Эрик-Эмманюэль Шмитт
Женщина в зеркале
– Так и есть! Держишь меня за идиотку!
– Энни, стоит вам подумать о будущем, вы кричите и зовете меня, чтобы я помог вам вырубиться. Чтобы отключиться от ваших страхов, вам необходимы наркотики.
– Но…
– Вы не хотите прислушаться к себе. Исследовать, распознавать, сомневаться – для вас это признак недомогания, от которого вам помогают излечиться наркотические препараты.
Удивленная точным попаданием диагноза, Энни замолчала.
Итан наклонился к ней и тихо спросил:
– Почему?
Энни хотела бы ответить, но не смогла. Она разразилась слезами и проплакала всю ночь.
Два дня спустя гроза Голливуда Джоанна по призыву Энни прибыла в палату двадцать три с корзинкой засахаренных фруктов, выписанных из Франции.
– Держи, героиня, это твои любимые. Везет тебе, можешь лопать сладости, не прибавляя ни грамма. Мне достаточно взглянуть на них, чтобы растолстеть на три кило.
Энни сразу перешла к делу:
– Джоанна, мне нужно заняться собой.
Агентша села, положив ногу на ногу, предвидя, что ее подопечная запросит косметику или парикмахера.
– Дорогуша, я вся внимание.
– Так не может продолжаться.
– Ну, раз ты так считаешь… Кого прикажешь выставить – Присциллу или Джон-Джона?
Энни в удивлении вытаращила глаза, услышав, что Джоанна упоминает ее гримершу и парикмахера.
– Нет, Джоанна, я говорю о себе.
– Я тоже.
– Я о том, что внутри.
– А-а, согласна! – Джоанна выдохнула с облегчением. – Тебе нужен персональный тренер, да? Слушай, очень удачно, что ты об этом заговорила: мне не позже чем вчера расхваливали человека, который занимался малышкой Вильмой. Аргентинец. Представляешь? Эта шлюшка, которая перебивалась на ролях второго плана на канале «Дисней», только что получила «Золотой глобус», и ее номинировали на «Оскар», хоть в профессиональных кругах так и не поняли, как ей это удалось. Ну так мне известна сенсационная деталь: у нее был коуч. Аргентинец! Как ты понимаешь, я записала его координаты. И к тому же он вроде бы сложен как бог. Карлос… нет, Диего… Погоди, я вбила это в телефон.
– Брось. Я говорю тебе не о коуче, а о своей жизни.
– Прости, о чем?
– Я несчастна.
Джоанна застыла с разинутым ртом. Ей казалось, что так говорить крайне неприлично: Энни изрекла непристойность.
– Мне нужно как-то изменить свою жизнь, – договорила Энни.
Джоанна потрясла головой, словно пытаясь освободиться от услышанного, потом, сделав усилие, едва ли не с отвращением заставила себя продолжить обсуждать этот несусветный вздор.
– Что ты сказала?
– Так не может продолжаться. Я несчастна.
Джоанна тяжело дышала, прикрыв глаза. Она была не в силах что-либо ответить.
Энни надолго задумалась.
– Я веселюсь, но я несчастна. Меня все воспринимают как смешную малышку, девушку без комплексов, прожигающую жизнь, но это лишь маска. Макияж. Вообще-то, обычно люди тональным кремом стремятся замаскировать скверную кожу.
Джоанна нервно сглотнула. С чего вдруг Энни на нее накинулась? Откуда такая озлобленность? Еще никто ни разу не посмел заговорить о трехмиллиметровом слое крем-пудры, который она каждое утро наносила на лицо… Чтобы сменить тему, она вдруг спросила:
– Так чего тебе недостает? Ребенка?
– Нет, слишком рано.
– Мужа?
– Не знаю. Может быть… Мне кажется, что моя печаль связана с любовью. Мне необходимо любить, сильно, по-настоящему. У меня такого еще не было.
Джоанна улыбнулась. Тут она была в своей стихии. Сейчас она даст Энни почувствовать свое превосходство.
– Забавно слышать это от тебя… Мне как раз известен мужчина, который пребывает в точно таком же состоянии, что и ты. Причем из-за тебя.
– Ты о ком?
– О Дэвиде.
– О Дэвиде?!
– Дэвид Браун, один из твоих партнеров. Тот самый, которого ты хотела поразить в тот последний вечер, играя в Тарзана и Джейн в ночном клубе. С тех пор как ты попала в клинику, он названивает мне каждый божий день – спрашивает, можно ли тебя навестить.
Энни была явно растрогана. Джоанна пошла в наступление:
– Я, естественно, отказала ему. Во-первых, потому, что не знала, как ты это воспримешь.
– Ну… мне во всяком случае приятно узнать об этом…
Энни вспомнила о своем споре с Итаном. Санитар был удивлен, что никто из ее приятелей и любовников не пришел ее навестить; в тот момент она выдумала какую-то отговорку, но, оставшись одна, тотчас мысленно прокляла своих дружков и пожалела себя. Теперь она знала, в чем дело: Джоанна и ее сотрудники выставили кордон, запретив пускать посетителей в ее палату. Даже тех, кто настаивал… Какое облегчение!
– Дэвид… – прошептала она, наслаждаясь звучанием этого имени на губах.
– Да, Дэвид. И во-вторых, моя дорогая, потому, что он вовсе не тот, кого бы я мечтала видеть рядом с тобой.
Эта фраза подействовала на Энни как электрошок. Возмутившись, она села на постели.
– Как это?
– А так! – отрезала Джоанна. – Если уж тебе нужна большая любовь – любовь, которая ведет к свадьбе, – то мне бы хотелось, чтобы это был кто-то твоего уровня. Ну, как минимум актер, равный тебе в плане карьеры. Что толку, если союз приносит одному куда больше выгод, чем другому? Две звезды. Вроде как Брэд Питт и Анджелина Джоли. Вот это союз! Дэвид Браун – хоть он и привлекателен, сексапилен, талантлив, хорошо образован, хоть девушки по нему и сохнут – не числится в моем списке. Не входит в пятерку лидеров. Ни даже в десятку. И близко не стоял.
– Знаешь, то, что ты говоришь, просто возмутительно!
Энни повысила голос. Глаза ее метали молнии. Молодая женщина произнесла длинную обличительную речь, обвиняя Джоанну во вмешательстве в ее личные дела. Она провозгласила, что сама имеет право выбрать жениха, расхвалила Дэвида, описав его как жертву голливудской мясорубки. Короче, защищая его, она постепенно распалилась не на шутку, так что ее раздражение уже обрело оттенок страстной привязанности к начинающему актеру.
Состроив оскорбленную гримасу, Джоанна от души наслаждалась – так кошка ликует при виде мыши, загнанной в угол, откуда невозможно сбежать. Опытный манипулятор, она умело раскритиковала Дэвида, чтобы молодая актриса выдала себя. Успех этого маневра превзошел все ее ожидания. Когда через полчаса буря стихла, упрямица Энни уже свято уверовала, что она обожает Дэвида и это и есть панацея для ее душевного состояния.
Уходя, Джоанна с напускным недовольством неохотно пообещала, что разрешит молодому человеку зайти в клинику.
Ночь и следующий день Энни провела в крайнем возбуждении. Она объявила Итану, что скоро явится ее возлюбленный; она с удовольствием расписала его достоинства: красоту, ум, талант и особенно их взаимную страсть. Наделенная живым воображением и переменчивым характером, девушка в конце концов убедила себя, что именно благодаря Дэвиду жизнь ее переменится и обретет смысл.
В четверг около трех часов явились мануальные терапевты, чтобы заново научить ее ходить, не падая, не спотыкаясь и не хватаясь за стены. Они радовались ее успехам, относя их на свой счет, хотя ее окрыляла любовь.
В пять часов она в изнеможении от своих усилий улеглась в постель. Укрывшись одеялом, она мысленно задала себе вопрос: не разыграть ли комедию, расплакавшись, чтобы получить дозу морфина?
В этот момент в ее палате появился непрошеный визитер в халате.
Энни вскрикнула.
За спиной посетителя появился Итан, привлеченный шумом:
– Энни, что случилось?
Она в страхе указала на вошедшего:
– Выгоните его.
– Но я думал…
– Выгоните его! На помощь!
Мужчина подошел к кровати, протягивая букет, который держал за спиной, и опустился на колени:
– Ну, Энни, ты ведь шутишь…
И тут до нее дошло, что это Дэвид Браун.
Она не только не узнала его, она вообще забыла, как он выглядит.
7
Человек в черном вытащил кинжал, чтобы разрезать веревки, удерживавшие Анну. Лес вокруг, освободившись от непрошеных гостей в лице Иды с Филиппом, вновь задышал, бурля собственной жизнью; сперва взлетели воробьи, потом вновь закуковали кукушки, и вскоре лесные обитатели забыли недавно разыгравшуюся жестокую сцену.
Великан помог Анне встать на ноги, и она мельком под нависшим капюшоном увидела длинный крючковатый нос.
Вздрогнув, она шепнула:
– Я вас узнала.
Но сосредоточенно орудовавший кинжалом великан, стараясь не поранить девушку, и ухом не повел.
Попытавшись заглянуть ему в глаза, девушка настойчиво продолжала:
– Да, вы появлялись в моих снах, приносили хлебец.
– Значит, ты не спала. Я каждую ночь приносил тебе еду.
Раскаты бесстрастного низкого голоса волнами разнеслись по лесу, будто круги от брошенного в воду камня.
Анна перестала опасаться великана.
Сняв последний виток веревки, он уселся, прислонившись спиной к поросшему мхом стволу дуба. Анна принялась растирать затекшие запястья и щиколотки. Выдержав долгую паузу, он вдруг спросил ее:
– Ты не спрашиваешь меня почему?
Анна удивленно подняла брови. Нет, она и не собиралась задавать вопросы. Если он приносил ей еду, значит таково было его желание. Тогда вовсе не удивительно, что он пришел к ней на помощь. Он, стало быть, просто благородный человек. Разве спрашивают солнце, зачем оно светит? Вопрос «почему» не слишком соответствовал мироощущению Анны, а уж после дней, проведенных в единении с громадным деревом, когда она ощутила, как дуб растет и впитывает свет, она вся обратилась в созерцание, обращенное вовне, а не внутрь.
Сообразив, что он ждет ее реакции, она воскликнула:
– А как вы связаны с оленем?
– Что за олень?
– Олень, который наблюдал за мной, выслеживал меня. Трижды у меня мурашки пробегали по коже – так остро я ощущала, о чем он думает.
– Может, я и был тот самый олень?
Анна кивнула – в этом она ни минуты не сомневалась. Она продолжила:
– А дерево? – Она указала на дуб, приютивший их под своей сенью. – Оно говорит с вами?
Он, нахмурившись, поразмыслил и выдал вывод:
– Да.
Она восхищенно улыбнулась:
– Правда же, он интересный?
– Да, очень. Это из-за него и ему подобных я частенько задерживаюсь в лесу.
Анна и незнакомец тотчас почувствовали, что они близки, и, чтобы насладиться этим ощущением, надолго замолчали.
Текла река, издавая отчетливый сильный рокот, безмолвно затихавший вдали. Когда миновал полдень, звуки, застывшие в золотом сиянии, стали мягко расплываться в прогревшемся воздухе.
Анна восхищалась не тем, что незнакомец спас ее, – она восхищалась его голосом. Таким могло быть наделено дерево, если бы говорило на человеческом языке.
Незнакомец достал из сумки хлеб и горшочек меда, и они перекусили. Намазывая мед, они вытянулись на моховой подстилке. Незнакомец вызывал у Анны безотчетное доверие.
Она рассказала ему о своем детстве, описала семью, помолвку, свое бегство. Ей было легко говорить, будто скупые на слова последние дни устранили препоны в течении ее речи.
Незнакомец слушал ее, и ей уже казалось, что он выглядит гораздо привлекательнее. Дело было даже не в словах; его внезапная улыбка, взмах ресниц давали понять, что за сказанным он различает иные мысли – те, что таились в тени, те, что ускользали от Анны.
– А к Филиппу ты что чувствуешь?
– Я готова полюбить его.
– Однако ты ведь…
– Он мне нравится, но его любовь внушает мне отвращение. Она вроде как лишает меня свободы.
– Он хочет обладать тобой. Как вещью. Впрочем, он ведь купил тебя?
– У кого?
– У тебя самой. Предложив любить тебя по своим правилам.
Она со вздохом сказала:
– Предчувствую, что за любовью мне следует обратиться в другое место, дальше… и он тут ни при чем! Может, я дурочка?
– Вовсе нет.
Он окинул ее благожелательным взглядом:
– И чем ты теперь займешься?
Анна пожала плечами:
– Это ж ясно. Последую вашим советам. Ведь вы за этим и пришли?
Он, покраснев, опустил голову и прошептал:
– Идущий за мною сильнее меня; я недостоин даже нести его обувь.
Внимание Анны отвлек какой-то треск.
– Ох, смотрите – там, на ветке! – воскликнула она, вскочив.
Незнакомец при виде голубки, на которую указала Анна, впал в полное замешательство. Он побагровел, губы его дрожали, заглушая рвущиеся слова, на глаза навернулись слезы. Он пытался что-то разглядеть в небе, потом улегся на живот, лицом к земле, и раскинул руки.
– Спасибо! – выдохнул он.
К кому он обращался?
Анна переводила взгляд с птицы на распростертого на земле человека. Несла ли вспорхнувшая на дерево голубка какую-то важную мысль? Девушка решила, что незнакомец, будучи старше, ученее, мудрее, получил весть, которую она не распознала.
Вдруг голубка, словно завершив свою проповедь, улетела.
Незнакомец поднялся на ноги и ворчливо произнес:
– Пора идти, нам нужно добраться до Брюгге.
В пути они почти не разговаривали, двигаясь широким шагом; им нужно было добраться засветло.
Спутник Анны хорошо знал этот лес. Держа в руке ореховый прутик, он, не петляя, уверенно раздвигал папоротники. Слух Анны и незнакомца был согрет птичьим пением – приставучей иволги, надоедливых синиц, назойливого дрозда и даже ворон с их пронзительным карканьем.
Дойдя до грунтовой дороги, они побрели через поля; некоторые были засеяны, другие брошены. После лесного разнообразия равнина показалась Анне монотонной; разочарованная, она обратила взор к горизонту, предпочитая вглядываться в незримое, а не рассматривать неподъемные плуги и согбенных крестьян.
Уже сгущались сумерки, когда вдали наконец показался Брюгге со своей Беффруа; высокая квадратная сторожевая башня – недавно воздвигнутое архитектурное чудо, гордость города и знак его процветания – возвышалась на восемьдесят метров.
На подходе к городу Анна остановила незнакомца.
– Вы уверены? – Голос ее дрожал. – Может, нам стоит переночевать где-то здесь, вне городских стен?
– Тут ты не выспишься. Будешь тревожиться за завтрашний день.
Она растерянно потупилась:
– Вы хотите отвести меня к Филиппу?
– Вовсе нет.
– Тогда куда мы пойдем?
– К твоим родным. Я хочу поговорить с ними о твоем будущем.
Она возразила:
– Никто меня не поймет.
– Почему?
– Потому что я другая.
Что она подразумевала под этим словом? Она не смогла бы уточнить это. «Другая» означало для нее пропасть, которая, как ей казалось, пролегла между ее радостями и радостями остальных людей; одиночество, которое она ощущала, когда люди рассказывали ей о том, что их волнует; невозможность выразить до конца свою сокровенную мысль, которой им никогда не понять. Анна не умела пользоваться разменной монетой слов и образов других людей: любое слово из языка, которым пользовались собеседники Анны, подразумевало для нее нечто иное. И в семье, и в обществе она чувствовала себя изгоем.
Незнакомец согласился:
– Это правда, ты другая. И тебе следует гордиться этим.
Они двинулись дальше. Перед Анной, ободренной заявлением незнакомца, открывались новые горизонты. Так, значит, ей нечего стыдиться?
С Беффруа донесся колокольный звон.
Они миновали заставу. Анна провела незнакомца сквозь лабиринт извилистых улиц к дому тетушки Годельевы. Она не могла поселиться на набережной одного из каналов или на главной площади (дома там стоили слишком дорого и были по карману лишь богачам – суконщикам, банкирам и крупным торговцам). Ее дом находился вдали от центра, за улочками ремесленников, в путанице дальнего околотка, где обитал простой люд, близ самых крепостных стен.
Сгустились сумерки. Золотым светом сияли свечи в богатых домах, красноватым – очаги в домах обычных горожан. Грязные, крикливые ребятишки дрались между собой и зубоскалили.
Анна постучала в дверь кирпичного домика.
При виде девушки добрая толстушка Годельева, повинуясь сердечному порыву, выскочила на порог и обняла Анну:
– Милая моя девочка, я так боялась за тебя… О, какое утешение! Я не верила в россказни Иды, мол, ты сошла с ума, била ее, кусала и отказалась уходить из леса. Она также сказала мне, что там с тобой был какой-то мужчина, чудовище, великан, который…
В этот момент незнакомец выступил из темноты и предстал перед Годельевой. Она поморщилась:
– Но…
– Это мой друг, – пояснила Анна.
– Друг? Но кто вы?
Незнакомец откинул капюшон. Над его головой вздыбилась копна спутанных, скатавшихся светлых волос, которые слегка примялись под черной суконной накидкой.
– Я монах Брендор, – назвался он, поклонившись.
В ночи сочетание имени Брендор и золотых бликов на светлом руне волос ослепило и Годельеву, и Анну. Без капюшона незнакомец выглядел моложе и не так устрашающе. Конечно, он по-прежнему казался невероятно громадным, но, лишившись ореола тайны, он стал похож на здоровенных фламандских парней, что расхаживали в Брюгге.
– Монах?.. – пробормотала Годельева.
Мужчина, пошарив под сутаной, извлек распятие. Годельева одобрительно кивнула, обрадованная новым поворотом событий. Брендору захотелось успокоить ее.
– Я привел вашу племянницу к вам, чтобы обсудить то, что произошло.
Юные кузины Анны – Хедвига и Бенедикта, спустившись с верхнего этажа, сперва оробели, но потом, когда великан им улыбнулся, осмелели и восторженно расцеловали Анну. Мрачная Ида устроилась в сторонке, в темном углу рядом с очагом, выказывая неприязнь и двоюродной сестре, и незнакомцу.
В конце ужина Брендор отставил пустую тарелку, допил вино и, уперев ладони в край стола, сказал:
– Теперь поговорим об Анне.
– Слушаю вас, отец мой. – Годельева, с готовностью уселась напротив гостя.
– Помните ли вы, что Господь наш Иисус Христос провел сорок дней в пустыне?
Он внимательно вгляделся в глаза собравшихся; женщины закивали, подтверждая, что помнят Писание. Он продолжил:
– В этот краткий период отшельничества все переменилось. В итоге Господь, который прежде никогда не произносил проповедей, наконец высказался и приступил к выполнению своей миссии, обходя край, беседуя с людьми, собирая вокруг себя учеников и совершая чудеса. В Его бытии изгнание обозначило рубеж: до пустыни была одна жизнь, после – иная. Песок и скалы создали того Иисуса Христа, коего мы чтим вот уже пятнадцать веков.
– Воистину так, – прошептала тетушка Годельева, не понимающая, куда он клонит.
– Господь наш показывает нам пример. Порой нужно затеряться, чтобы затем обрести себя. – Указав пальцем на Анну, он произнес: – Эта юная дева только что перенесла испытание одиночеством: в лесной чаще она искала свою истину.
– Истину?! – удивленно воскликнула тетушка Годельева, совершенно сбитая с толку.
Ида выскочила из своего угла, чтобы схватиться с Брендором.
– Так пускай она выскажет нам эту свою истину! – выкрикнула она.
Все перевели взгляд на Анну.
Девушка с круглыми от изумления глазами пошевелила губами, пытаясь сообразить, что она может поведать, осеклась, потом вновь попыталась что-то сказать, но только вздыхала и охала, а потом, отчаявшись, уставилась в пол.
– Вот она, ее истина: ей нечего сказать! – ликовала Ида.
– Она еще не умеет говорить, – спокойно ответил Брендор.
– Наивная Анна! – завопила Ида. – Она умственно отсталая! До сих пор вы мне не верили, думали, что я завидую ей. А чему тут завидовать? И только этот нищий заступается за нее! – резко бросила она, указывая на монаха.
Брендор выпрямился во весь рост, нахмурив брови. Голос его вновь зазвучал грозно:
– Ее поведение открывает вам путь. Вам кажется, что она заблуждается, а она ведет вас, так как познала то, о чем вы и не подозреваете. – Он обратился к Годельеве. – Сестра, теперь я хотел бы, чтобы мы дозволили ей развиваться, чтобы больше не препятствовали ее призванию, чтобы более не запрещали ей любить так, как она это понимает.
Из этой торжественной речи присутствующие не поняли ни слова. Годельева, помолчав, пролепетала:
– О чем это вы?
– О господи! – прорычал Брендор. – Ведь очевидно, что это дитя предназначено Богу!
Женщины застыли с разинутыми от удивления ртами.
Господь есть призвание Анны? Это никому не приходило в голову.
В том числе и Анне.
8
Вена, 2 июня 1905 г.
Дорогая Гретхен,
говорила ли я тебе о своей коллекции? Я как-то случайно начала собирать ее в Италии и потом настолько втянулась, что пришлось докупить три чемодана, чтобы перевозить ее во время наших странствий; а с тех пор как мы обосновались в Вене, это увлечение совершенно поглотило меня.
Прости, я увлеклась и еще ничего тебе не объяснила… Я просто без ума от цветов в стекле! Эти стеклянные шары, заключающие в своей твердой воде фиалки, ромашки, полевые цветы, бабочек, различные лица – я разыскиваю их, а найдя, покупаю. О, кажется, я могла бы даже похитить их!
Мои шкафы ломятся под тяжестью «Бигалья», «Баккара», «Сен-Луи» и «Клиши»[2]. Шары выставлены в моем будуаре и занимают все полки. Простые, веселые, девичьи, невинные, они переливаются сотнями ярких цветов. Их шарообразная форма и основание напоминают сахарные головы. Эти выдумки чаруют всех и вся, включая солнечный свет, который они притягивают и удерживают в глубине, как паутина, захватившая радугу.
При взгляде на них я невольно погружаюсь в мечты. Когда мои глаза блуждают среди этих нетленных цветов, когда взгляд мой скользит по воздушным пузырькам, попавшим в хрустальные шары каплями вечной росы, мое воображение воспаряет ввысь… Не знаю ничего более роскошного, больше того, ни одна вещь никогда не рождала во мне столько мыслей и чувств.
Именно эти замечательные творения превратили меня в завзятого коллекционера, а не наоборот. Прежде у меня не было склонности к таким причудам. Нужно побывать в стеклодувной мастерской в Мурано, чтобы тебя как удар молнии поразила эта страсть…
Когда я приношу в дом новые экземпляры, мне кажется, что спасти их от улицы, предоставить им кров равносильно их освобождению. Ведь, ценя эту безмолвную красоту, я освобождаю ее от обыденного домашнего употребления в качестве пресс-папье, держателей для книг, украшения перил. Здесь они вновь становятся произведениями искусства.
К чему я это описываю? Мне хочется представить тебе те самородки радости, которыми усеяна моя жизнь.
Вне этого увлечения жизнь остается странной, или, скорее, мой образ жизни становится все более и более своеобразным. У меня есть все, чтобы быть счастливой, но я так далека от этого. Хоть я и стараюсь… Каждый день напоминаю себе, что я высокопоставленная особа, что я любима, желанна, живу во дворце, вхожа в высшее венское общество; ежечасно я твержу себе, что у меня превосходное здоровье и еды куда больше, чем нужно, чтобы утолить голод, что я общаюсь с интересными людьми, что в столице империи мне достаточно отправиться в Оперу, на концерт, в театр или художественные галереи, чтобы видеть создания человеческого гения. Каждую ночь я смотрю на красивое тело спящего мужа, твердя себе, что девять австрийских женщин из десяти желали бы занять мое место.
Но несмотря на эти сознательные упражнения, вопреки благим намерениям терплю поражение. Я сознаю свое счастье, но не ощущаю его.
Недомогание где-то рядом…
Если бы я хотя бы могла назвать его…
Зачем я просыпаюсь по утрам? На протяжении дня ничто, кроме моей коллекции, меня не привлекает. И все же я мужественно напяливаю униформу, вновь откатываю свою роль, вношу изменения в реплики, планирую приходы и уходы, готовлю комедию своего существования. Быть может, я замираю после чуда… Какого? Нужно перестать видеть свои действия со стороны. Перестать быть актрисой или зрительницей собственного спектакля. Перестать судить себя, критиковать, обнаруживать собственный обман. Чтобы наконец, как сахар в воде, истаять в реальности, раствориться в ней.
Пока что я даю адекватный обмен, моя игра непогрешима. Моя мимика и красноречие отлично прикрывают растерянность. Вчера Франц с восторгом воскликнул:
– Я горжусь тобой!
Гордится мной?.. Не знаю, ободрило меня его заявление или обескуражило… С одной стороны, мне стало легче оттого, что я принесла удовлетворение этому изысканному мужчине; с другой – страдала, что мой муж, тот, с кем я делю дни и ночи, мой так называемый интимный друг, не замечает моих мук.
И каков же вывод?
Должна ли я продолжать жульничать до полного забвения, что я играю роль? Порой мне кажется, что тетушка Виви, моя свекровь и прочие окружающие меня женщины преуспели как раз в этом: их логичные, предсказуемые реакции принадлежат некоему персонажу – персонажу, в которого они верят, который неотделим от них.
Где именно мне следует остановиться? Отправиться искать себя? То, что действительно для меня важно?
Написав эти слова, я испугалась. Уехать, да, но ради чего? Искать себя – согласна, однако что будет, если я себя не найду? Или если не отыщу вообще ничего? Было бы безумием бросить все и отправиться на несбыточное свидание, которого мне никто не назначал… В этот миг мне захотелось помчаться к Францу, броситься в его объятия, приказать: «Обними меня крепче!» – я нередко прошу его об этом. Он обожает подобные приступы, хохочет во все горло, ведь ему кажется, что так я выражаю свою привязанность… Он и не подозревает, что во мне говорит прежде всего мой страх.
Так что Франц меня не отпускает. Молодой граф фон Вальдберг восхищен тем, что я нравлюсь его друзьям, что люди, принадлежащие к сливкам венского общества, так тепло принимают меня. В связи с этим он передает мне услышанные им комплименты в мой адрес: «Она неотразима и так привлекательна, у нее такие верные суждения, идущие от самого сердца. Бриллиант, мой дорогой, вам достался истинный бриллиант!»
Есть чему подивиться: стоит мне где-либо появиться, поднимается шумиха. Поначалу я предполагала, что это связано с обаянием новизны, но эффект длится вот уже больше года и лишь усиливается. Люди толпятся вокруг меня, жаждут моего общества.
– Невероятно! – восклицает Франц. – Записная кокетка и та привлекает куда меньше внимания. Мужчины и женщины, старики и молодежь – все от тебя без ума.
Когда мы возвращаемся с бала, Франц описывает мои достижения, он не дивится им – он ликует. Обычно он потом целует меня в шею и добавляет:
– Заметь, я их понимаю. – Потом его прохладные губы касаются моих. – И напоминаю себе, что мне выпал редкий шанс: я стал избранником обворожительной Ханны… – он опускает шторку нашей кареты, – на тот – маловероятный – случай, если я забуду об этом.
Ну, продолжение этой сцены ты можешь себе представить… Она либо разворачивается в доме, либо, если мы едем издалека, все завершается прямо в экипаже.
Так как Франц помешался на мне, он трактует мой успех сквозь призму своей страсти: при виде меня смертные ощущают отголосок того, что испытывает он.
Бедный Франц, если бы он знал, чем вызван мой жалкий триумф!.. Когда меня спрашивают: «Как вы себя чувствуете?» – я пылко отвечаю: «А вы сами?» Слишком низко оценивая себя, чтобы откровенничать, я предпочитаю интересоваться другими. Никто не обвинит меня в том, что я уклоняюсь от ответа, моя отстраненность, похоже, несет положительный сигнал; и вот мой собеседник раскрепощается, он может затронуть любимый сюжет – поговорить о себе самом. Путь свободен! Он поверяет мне свои радости и страдания, превозносит себя, жалуется, шутит, плачется на невзгоды, выдает дерзкие мнения, выкладывает мне секреты, отваживается выказать угрызения совести и раскаяние, он выражает надежды, изливает настроение, посвящает в свой выбор, причем без разбору – я принимаю все. Происходит словесная разрядка. В обществе я пользуюсь прекрасной репутацией в той мере, в какой превратилась в слух. Не имея, что сказать, я доставляю себе удовольствие слушать; зануда с дурным запахом изо рта интересует меня больше, чем моя скромная особа. Так что нетрудно представить, с какой скоростью ко мне сбегается народ, стоит мне переступить порог гостиной. На самом деле мои достижения основаны на ловком трюке: я – священник, который не осуждает! Под золоченой лепниной, среди цветов в горшках я располагаюсь в импровизированной исповедальне. Смотреть на меня приятнее, чем на многих кюре, я более терпима, чем они, кроме того, я воздерживаюсь от наказания кающихся.
«О эта восхитительная мадам фон Вальдберг, какая аппетитная! Дорогой Франц, вы завладели редчайшей жемчужиной».
Они не отдают себе отчета, что вся ценность моих речей состоит в молчании, а мое обаяние – в терпении.
«Она так любезна».
Любезна, поскольку питаю к себе отвращение. Моя общительность проистекает из глубокого неприятия себя.
Моя привлекательность основана на недоразумении: так как меня не существует и весь мир кажется мне куда более живым, чем я, мне удается позволять другим совершать набеги на мою территорию. Видишь, я могла бы сделаться романисткой, если бы была наделена даром превращать скрытое недовольство собой во фразы.
О Гретхен, так и вижу, как ты хмуришь брови, угадываю прорезающуюся на твоем лбу морщинку: ты не одобряешь моих рассуждений, ты меня осуждаешь.
Ты права.
Что? В чем ты меня упрекаешь? То, что я только что написала, всего лишь обман? Я скрываю правду?!
Браво, твоя проницательность меня пронзила – как скальпель хирурга.
Да, я предаюсь пустословию. Согласна, я маскирую стыд, свой глубинный стыд, именно его.
Ладно, довольно хитрить: я все еще не забеременела.
Это меня бесит. Несколько месяцев назад, припомни, я посмеивалась над собой, устанавливала ироническую дистанцию, даже позволяла себе усомниться в том, что я предназначена судьбой для деторождения. Нынче это обрело первостатейную важность, учитывая воззрения Франца, а главное – то, что у меня ничего не выходит.
Мое бессилие сводит меня с ума! В какой-то момент я перестаю понимать, хочу ли я забеременеть, чтобы иметь детей или чтобы стереть позор своего провала.
Не важно, я вижу, что я ничтожнее, чем то, чего от меня ожидают.
Тетушка Виви, великосветская потаскушка, снова приходила позондировать почву, погрузив меня в пьянящее облако своих духов.
– Итак, милочка, умопомрачительный миг?
– Уже близок, тетя Виви, уже близок.
От разочарования у нее вытянулся нос, что доказывает, что ее лицо не приспособлено для выражения этого чувства.
Вслед за Виви все представительницы женской половины семейства Вальдберг явились проверить, как я следую их рецептам. Я заверила их в серьезности своих намерений и в послушании. При виде моего плоского живота они пришли к выводу, что я лгу или же что мой случай безнадежен. Так что в их глазах я выгляжу не белой гусыней, а виновницей.
Недавно я тайком проконсультировалась с доктором, чтобы определить, нет ли в моем теле какого-то отклонения от нормы, которое делает меня бесплодной. Ответ практикующего врача был совершенно определенным:
– Мадам, по сложению вы просто созданы для рождения детей.
Неожиданно доктор Тейтельман потребовал, чтобы к нему на прием явился Франц. Я застыла с разинутым ртом:
– Франц?
– Да. Если препятствие не в вас, то, быть может, проблема в нем.
Хотя его предположение было не лишено логики, оно меня расстроило. Конечно же, я ни словом не обмолвилась Францу. И впредь ничего не скажу. Было бы гнусно пойти на это. Бедняга Франц…
