Эрнест Уильям Хорнунг
Мистер Джастис Раффлс
Глава I. Приветственный банкет
Раффлс исчез из города, и даже я не имел понятия о его местонахождении, пока он не телеграфировал мне, назначив встречу на следующий день, в 7:31 вечера, на вокзале Черинг-Кросс. То было во вторник, накануне матча между Кембриджем и Оксфордом, а значит, ровно через две недели после того, как он таинственно пропал. Телеграмма пришла из Карлсбада, и я поразился – ну что за выбор курорта для Раффлса! Разумеется, было только одно обстоятельство, которое могло увлечь обладателя такого физического здоровья в это гиблое место. И вот, к моему ужасу, в назначенный для встречи вечер среды он сошел с поезда, выглядя при этом, как мумия блестящего джентльмена, которого я знал.
– Молчи, мой дорогой Банни, ни слова, пока я не отгрызу кусок британской говядины! – предупредил он тоном вялым, как его запавшие щеки. – Нет, я не собираюсь пока разбирать багаж. Окажи мне эту любезность завтра, Банни, дорогой ты мой.
– Как хочешь, в любое время – сказал я, подавая ему руку. – Но где мы будем обедать? У Кельнера? В Неаполо? В Карлтоне, или в клубе?
Но Раффлс на все только качал головой.
– Я не хочу туда – сказал он. – Но я знаю, чего хочу!
И он повел меня прочь от вокзала, останавливаясь то тут, то там, чтобы полюбоваться закатом над Трафальгарской площадью или вдохнуть смолистый аромат деревянных тротуаров, что был как духи для его обоняния, а беспорядочный стук колес, кажется, звучал для него музыкой, пока мы не остановились перед одним из тех политических представительств, которые дозволяют считать себя обычными клубами. К моему удивлению, Раффлс прошел внутрь, как будто весь отделанный мрамором зал принадлежал лично ему, и, не сворачивая, проследовал в гриль-залу, где повара в белейших колпаках заставляли всевозможную снедь шипеть на серебрёных решетках. Он не стал спрашивать меня о заказе. Это было решено еще в поезде. И он сам выбрал вырезку, настоял на том, чтобы кинуть взгляд на почки, перемолвился насчет картофельного гарнира и гренок по-уэльски, распорядившись подать их позже. Все это было совершенно нетипично для Раффлса, которого я знал (ведь он вовсе не был привередлив в пище), впрочем, как и вздох, с которым он рухнул на стул напротив меня, скрестив руки на скатерти.
– Не думал, что ты состоишь в таком клубе – заметил я, действительно шокированный этим открытием, но еще и потому, что не хотел сразу приступать к обсуждению его исчезновения.
– Ты многого обо мне не знаешь, Банни – устало произнес он. – Например, ты знал, что я уехал в Карлсбад?
– Ну конечно же, нет.
– Но ты ведь припоминаешь, когда мы в последний раз вместе сидели за столом?
– Ты про тот раз, когда мы поужинали в Савое?
– Прошло всего лишь три недели, Банни.
– А мне показалось, несколько месяцев.
– А мне – будто несколько лет! – воскликнул Раффлс. – Но ты, конечно, помнишь того дикаря за столом по соседству, и его нос, похожий на сельскую водокачку, и его жену в изумрудном ожерелье?
– Кажется, да, – ответил я. – Ты ведь про великого Дэна Леви, известного как мистер Шейлок? Точно, Эй Джей, ты ведь мне про него и рассказывал.
– Правда? Тогда ты, возможно, припомнишь, что Шейлоки как раз на следующий день уехали в Карлсбад. Это было последнее пиршество старика перед ежегодным оздоровлением на водах, и он убедился, что все вокруг будут об этом осведомлены. Ах, Банни, я ведь теперь даже соболезную старому увальню!
– Но что же ты сам там делал, старина?
– Ты еще спрашиваешь? Неужели ты забыл тот момент, когда увидел изумруды под их столом, едва чета ушла из залы, и как я, забывшись, дернулся их поднять, чтобы заполучить лучшее ожерелье со времен нашего знакомства с леди Мелроуз?
Я покачал головой, частью отвечая на его вопрос, но частью и из-за того, что этот чудной случай не давал покоя моей памяти. Однако теперь я был готов к встрече с еще большим чудачеством.
– Ты ведь тогда был абсолютно прав, – продолжил Раффлс, очевидно, вспоминая мои упреки, – то, что я пытался сделать было низко. Я повел себя как бестактный идиот, ведь очевидно, что такое тяжелое ожерелье не могло свалиться без ведома хозяйки.
– То есть ты признаешь, что она уронила его специально? – спросил я с возрастающим интересом, ведь я, кажется, начал понимать, чем закончится история.
– Верно, – произнес Раффлс. – Бедняжка сделала это преднамеренно, когда наклонилась за чем-то; и все это было устроено только для того, чтобы драгоценность подобрали, и сорвалась поездка в Карлсбад, куда ее увалень-муж тащил ради оздоровления.
Я сказал, что всегда ощущал, что мы пошли наперекор судьбе в том казусе с изумрудами, и меня тронуло то, как Раффлс, укоряя себя, легко согласился со мной.
– Но я все понял, как только метнулся за изумрудами, – сказал он, – и услышал, как этот боров костерит ее за пропажу. Он тоже был уверен, что она это нарочно, о чем и сказал ей; он не стеснялся в выражениях; все это обрушилось на ее бедную головку, и в результате я увидел свой порыв в истинном свете, Банни. Мне не нужны были твои укоры, чтобы осознать, какой крысой я оказался. Я понял, что теперь у тебя есть полное право на часть этого ожерелья, и ощутил позыв немедленно доставить его, честь по чести. И отправился в Карлсбад за его временными владельцами так скоро, как позволило мне врожденное благоразумие.
– Восхитительно! – произнес я, в восторге от того, что старина Раффлс определенно был не так плох, как выглядел. – Но не взять меня с собой, Эй Джей – подобной низости я не могу простить.
– Дорогой мой Банни, ты бы этого не вынес, – мрачно заявил Раффлс. – Оздоровительные процедуры прикончили бы тебя; погляди, во что я превратился.
– Только не говори, что прошел через все это! – усмехнулся я.
– Ну разумеется, Банни, прошел, и разыграл все как по нотам.
– Но зачем, во имя всего на свете?
– Ты не знаешь Карлсбада, иначе бы не спрашивал. Весь городок наводнен шпиками и мошенниками. Если бы я нарушил правила, прописанные мне одним из мошенников, я сразу же был бы замечен одним из шпиков, и вылетел бы оттуда немедленно – принятый одновременно и за шпика, и за мошенника. О Банни, если бы старик Данте был еще жив, я бы советовал ему заглянуть в это целебное болото и переписать свой Ад, поужаснее приукрасив его!
Прибыли наши стейки, дымясь от жара, каждый с кусочком почки и волной жареного картофеля. И божественный перерыв (полагаю, именно таковым он казался моему другу), когда слова Раффлса были обращены только к официанту и касались только прибывающих кружек горчащего напитка, послужил излишним свидетельством, что каждый, кто скажет, что англичане не умеют пить пиво – очевидный лжец. Честно говоря, я и не умею, но в тот вечер достиг невозможного для себя исключительно из чувства симпатии к Раффлсу. И я наконец получил награду за это: рассказ об ужасных лишениях, который я не посмел бы облечь в слова иные, чем те, что употребил он.
– Нет, Банни, ты бы там не продержался и половины недели; тебе пришлось бы постоянно так выглядеть! – промолвил Раффлс. Полагаю, мое лицо вытянулось (со мной это бывает) от такой клеветы на мою выносливость. – Бодрее, друг мой, вот так-то лучше, – продолжил он, а я и впрямь постарался приободриться. – Но западня была нешуточная. Проведя там неделю, ты не увидишь вокруг и улыбки; чувство юмора – первое, что гибнет на водах. В моем отеле проживал заядлый охотник, спускал вес ради того, чтобы оседлать какую-то особенно чистопородную кобылу – он, несомненно, тот еще бес в своем поместье – но там бедолаге было не до веселья! Он проходил бессчетные мили пешком до завтрака, все утро лежал в грязевых припарках и не нюхал питья целый день, за исключением газированной дряни под названием Гешюблер. Ему дозволялось поглощать ее в течение часа после обеда, со свисающим из пасти языком. Мы оба ходили взвешиваться перед закатом, и хотя он казался добряком, пока дрых в своем кресле, я замечал, как он в бешенстве рвал свой листок с записью веса, когда выяснялось, что, нимало не скинув, он еще и набрал пару фунтов. Мы иногда начинали прогулку вместе, но его речь была так сосредоточена на его физических кондициях, что невозможно было вставить ни слова о своих.
– Я убежден, с твоими кондициями все было в порядке, – заверил я Раффлса, но он покачал головой, как будто не был вполне в этом уверен.
– Возможно, поначалу – да, но воды быстро об этом позаботились! Я съеживался, как аккордеон, Банни, и теперь только надеюсь, что развернуться смогу так же быстро. Видишь ли, в обычаи этого пруклятого места входит телефонировать доктору, как только прибудет очередной страдалец. Я посоветовался с охотником, и он, конечно же, рекомендовал своего эскулапа, чтобы скрепить наше товарищество. Старый архимошенник склонился надо мной через десять минут, исследуя от скальпа до пяточных мозолей, и вынес бесстыднейший вердикт о моем состоянии. Он утверждал, будто у меня есть печень! Клянусь, до прибытия в Карлсбад у меня ее не было, но теперь даже не знаю, возможно, я притащил ее с собой сюда.
И он с отрешенным лицом опрокинул в себя остатки пива из кружки, прежде чем пикировать на подоспевшие уэльские гренки.
– Они будто золотом сияют, сокровище среди прочей пищи, – заявил бедный старина Раффлс. – Хотел бы я, чтобы мошенник-доктор видел меня сейчас! У него хватило наглости заставить меня самого записать мой диагноз, и он был настолько похож на тот, что был у друга-охотника, что того на целый вечер покинула его благоприобретенная угрюмость. Мы начинали день с оздоровительного питья у одного и того же проклятого немецкого колодца, и прогуливались до вечернего звонка по одной и той же колоннаде в компании одной и той же упитанной шайки. Это вовсе не шутка, Банни… Тут уж не до шуток. Кругом примочки из грязи и подвявшие продукты, а между тем и этим – жидкая отрава без запаха спиртного – вот какова была моя участь. Ты кривишь губы, Банни? Я же говорил тебе, ты бы такого не вынес; но это был единственный способ сорвать Изумрудный Банк. Так я постоянно хранил себя от подозрений. И все эти неудобства не заботили меня, как могли бы озаботить тебя или моего друга-охотника – а он ведь дошел до того, что раз упал в обморок прямо у доктора, надеясь, что в чувство его будут приводить ложечкой бренди. Но бедолага получил всего лишь глоток портвейна.
– Ну и как – удалось тебе сорвать банк?
– Ну конечно же, да, Банни, – произнес Раффлс вполголоса, глянув на меня так, что этот момент я припоминал еще долго. – Но здесь, естественно, нас подслушают официанты, и остальное я изложу тебе позже. Полагаю, ты понимаешь, что заставило меня вернуться так рано?
– Неужели окончание курса лечения?
– До этого не хватило всего трех дней. Мне пришлось выиграть пари с очень высокими ставками у Лорда Великого Мошенника, чтобы прикрыть свое поспешное отступление. Но, кстати говоря, если бы Тедди Гарланд не вырвал победу для «Синих» в последний момент, я бы все еще торчал в Карлсбаде.
Е. М. Гарланд (Итон и Тринити-колледж) был игроком в крикет, защищавший калитку за Кембридж, одним из многих спортивных талантов, кое-чем обязанных Раффлсу. Они сдружились где-то на отдыхе в деревне, потом встретились в городе, где отец юноши владел домом, и там Раффлс гостил очень часто. Боюсь, я относился немного предубежденно и к отцу, отошедшему от дел пивовару, с которым я едва был знаком, и к сыну, которого раз или два видел в Олбани. Хотя я вполне понимал взаимное притяжение, существовавшее между Раффлсом и этим гораздо более молодым человеком; конечно, тот был всего лишь мальчишка, но, как многие из его школы, он казался обладателем не по годам обширных знаний, и имел вместе с тем ту живость молодого очарования и умильность, которых не перевесить ни знанию, ни опыту. Однако у меня возникло определенное подозрение, что парень имел склонность пускаться во все тяжкие, и что именно Раффлс оказался тем, кто мог вмешаться иногда, чтобы обуздать эскапады юности, и превратил его в то, из чего куются настоящие «Синие». По крайней мере, я знал, что никто не мог бы стать более надежным другом или мудрым советчиком нуждающемуся в этом молодому человеку. Наверное, многие из подопечных Раффлса могли бы подтвердить от всего сердца мои слова, но они не знали его с той стороны, с которой знал его я; и если они заявляют, что именно поэтому столько думают о нем, пусть наберутся терпения – тогда однажды они услышат нечто, что заставит их еще больше призадуматься.
– Я не мог оставить бедного Тедди играть за Лордов без поддержки, – пояснил Раффлс. – Видишь ли, Банни, я научил его паре приемов во время тех матчей, что наши провели в прошлом августе. Я по-отечески забочусь об этом ребенке.
– Должно быть, ты ему много добра сделал, – предположил я, – во всех смыслах.
Раффлс поднял глаза от счета и уточнил, что я имею в виду. Я видел, что он недоволен моим замечанием, но не собирался брать слова назад.
– Ну я так понимаю, ты в чем-то наставил его на истинный путь, если уж тебе интересно мое мнение.
– Я его не спрашивал, Банни, в этом-то и дело! – заявил Раффлс. И, пока я без тени какой-либо задней мысли разглядывал его, он щедро вознаградил официанта.
– В конце концов, – заметил я, пока мы спускались по мраморной лестнице, – ты сам немало рассказал мне об этом пареньке. Однажды, я помню, ты упомянул, что он наделал долгов.
– Да, я именно того и опасался, – просто ответил Раффлс, – и, скажу между нами, я предлагал ему помощь деньгами, пока не уехал. Но Тедди не хотел и слышать об этом, ведь против этого восставал весь его темперамент, а то, как он все это объяснял, было совершенно очаровательно. Так не будем спешить со скоропалительными выводами, Банни, а лучше прогуляемся до Олбани и выпьем.
И мы, получив назад свои пальто и шляпы и выкурив по «Салливану» в большой зале у входа, вышли наружу, причем я чувствовал себя таким же совладельцем клуба, как и Раффлс.
– Это, – сказал я ради смены темы, ощущая себя единым целым со всем миром, – определенно лучшее заведение с грилем во всей Европе.
– Потому мы в него и пошли, Банни.
– Но, должен сказать, я был удивлен, узнав, что ты – завсегдатай заведения, где официанту дают на чай, а шляпе положен номерок!
Однако я не был удивлен, услышав, что Раффлс встал на защиту своего караван-сарая.
– Я бы пошел дальше, – заметил он, – и заставил бы каждого носить табличку со своим именем, как делают в игровом павильоне у Лордов.
– Но портье, конечно, узнает своих сразу?
– Только не он! Туда ведь приходят тысячи.
– Я думаю, это входит в его обязанности.
– А я знаю, что нет.
– Ну тебе полагается, Эй Джей, ведь ты сам из членов клуба.
– Напротив, мой дорогой Банни, я это знаю потому, что не состою в нем!
Глава II. Его близкий друг
Как мы хохотали, когда свернули в Уайтхолл! Я начал понимать, что ошибался в Раффлсе, и это только усилило мое веселье. Конечно, он был тем же старым и веселым мерзавцем, и только пользуясь своей невероятной волей смог довести себя до того, чтоб явиться передо мной такой изможденной мумией на перроне. В свете фонарей Лондона, который он так любил, под звездным небом почти искусственной синевы, он выглядел совсем другим человеком. Раз уж эта перемена случилась благодаря нескольким глоткам горького пива и нескольким унциям говяжьей вырезки, тогда, решил я, я буду другом пивоваров и врагом вегетарианцев до конца дней. Но все же я отметил существенную перемену в настроении моего товарища, особенно когда он снова заговорил Тедди Гарланде, и рассказал, что перед отбытием из Карлсбада послал телеграмму и ему. И я, ощутив постыдный укол, не мог не задуматься, не породило ли знакомство с этим честнейшим парнем у Раффлса угрызений совести насчет его собственных грешков, то есть тех чувств, что я часто пытался вызвать в себе, неизменно терпя неудачу.
Итак, мы добрались до Олбани в меланхолическом, но беззаботном расположении духа, впервые за свою беззаконную жизнь не помышляя ни о каком злодействе. И там нас встретил наш добрый друг Бэркло, швейцар – он поприветствовал нас, едва мы вошли во двор.
– Наверху джентльмен пишет вам записку, – сообщил он Раффлсу. – Это мистер Гарланд, я провел его к вам.
– Тедди! – воскликнул Раффлс, и понесся вверх, перескакивая через ступеньки.
С тяжелым сердцем я последовал за ним. Я ощущал не ревность, но скептицизм в отношении их быстро растущей близости. Итак, я поднялся, понимая, что вечер будет для меня испорчен – и, во имя Господа, как же я был прав! До смертного часа я не забуду зрелище, которое ожидало меня в этих, так хорошо знакомых, комнатах. Я вижу эту сцену так же ясно, как картину на стене перед собой – и, честно сказать, картина была еще та.
Раффлс открыл дверь в свои покои так, как только он открывал двери – с непременным мальчишеским желанием пугнуть того, кто находится за ними; и молодой Гарланд очень естественно отскочил от бюро, за которым писал, услышав в резком возгласе позади свое имя. Но это было единственное естественное движение, которое он сделал. Он не подошел, чтобы пожать руку Раффлса, на его свеженьком, загорелом и румяном лице с янтарно-карими глазами, (оно всегда напоминало мне о Фебе с «Авроры» Гвидо), не появилась приветственная улыбка… Его румянец погас под нашими взглядами, а загар приобрел нездорово-землистый оттенок; Тедди Гарланд стоял, будто приклеенный к полу, прямо между нами и бюро, держась за его край. Я видел, что костяшки его пальцев побелели под загаром, как слоновая кость.
– Что такое? Что вы там прячете? – с требовательным нажимом спросил Раффлс. В его восклицании еще звучала приязнь к мальчишке, в его озадаченном голосе были и шуточные и дружелюбные нотки, но иное настроение скоро взяло верх. В это время я стоял на пороге со смутным чувством ужаса; но Раффлс подозвал меня и зажег еще несколько ламп. Их свет упал на мертвенно-бледное лицо, полное чувства вины, но обнаружил взгляд, полный отваги. Раффлс запер дверь за нами, положил ключ в карман и направился к столу.
Нет необходимости упоминать первые растерянные восклицания, которыми они обменялись. Довольно сказать, что молодой Гарланд не писал никаких записок, но кропотливо копировал в чековую книжку Раффлса более старый чек из книжки, крупно подписанной большими золотистыми буквами «Эй Джей Раффлс» поверх коричневой кожаной обложки. Раффлс только в этом году открыл себе в банке этот счет, и я помню, как он твердил мне, что решительно игнорирует инструкции, написанные прямо на чековой книжке и воспрещающие оставлять ее без присмотра. И вот он, результат. С первого взгляда было ясно, что намерения молодого друга были преступными – рядом лежала целая страница, исчерканная пробными подписями. Но тут Раффлс повернулся, и с бесконечной жалостью посмотрел на недостойного юнца, глядевшего с вызовом.
– Мой бедный друг! – только и заметил он.
И сломленный мальчишка подал голос, надтреснутый и дрожащий, как у старика.
– Может, сдадите меня, и покончим с этим? – прохрипел он. – Неужели вам самому обязательно нужно мучить меня?
Я собрал все силы, чтобы не вмешаться, и не указать юнцу, что сейчас он не вправе задавать вопросы. Раффлс же скромно поинтересовался, задумал ли тот это дело заранее.
– Бог свидетель, конечно же, нет, Эй Джей! Я поднялся сюда, чтобы написать вам записку, клянусь! – воскликнул Гарланд с неожиданным всхлипом.
– Не стоит ни в чем клясться, – ответил Раффлс с улыбкой. – Вашего слова для меня достаточно.
– Бог благословит вас за это! – задыхаясь, выкрикнул тот в ужасном смятении.
– Это было очевидно, – ободряюще произнес Раффлс.
– В самом деле? Полагаете? Вы ведь предлагали мне чек в том месяце, и вы, конечно, помните мой отказ?
– Ну да, еще бы! – объявил Раффлс с той непосредственной сердечностью, которая убедила меня в том, что он и не вспоминал об этом с тех пор, как разъяснил мне ситуацию за обедом. Но я не понимал причин его странного облегчения – что за смягчающее действие могло бы иметь это обстоятельство в его глазах, ведь оно, как мне казалось, только ухудшало преступление?
– Я успел с тех пор пожалеть о своем отказе, – просто продолжил молодой Гарланд. – Я совершил ошибку, но эта неделя была настоящей трагедией. Мне необходимы деньги, и я прямо скажу вам, почему. Когда вчера вечером я получил вашу телеграмму, казалось, что на мои жалкие молитвы откликнулось Небо. Я было собирался поутру обратиться к кому-нибудь еще, но вместо этого решил дождаться вас. Вы были единственным, к кому я мог пойти, хотя месяц назад я и отверг ваше предложение. Но вы сказали, что вернетесь сегодня вечером; однако вас здесь не было, когда я пришел. Я позвонил, и узнал, что поезд прибыл благополучно, и что поездов не будет до утра. Завтра утром для меня настает крайняя точка, и к тому же завтра игра нашей команды, – он остановился, глядя на то, что делал Раффлс. – Не стоит, Раффлс, – я этого не заслуживаю! – добавил он с видимым волнением.
Но Раффлс уже открыл домашний бар, нашарил сифон в угловом шкафчике, и протянул кающемуся юнцу полный до краев стакан.
– Выпейте, – сказал он, – или я не стану вас слушать.
– Я буду разорен еще до начала матча. Правда! – настаивал бедняга, повернувшись ко мне, а Раффлс покачивал головой. – И сердце моего отца будет разбито, и… и…
Я думал, что он наконец расскажет нам, в чем дело и что приводило его в отчаяние; но либо он передумал, либо мысли его приняли иное течение против его воли, и, когда он заговорил снова, мы услышали объяснение его дальнейшего поведения.
– Я пришел только написать пару строк Раффлсу, – сказал он мне, – на случай, если он все же уже вернулся. Швейцар сам предложил мне воспользоваться этим бюро. Он расскажет вам, сколько раз я звонил, чтобы что-то разузнать. А здесь я увидел вашу чековую книжку прямо у себя перед носом, в ящичке, а рядом с ней – старую книжку, полную исполненных чеков.
– И, поскольку меня здесь не было, – заключил Раффлс, – вы решили выписать себе чек за меня. И совершенно правильно сделали!
– Не смейтесь надо мной! – выкрикнул мальчишка, и кровь обратно прилила к его щекам. Он снова уставился на меня, будто мое строгое лицо причиняло ему меньше боли, чем живая симпатия его друга.
– Я вовсе не смеюсь, Тедди, – мягко ответил Раффлс. – Никогда в жизни я не был более серьезен. Как мой друг, вы пришли ко мне за помощью, но только самый верный друг стал бы за меня заполнять эти бумажки, вместо того, чтобы дать мне почувствовать, будто я разрушил его жизнь, не появившись вовремя. Качайте головой сколько угодно, но мне никогда не делали комплимента настолько возвышенного.
И этот законченный казуист пустился в снисходительные рассуждения в том ключе, который принудил бы любого менее упорного грешника признать, что он не совершал ничего предосудительного; но юный Гарланд не собирался ни придумывать, ни принимать никаких оправданий своему поведению. Я ранее не встречал человека, более полного самообвинения и признания своих ошибок, высказанных в более сильных выражениях; и хотя в его раскаянии было нечто столь искренне и подлинное, что я и Раффлс утратили давным-давно, в глубине души я уверен, что мы приняли его проделки куда серьезнее, чем свои собственные преступления. Но он в самом деле поступил глупо, хоть не имея в основе этой глупости, как он утверждал, преступных намерений. Суть заключалась в повторении старой истории о расточительном сыне при слишком мягкосердечном отце. Присутствовал, как я догадывался, в его прошлом и бунт юности, вероятно, уже умеренный влиянием Раффлса; но были там и безумные причуды, о которых, Раффлс, конечно же, знал меньше, ведь наш шалопай, естественно, скорее сознавался в шалостях, чем в глупостях. Упомяну еще, что юнец пытался сперва прибегнуть к отцовской щедрости, но лишь обнаружил, что отец и сам находится в стесненных обстоятельствах.
– Что?! – воскликнул Раффлс. – И это притом, что он владеет таким домом?
– Я знал, что это удивит вас – сказал Тедди Гарланд. – Я и сам ничего не понял; он не посвящал меня в детали, но мне хватило одного только факта. А после этого я не мог доверить отцу свои трудности. Он выписал мне чек, чтобы покрыть то, в чем я уже сознался, но я понял, что для него я настоящая заноза, и поклялся никогда больше не заставлять его выплачивать ни фартинга. И я клятву сдержу!
Парень отхлебнул из бокала, ведь голос его срывался, и прервался, чтобы прикурить еще сигарету, поскольку предыдущая выпала из его пальцев. Таким чувствительным, и в то же время таким отчаявшимся было его обрамленное белесыми локонами молодое лицо с наморщенным лбом и нервно дергающимся ртом, что Раффлс, как я заметил, отвернулся, пока не погасла спичка.
– Но тогда я мог еще и ухудшить дело, – заметил Тедди, – в тысячу раз, и я так и поступил! Я пошел к евреям. Вот что самое худшее. У меня были другие долги, долги чести, и, чтобы с ними разобраться, я пошел к евреям. Для начала мне хватило бы и двух или трех сотен, но вы, наверное, знаете (а я тогда не знал), в какой снежный ком малейшая сумма превращается в руках у этих дьяволов. Я занял три сотни, а подписал долговое обязательство на сто пятьдесят шесть фунтов.
– Всего пятьдесят процентов! – заметил Раффлс. – Если это годовой процент, вы дешево отделались.
– Вы подождите! Я старался быть как можно предусмотрительнее. Эти сто пятьдесят шесть фунтов должны были выплачиваться ежемесячно по двадцать, и я свято соблюдал договоренность до срока шестой выплаты. Это было вскоре после рождества, когда у всех в карманах сквозняк, и я в первый раз задержал выплату на день или два – обратите внимание, не более! Но знаете, что приключилось потом? Мой чек вернули мне, и потребовали немедленно выплатить весь остаток!
Раффлс следил за рассказом внимательно, с тем полным сосредоточением, которое в его арсенале служило отправной точкой для действия. Его лицо не меняло выражения, что бы он ни услышал, оно было так же напряженно-внимательно, как лицо судьи в зале суда. Никогда я не мог точнее представить его таким, каким бы он мог стать, если бы не та прихоть природы, что сделала его тем, кем он был.
– Так значит, обязательство было на четыреста пятьдесят шесть фунтов, – сказал он – а досрочное требование касалось доли меньшей, чем та сотня, что вы уже выплатили?
– Именно.
– И как же вы поступили? – спросил я, только чтобы не показалось, что я отстаю от Раффлса в понимании дела.
– Велел им забрать мой взнос и проваливать к чертям со всеми требованиями!
– А они?
– Забросили дело до этой недели, а потом пришли ко мне за – не угадаете ли, за чем?
– За тысячей фунтов – сказал Раффлс, подумав немного.
– Невероятно! – воскликнул я. Гарланд как будто и сам был потрясен.
– Раффлс разбирается в таких вещах, – сообщил он. – Правда, точное число было – семь сотен. Надо ли говорить вам, что я держался от этих наглецов подальше с того самого дня, как раздобыл деньжат; но я пришел к ним и попытался разобрать с этим делом. И, кроме того, замечу вам, там набегали пени, еще семь с половиной сотен, с января до дня уведомления!
– Вы давали свое согласие на это?
– Не могу припомнить, чтобы делал это, но запись об этом черным по белому красовалась в моем долговом обязательстве. Полпенни за шиллинг в неделю просрочки, и сверх того – полная сумма оговоренного процента.
– Это было напечатано, или написано от руки?
– Напечатано, мелким шрифтом, но достаточно крупным, чтобы я мог прочесть это на чертовой бумажке. Вообще-то я припоминаю, что видел условие и раньше – но полпенни в неделю! Кто бы мог поверить, что скопится такая сумма? Но она скопилась, это очевидно, и, в общем, если я не заплачу до полудня завтра, обратятся к моему отцу, и ему придется сказать, заплатит ли он за меня, или позволит сделать меня банкротом прямо у него под носом. И это в двенадцать часов, точно, когда начинается матч! Конечно, они и об этом знают, и используют, чтобы торговаться. Как раз этим вечером я получил наглейший ультиматум, и он гласил, что это мой «последний шанс».
– И после этого вы пришли сюда?
– Я собирался к вам в любом случае. Жаль, что перед тем себе пулю в лоб не пустил!
– Мой дорогой друг, вы даете мне повод гордиться собой; но все же, Тедди, давайте не будем терять чувства меры.
Но юный Гарланд закрыл лицо руками и вновь превратился в того сломленного несчастного, что начал излагать историю своего позора. Те безотчетные движения, которые породило простое облегчение его сердца, естественный мальчишеский жаргон, прихотливо украшавший его речь, все стерлось и с его лица и с его губ. Снова он стал той несчастной душой, раздираемой безнадежностью и унижением; но все же отсутствие низости в этом человеке и его манерах спасало его от самой глубины отчаяния. В такие моменты он становился достойным сожаления, но все же не был жалок и точно не был менее симпатичен. Определенно, теперь я мог видеть его качества, которые завоевали сердце Раффлса в том свете, в котором не видел их раньше. Встречается благородство слишком наивное, чтобы сломиться от единственного погружения в глубины постыдного, бывает прямодушие слишком светлое и откровенное, чтобы запятнаться случайным бесчестьем; все это было так очевидно присуще этому молодому человеку, что двое, слушавшие его рассказ, были полны решимости защитить в нем те благородные качества, которые сами утратили. Эта мысль пришла ко мне без малейшего принуждения. Но, возможно, я извлек ее из выражения того лица, которое читал некогда так легко, четко очерченного лица, которое никогда не казалось мне в профиль таким ясным или, насколько я мог судить, не выражало такой нежности.
– А что насчет тех евреев? – спросил Раффлс, чуть погодя.
– По правде сказать, он один.
– И об его имени нам нужно догадаться?
– Нет, я могу сказать вам его. Это Дэн Леви.
– Ну конечно, он! – воскликнул Раффлс, кивнув мне. – Наш Шейлок во всей красе!
Тедди поднял лицо от сложенных ладоней.
– Вы ведь знаете его, так?
– Я мог бы сказать, что знаю его по дому, – произнес Раффлс – Но замечу, кстати, что узнал его за границей.
Тедди подскочил с места.
– Но знаете ли вы его достаточно…
– Определенно. Увижусь с ним утром. Все же мне хорошо бы иметь расписки за уже сделанные вами платежи, и то письмо, намекающее на «последний шанс».
– Вот все бумаги, – выговорил Гарланд, протягивая толстый конверт. – Но я, разумеется, поеду с вами…
– Разумеется, вы ничего такого не сделаете, Тедди! Я не стану сталкивать вас с этим старым паршивцем и не собираюсь заставлять вас бдеть всю ночь. Где вы будете ночевать, друг мой?
