вы ко мне очень жестоки, очень несправедливы, батюшка, – сказал адвокат дрожащим от волнения голосом.
Нанни молча проливала слезы, а Леберфинк, в качестве ловкого светского человека, поскорее переменил разговор, заговорив о новой позолоте утвари церкви св. Гангольфа.
Можно себе представить, в каких натянутых отношениях жили теперь все члены семейства Иоганна Вахта. Куда девались непринужденность разговоров, и бодрость духа, и общая веселость настроения? Гнетущая досада грызла сердце Вахта, и это было написано у него на лице.
О Себастьяне Энгельбрехте так и не было ни слуху ни духу, и таким образом погасала последняя слабая надежда, одно время мерцавшая в душе Вахта.
Старший помощник мастера Вахта, по имени Андрее, был верный, честный, здравомыслящий человек, преданный ему всею душой.
– Эх, хозяин, – сказал он однажды поутру, вместе с мастером Вахтой стругая какие-то балки, – не могу я дольше терпеть, у меня все сердце выболело, глядя, как вы мучаетесь. Бедная Нанни! Бедный Ионатан Энгельбрехт!
Мастер Вахт быстро кинул рубанок на верстак, обернулся, схватил Андреса за грудь и воскликнул:
– Слушай, то, о чем ты задумал, только тогда может случиться, когда тебе удастся вырвать из моего сердца понятия о добре и правде, которые могущество божие начертало в нем огненными буквами!
Андрее был не такой человек, чтобы затевать с хозяином психологические рассуждения; он почесал у себя за ушами и, сконфуженно ухмыляясь, проговорил:
– Стало быть, если к вам в мастерскую пожалует с утренним визитом один важный господин, и от него тоже никакого толку не будет?
Мастер Вахт тотчас сообразил, что кто-нибудь намерен осаждать его новыми приставаниями и что, вероятно, это будет не кто иной, как граф фон Кезель.
Ровно в девять часов явилась Нанни, а за ней старая Барбара принесла в мастерскую завтрак. Мастеру Вахту было неприятно, что пришла Нанни: это было необычно и говорило о каком-то заранее составленном заговоре.
Вскоре вслед за тем действительно явился аббат, причесанный и затянутый, как куколка; за ним следом пожаловал лакировщик и позолотчик, Пикар Леберфинк, в пестром наряде самых ярких цветов и довольно-таки похожий на майского жука.
Вахт сделал вид, что крайне рад гостям, и тотчас предположил вслух, что господин аббат, очевидно, желает посмотреть новые модели…
В сущности, мастер Вахт ужасно боялся, как бы аббат не начал донимать его нескончаемой проповедью насчет судьбы Нанни и Ионатана, с целью поколебать его решение. Случай избавил его от такой напасти.
Только что аббат, молодой адвокат и лакировщик стали рядом и аббат уже в отборнейших выражениях коснулся сладчайших в жизни отношений, как раздался голос дюжего Ганса: «Подавай!» – а рослый Петер с другой стороны так поторопился двинуть бревно, что порядком задел за плечо господина аббата, который от толчка упал на господина Пикара, а тот, в свою очередь, повалился на молодого адвоката, и в одно мгновение ока все трое исчезли из вида. Как раз за ними возвышался холм древесных опилок и стружек.
В этой куче увязли злополучные гости, так что от них только и видны были четыре черные и две верблюжьего цвета ноги; последняя пара, обутая в праздничные чулки, принадлежала господину лакировщику и позолотчику Пикару Леберфинку. Невозможно было удержаться от смеха, и все подмастерья и ученики разразились звонким хохотом, несмотря на то что мастер Вахт унимал их и приказывал молчать.
Наиболее пострадал аббат, так как опилки облепили его кругом, наполнили все складки его платья и попали даже в тщательно подвитые кудри. Он был сконфужен в высшей степени и полетел вон, словно гонимый бурным ветром, а за ним следом убежал и юный адвокат. Остался один Пикар Леберфинк, неизменно приветливый и веселый, даром что чулки верблюжьего цвета погибли невозвратно, будучи во многих местах изодраны, а изящные стрелки на них даже вовсе испорчены враждебными щепками. Тем и кончилась осада, предпринятая против мастера Вахта.
Он и не подозревал, какой ужас ожидал его в ближайшем будущем.
Мастер Вахт только что пообедал и стал медленно спускаться по лестнице, намереваясь пройти на рабочий двор. В это время он услышал с улицы грубый голос, кричавший:
– Эй, ты! Тут, что ли, живет старый мошенник, плотник Вахт?
На что другой голос с улицы отвечал:
– Никакого старого мошенника тут нет, а проживает здесь, в собственном доме, честный гражданин и староста плотничьего цеха господин Иоганн Вахт.
В ту же минуту в дверь сильно стукнули, она распахнулась, и глазам мастера Вахта предстал рослый и дюжий парень самого дикого вида. Черные волосы торчали клочьями сквозь дыры изодранной солдатской фуражки, а через прорехи ветхого кителя просвечивало голое тело, загорелое и грязное в высшей степени. Чулок на нем не было, и солдатские башмаки были надеты на голую ногу; синеватые полосы вокруг щиколоток показывали, что он побывал в цепях.
– Ого, – крикнул парень, – небось не узнали меня? Не узнали Себастьяна Энгельбрехта, которого надули, утянув у него часть наследства?
Мастер Вахт с величавым и внушительным видом шагнул вперед, невольно выставив руку, в которой держал увесистую палку. Тут парень, точно пораженный молнией, попятился, воздел к небу сжатые кулаки с угрожающим видом и закричал:
– Ого! Я знаю, где искать мне свою часть наследства, и сумею ее достать назло тебе, старый греховодник!
Он стрелой помчался вниз по склону Каульберга, а народ побежал за ним.
Мастер Вахт несколько секунд стоял в сенях в оцепенении. Только тогда очнулся он, когда Нанни горестно воскликнула:
– Батюшка, да ведь это был Себастьян!
Тогда старик, шатаясь, вернулся в комнату, упал в кресло, закрыл лицо руками и, глубоко потрясенный, проговорил:
– Силы небесные, это Себастьян Энгельбрехт!
Между тем на улице поднялся шум, народ бежал с горы, и вдали кричали: «Убийство! Убийство!»
Охваченный страшным предчувствием, мастер Вахт также побежал вниз, к жилищу Ионатана, стоявшему у самого подножья горы Каульберг.
Густая толпа народа волновалась впереди, и среди этой толпы разглядел он Себастьяна, отбивавшегося точно дикий зверь от обступивших его людей, но в эту самую минуту подоспела городская стража: его повалили на землю, связали по рукам и по ногам и увели.
– Боже, боже, Себастьян убил своего брата! – говорили в толпе, хлынувшей из дома, где жил Ионатан.
Мастер Вахт пробрался вперед и застал бедного Ионатана в руках врачей, всячески старавшихся привести его в чувство. Три сильных удара кулаком по голове заставляли ожидать самых печальных последствий.
Как водится в подобных случаях, нашлись любезные подружки, поспешившие уведомить Нанни обо всех подробностях того, что случилось; девушка со всех ног бросилась к дому своего возлюбленного и прибежала в тот момент, когда под влиянием нашатырного спирта Ионатан только что открыл глаза, и доктора уже собирались буравить его череп.
Легко вообразить, что тут было.
Нанни была неутешна; Реттель, сама невеста, горевала очень искренне; у Пикара Леберфинка слезы струились но щекам, и он говорил:
– Оборони бог всякого от плотничьего кулака, особенно если такой кулачище хватит по голове!.. А потеря такого молодого человека, каков господин Ионатан, уж конечно незаменима. А если суждено тому случиться, у него будет черный гроб, отполированный, как стеклышко, а изображение мертвых голов и иных трогательных эмблем так ему высеребрю, что любо-дорого будет смотреть.
Случилось так, что Себастьян бежал из партии бродяг, которых препровождали под конвоем из Баварии через бамбергскую территорию. Поравнявшись с городом Бамбергом, он бросился туда с намерением выполнить безумный план, давно уже бродивший в его голове. Он еще не был окончательным злодеем и безбожным убийцей, но представлял яркий пример легкомысленного человека, счастливо одаренного от природы, но подпадающего во власть искушения, которое в конце концов может довести до высшей степени позора и нищеты.
В Саксонии попал он в руки какого-то крючкотворца, доказавшего ему по пальцам, что при дележе отцовского наследства мастер Вахт его значительно обчел, очевидно в пользу его брата Ионатана, за которого просватал свою дочку, по имени Нанни. Очень вероятно, что старый шарлатан сочинил всю эту историю на основании отрывочных сведений, в разное время сообщенных ему Себастьяном. Благосклонному читателю известно, как Себастьян пытался грубой силой добиться своих прав. Выбежав из сеней мастера Вахта, он бросился к жилищу Ионатана и ворвался к нему в комнату в ту минуту, когда тот, сидя перед письменным столом, сводил счеты и проверял деньги, кучками лежавшие перед ним на столе.
Писарь сидел в противоположном углу комнаты.
– Ага, нечестивый грабитель, – яростно кричал Себастьян, – так и сидишь перед своей казной и пересчитываешь, насколько меня обсчитал? Подавай сюда все, что старый злодей украл у меня и отдал тебе. Ах, ты, дрянное отродье скаредного, ненасытного дьявола!
Видя, что Себастьян лезет на него, Ионатан инстинктивно поднял обе руки, желая отстранить его и повторяя: «Брат! Ради бога, перестань! Брат!..» Но тут Себастьян несколько раз ударил его кулаком по голове; Ионатан без чувств упал на пол, а брат его наскоро сгреб несколько кучек денег и хотел убежать, по это ему не удалось.
По счастью, оказалось, что ни один из ударов, полученных Ионатаном в голову, не причинил сотрясения мозга, и хотя по всей голове у него образовались большие желваки, однако это не представляло опасности для жизни. Через два месяца Себастьян был отправлен в каторжную тюрьму, где ему предстояло отбывать тяжелую кару за покушение на грабеж и убийство, а Ионатан окончательно выздоровел.
Ужасное происшествие подействовало на мастера Вахта разрушительно: неотступная тоска подтачивала его здоровье. На этот раз крепкий дуб был потрясен от вершины до глубоких корней.
Часто, когда окружающие думали, что он занят чем-нибудь другим, можно было расслышать, как он тихо бормотал: «Себастьян! Братоубийца! Что ты со мной сделал?» – после чего он имел вид человека, внезапно очнувшегося от глубокого сна. Он только тем и держался на ногах, что работал напряженно, безостановочно.
Но кто изведает пучину души человеческой, в которой тайные мысли и чувства переплетаются так диковинно, как в душе мастера Вахта! Мало-помалу гнев против Себастьяна и омерзение перед его злодейством побледнели, а молодая жизнь, загубленная любовью к Ионатану, представлялась ему все живее и ярче.
Во многих кратких изречениях мастера Вахта проглядывало такое настроение: «Итак, твой брат закован в цепи? Вот до чего довел его поступок, направленный против тебя! Скверное, должно быть, чувство знать, что из-за тебя брат пошел в кандалы… Не желал бы я быть на твоем месте… Но юристы думают иначе. Им было бы право соблюдено… То есть лишь бы можно было играть в куклу, какую сами же они состряпали, сами нарядили и называют ее какими угодно именами!»
Такими желчными, даже неразумными речами мастер Вахт частенько угощал теперь Ионатана. Спорить с ним было совершенно бесполезно. Поэтому молодой адвокат и не представлял никаких возражении; только иногда, когда старик особенно злобствовал и юноше ясно представлялось, что его счастье навеки погублено, от полноты сердечного горя он произносил:
– Батюшка, батюшка, как вы жестоко и несправедливо меня укоряете!
Однажды все семейство было в гостях у лакировщика Леберфинка, в том числе и Ионатан. Мастер Вахт сообщил, что кое-кто выразил мнение, что хотя Себастьян Энгельбрехт и совершил преступление и сидит в тюрьме, однако мог бы притянуть к суду мастера Вахта, как своего бывшего опекуна, за растрату наследства.
– Вот, – продолжал старик, язвительно улыбаясь и обернувшись к Ионатану, – вот был бы хорошенький процесс для молодого адвоката; я подумал, что, вероятно, ты же и возьмешься вести это дельце, так как, может быть, сам в нем заинтересован; может быть, я и тебя обобрал!
Юный адвокат вскочил с места, выпрямился, глаза его засверкали, грудь тяжело вздымалась, он внезапно весь преобразился. Воздев руки к небу, он воскликнул:
– Нет, вы мне больше не отец! Вы безумный! Из-за смешного предрассудка, без размышлений, вы разрушаете и счастье и душевное спокойствие любимых детей своих; никогда вы больше меня не увидите; я даю согласие на предложения, сделанные мне сегодня американским консулом, и еду в Америку!
