Эрик Сигал
История любви
Сильвии Хершер и Джону Флаксмену
…namque… solebas
meas esse aliqud putare nugas[2]
Erich Segal
LOVE STORY
Copyright © 1970 by Erich Segal
Introduction copyright © 2020 by Francesca Segal
© В. П. Голышев, перевод, 2020
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020
Издательство АЗБУКА®
* * *
Если ваша душа еще способна на эмоциональный отклик, «История любви» заставит ее запеть. Вдобавок эта книга полна юмора, который иногда щекочет, а иногда жалит.
Associated Press
Самая трогательная и лиричная история любви в современной литературе.
Ladies' Ноте Journal
Романтическая, остроумная, строгая, простая, трогательная и нисколько не утратившая свежести, «История любви» вышла в 1970 году. Сюжет этой повести стар как мир и нисколько не устарел. Есть истории, которые не сдаются времени, и сегодня, как никогда, мы хотим верить в любовь. Нам необходимо в нее верить.
Франческа Сигал
Невероятно трогательная повесть, насквозь проникнутая ощущением чуда, – как и положено всем историям любви.
San Francisco Examiner
История, казалось бы, незамысловатая и старая как мир – но тем и берет за душу.
Publishers Weekly
Триумф романтики и ностальгии… что-то невероятное.
Washington Post
Увлекательно, бодро, остроумно – но в первую очередь неимоверно искренне.
St. Louis Globe Democrat
Повесть, которую никто не отваживался написать, но все так хотели прочесть.
Le Monde
Предисловие
К полувековому юбилею «Истории любви»
Романтическая, остроумная, строгая, простая, трогательная и нисколько не утратившая свежести, «История любви» вышла в 1970 году, за десять лет до моего рождения. Я не застала тогдашнего фурора. Не застала многомиллионных тиражей в бумажных обложках и рекордных – в твердых. Не застала шапок 24-м кеглем, рекордных кассовых сборов и плачущих зрителей по всему миру, от Токио до Теннесси, от Лондона до Лагоса, – в том же году, когда на экраны вышел фильм. Почти не застала тех четырнадцати лет, когда Дженнифер было самым популярным именем новорожденных девочек в США. «История любви» растрогала Америку и позволила утомленным снова поверить в любовь.
Чтобы понять ее исторический контекст, важно вспомнить, насколько отличалась от нынешней та эпоха – до интернета, до того, как родилось выражение «взорвать Сеть». Только битлы перед этим захватили мир так же. Повесть перевели на тридцать три языка. Книжку прочел каждый пятый американец – простую повесть о любви Оливера Баррета IV, гарвардского хоккеиста-чемпиона, и Дженни Кавильери, острой на язык студентки музыкального отделения из простой семьи.
Написав 131 страницу прозы, мой отец стал всемирно знаменитым – его полюбила читающая публика и осмеивали завистники в ученых кругах, считавшие, что профессорам негоже снисходить до массовой культуры. И этого я тоже не застала. Но повесть я знаю, и мне посчастливилось знать ее замечательного автора. Отец был душевным человеком и написал чистую, нежную повесть. В ней отразилась его душа, его сердечность, честность и юмор.
За книгу, которую вы держите в руках, он сел в тридцатилетнем возрасте, в морозные, заснеженно-тихие каникулы в Кембридже, Массачусетс. Он был молодым деятельным профессором античной литературы и компаративистики в Йеле и только что узнал, что жена его бывшего студента в Гарварде умерла от рака в возрасте двадцати пяти лет. Отец, всего несколькими годами старше, еще не отошедший после смерти своего отца, был потрясен этим известием.
Дженни и Оливер познакомились. Они полюбили друг друга, но его родители против брака. Дженни умирает, сердце Оливера разбито – и наше тоже. «Повесть, которую никто не отваживался написать и все ожидали прочесть» – так оценила ее дерзкую простоту «Ле Монд».
В 1970 году Америка была ранена, раздираема надвое долгой войной во Вьетнаме. В кино – насилие, эротика, цинизм. Убит Мартин Лютер Кинг. Между поколениями – пропасть, кажется, непреодолимая: республиканцы, доблестно служившие родине во Вторую мировую войну и в Корее, не понимали своих длинноволосых сыновей, рвавших призывные карточки, протестовавших против войны и отвергавших все, на чем стояли их родители. «Молчание растет, как рак», – пели Саймон и Гарфункель после убийства Джона Фицджеральда Кеннеди[1]; немое отчуждение между родителями и детьми по всей стране.
В «Истории любви» на первом плане моральные ценности Дженни, и прежде всего – почитай отца твоего и мать. Очарование этой повести и сегодня, полвека спустя, отчасти в том, что это на самом деле две истории любви: одна – мужчины и женщины, другая – отца с сыном. Финальное примирение, когда горе приводит Оливера в объятия отца, было тайной надеждой отцов и сыновей в Америке.
Прошло пятьдесят лет; политический и эмоциональный ландшафт в Америке неузнаваем в сравнении с бучей 1970-х, но во многих отношениях он такой же точно. Страна опять расколота. После президентских выборов 2016 года нарастает гнев, обида и недоверие между правыми и левыми, республиканцами и демократами – укоренившуюся рознь преодолевать придется годами. Примирение непримиримых, воссоединение двух мужчин, разделенных глубоким конфликтом убеждений, – в 2020 году, перед грядущими выборами, это воссоединение Оливера Баррета IV и Оливера Баррета III читается, как никогда, аллегорией, надеждой, обещанием. Оно напоминает нам о том, что Америке удавалось преодолевать глубокий раскол прежде и удастся вновь; она бывала ранена и залечивала раны. Хиппи, дитя любви 1960-х, сегодня – ласковая бабушка; маятник не раз качнулся на ее веку.
Отсутствие отца я ощущаю каждый день. Он любил мою мать горячо и преданно; всем своим нежным и щедрым сердцем любил меня и мою сестру Миранду. Своими рассказами он привносил волшебство в нашу жизнь и на собственном примере показывал, что значит ценить долгий и счастливый брак. Литература была средоточием нашей семьи, языком, на котором мы общались, любовью, объединявшей родителей. Они часто сидели рядом на диване с раскрытыми скоросшивателями на коленях, спорили из-за фраз, обменивались цепочками синонимов, словно проявлениями нежности. Отец жил так, как творил, – честно, без притворства и хитростей. Писать это предисловие – честь для меня, но как бы хотелось мне, чтобы он написал его сам. Знаю, как бы он радовался и гордился тем, что эта обманчиво бесхитростная повесть тронет сердечные струны молодого племени. Есть истории, которые не сдаются времени, и сегодня, как никогда, мы хотим верить в любовь. Нам необходимо в нее верить.
Не случайно, что отец был специалистом по античной литературе. Сюжет этой повести стар как мир – и нисколько не устарел. То же относится ко всем его романам. В каждом – крупная серьезная тема: религия, семья, неверность, медицина, наука, но в первую очередь они о людях; стремительный сюжет, увлекательная фабула, живые, яркие характеры. Они реальные люди, мы можем разделять их переживания. В «Мужчине, женщине и ребенке» перед отцом встает неразрешимая дилемма после давнишнего романа на стороне. Во «Врачах» мы попадаем в беспощадный мир гарвардского медицинского факультета 1960-х годов, где двое молодых медиков борются за собственную жизнь. (Он навсегда полюбил Гарвард, где был счастлив и снискал успех. Окончил он по классу поэзии и по античной литературе – такого удалось достичь только лишь Т. С. Элиоту). В основании всего написанного моим отцом, включая его популярную прозу, лежат глубокие гуманитарные познания. Всего за три года до «Истории любви» он опубликовал «Римский смех: комедия Плавта», текст революционный для весьма аскетичного академического мира, поскольку Плавт был первым по-настоящему популярным римским драматургом («популярный» от латинского popularis, то есть «народный). Прежде историки снисходительно относились к успеху Плавта у современников; отец же обожал даже самые ранние формы народных представлений и, в отличие от многих коллег, понимал, что растрогать широкую публику, завладеть ее сердцами способна вовсе не банальность. Для этого необходимо понимать рядового человека и любить его. Ведь это у него в реальной жизни случаются трагедии и к нему приходит любовь.
Франческа Сигал
1
Что сказать о девушке, умершей в двадцать пять лет?
Что она была красивая. И умная. Что любила Моцарта и Баха. И битлов. И меня.
Однажды, когда она включила меня в компанию этих музыкантов, я спросил, в каком порядке они у нее стоят, и она с улыбкой ответила: «В алфавитном». Я тогда тоже улыбнулся. А теперь сижу и думаю: если бы я был у нее в списке под своим именем – шел бы за Моцартом, а если под своей фамилией – тогда пролез бы перед Бахом и битлами. В любом случае первым бы не шел, что по какой-то дурацкой причине меня огорчает, я ведь рос с представлением, что везде должен быть первым. Семейное, понимаете?
Осенью на последнем курсе я повадился ходить в библиотеку Рэдклиффа[3]. Не только чтобы поглазеть на чувих, хотя и за этим тоже. Читальня была тихая, никаких знакомых, и спрос на ходовые книги меньше. За день до экзамена по истории я еще не приступал к чтению первой книги в списке – эндемическая болезнь Гарварда. Я не спеша подошел к столу выдачи, чтобы попросить том, который поможет мне выпутаться завтра. За столом работали две девушки. Одна высокая, теннисного типа, другая мышастенькая, в очках. Я выбрал шуструю четырехглазку.
– У вас есть «Осень Средневековья»?[4]
Метнула на меня взгляд. Спросила:
– У вас есть своя библиотека?
– Слушай, Гарвард разрешает пользоваться библиотекой Рэдклиффа.
– Я не о формальностях, новенький. Я об этике. У вас там пять миллионов книг. У нас – несчастные несколько тысяч.
Тоже мне высшее существо! Думают, что Рэдклифф относится к Гарварду как пять к одному и девушки в пять раз умнее. Вообще, таких я съедаю без соли, но мне позарез нужна была чертова книжка.
– Слушай, мне нужна чертова книжка.
– Можно без сквернословия, мажор?
– Почему ты решила, что я мажор?
– С виду глупый и богатый, – сказала она, сняв очки.
– Ошибаешься, – запротестовал я. – На самом деле умный и бедный.
– Нет-нет, умная и бедная – это я.
Она смотрела мне в глаза. У нее были карие. Ладно, пусть я выгляжу богатеньким, но какой-то барышне из Рэдклиффа – даже с красивыми глазами – не позволю называть меня глупым.
– А ты отчего такая умная?
– Потому что не пошла бы с тобой пить кофе.
– Знаешь, я бы и не предложил.
– Вот поэтому ты глупый, – сказала она.
Позвольте объяснить, почему я пригласил ее выпить кофе. Ловко капитулировав в решительный момент – то есть притворившись, что мне вдруг захотелось кофе, – я получил книгу. А поскольку она не могла уйти до закрытия библиотеки, у меня хватило времени выцедить важные фразы о том, как в одиннадцатом веке влияние церкви на монархов сменялось влиянием юристов. На экзамене я получил пять с минусом – и столько же, кстати, поставил ногам Дженни, когда она вышла из-за стола. Не могу сказать, что дал высокий балл ее наряду – на мой вкус, немного чересчур богемному. Особенно противной была индейская штука, служившая сумочкой. К счастью, я не высказался – как выяснилось позже, это было ее собственное творение.
Мы пошли в ресторан «Лилипут», где кормили сэндвичами, и, вопреки названию, не только малорослых. Я заказал два кофе и шоколадное пирожное с мороженым (для нее).
– Я Дженнифер Кавильери, – сказала она. – Американка итальянского происхождения.
Как будто я не догадался.
– Специальность – музыка, – добавила она.
– Я Оливер.
– Это имя или фамилия?
– Имя, – ответил я и затем признался, что полное имя – Оливер Баррет. (Отбросив какие-то мелочи.)
– А, – сказала она. – Баррет – как поэтесса?[5]
– Да, – сказал я. – Не родственница.
Последовала пауза, и я порадовался про себя, что она не продолжила вопросом: «Баррет – как Холл?», потому что особая для меня заноза – быть родственником того, кто построил Баррет-Холл, самое большое и уродливое здание на «Гарвардском дворе», – колоссальный памятник моим семейным капиталам, тщеславию и самодовольному гарвардизму.
После этого она заметно успокоилась. Неужели мы так быстро исчерпали темы для беседы? Или я ее разочаровал – что не родственник поэтессы? А? Она сидела напротив меня с полуулыбкой. Чтобы чем-то заняться, я просмотрел ее блокноты. Почерк был интересный: мелкие угловатые буквы без заглавных (кем она себя считает – э. э. каммингсом?)[6]. И предметы взяла крутые: Сравн. лит. 105, Музыка 150, Музыка 201…
– Музыка двести один? Разве это не выпускной курс?
Она кивнула, не очень умело скрывая гордость:
– Ренессансная полифония.
– Что такое полифония?
– К сексу не относится, колпачок.
Почему я это терпел? Она что, не читает «Кримсон»?[7] Не знает, кто я такой?
– Э, ты не знаешь, кто я такой?
– Ну как же, – ответила она с легким пренебрежением. – Это тебе принадлежит Баррет-Холл.
Действительно не знала.
– Он мне не принадлежит, – уточнил я. – Это мой прадедушка подарил его Гарварду.
– Чтобы его правнучка наверняка приняли?
Это уже был край.
– Дженни, если ты так уверена, что я баран, зачем выставила меня на кофе?
Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась:
– Мне нравится твое тело.
Привыкший к победам должен уметь проигрывать. Парадокса в этом нет. Это типично гарвардское умение: превратить поражение в победу.
«Не повезло, Баррет. Ты шикарно сыграл».
«Да? Рад, ребята, что вы так к этому отнеслись. Понимаю, как вам нужен был выигрыш».
Конечно, настоящая победа предпочтительнее. То есть если бы выбор был за тобой, то желательно, чтобы в конце счет был в твою пользу. И, провожая Дженни к общежитию, я все же верил в конечную победу над этой рэдклиффской цацей.
– Слушай, нахальная рэдклиффская фря, в пятницу вечером хоккейный матч с Дартмутом.
– Ну?
– Хочу, чтобы ты пришла.
Ответила с обычным рэдклиффским почтением к спорту:
– На черта мне смотреть дурацкий хоккей?
Я небрежно ответил:
– Потому что я играю.
Короткая пауза. Казалось, слышу, как падает снег.
– За кого? – сказала она.
2
Оливер Баррет IV старший
Ипсвич, Масс. Филлипс Эксетер
20 лет; 1 м 79 см; 83 кг
Спец.: социальные науки
Отл.: 61, 62, 63
Сборная Лиги плюща: 62, 63
Карьера: юриспруденция
К этому времени Дженни уже прочла справку в программе. Я очень постарался, чтобы менеджер Вик Клейман доставил ей программку.
– Черт, Баррет, это у тебя первая, что ли?
– Заткнись, Вик, если не хочешь жевать свои зубы.
Пока мы раскатывались, я ей не помахал (еще чего!) и даже не поглядел в ее сторону. Но думаю, она думала, что я на нее поглядываю. В смысле: когда играли гимн, она сняла очки из уважения к флагу?
К середине второго периода мы выигрывали у Дартмута 0: 0. То есть мы с Дейви Джонсоном уже готовы были прорвать им сетку. Зеленые почувствовали это и заиграли жестче. Может, поломали бы косточку-другую до того, как откроем счет. Болельщики уже орали, требовали крови. В хоккее это в самом деле кровь, на худой конец – гол. Долг обязывает – я их этого никогда не лишал.
Ал Реддинг, дартмутский центр, пересек нашу синюю линию, и я врезался в него, забрал шайбу и покатил. Публика заорала. Я видел Дейви Джонсона слева, но хотел протащить шайбу сам – их вратарь был трусоват, я запугал его, еще когда он играл за Дирфилд. Бросить я не успел – на меня перли оба их защитника, и пришлось проехать за воротами, чтобы не потерять шайбу. Дальше началась возня втроем у борта. Моя система была – не жалеть локтей, молотить куда попало любого в чужой форме. Где-то у нас под ногами находилась шайба, но сейчас мы были заняты только одним – валтузили друг друга.
Судья свистнул:
– Ты, две минуты на скамейке!
Я поднял голову. Он показывал на меня. Я? За что мне штраф?
– Ты что? Что я сделал?
Он не пожелал продолжать диалог. Подъехал к судейскому столу и сцепил руки:
– Седьмой номер, две минуты.
Я запротестовал, но больше для порядка. Зрители ждут протеста, даже при явном нарушении. Судья погнал меня жестом. В расстройстве я подъехал к калитке. Стуча коньками по дереву, услышал объявление:
– Баррет, Гарвард. Две минуты за задержку.
Зрители загудели; несколько гарвардцев шумно усомнились в зрении и честности судьи. Я сидел, стараясь отдышаться, и даже не смотрел на лед, где Дартмут играл в большинстве.
– Почему ты сидишь здесь, когда твои друзья играют?
Это был голос Дженни. Я игнорировал ее и подбадривал наших.
– Давай, Гарвард, вколоти им!
– Что ты сделал не так?
Я обернулся и ответил. Все же это я ее пригласил.
– Я перестарался.
И продолжал наблюдать, как наши сдерживают Ала Реддинга, рвущегося к воротам.
– Это очень позорно?
– Дженни, подожди, не мешай сосредоточиться.
– На чем?
– Как я выключу этого Реддинга!
И снова повернулся к площадке, морально поддержать ребят.
– Ты грязно играешь?
Мой взгляд был прикован к воротам, вокруг которых роились зеленые черти. Я не мог дождаться, когда меня выпустят на лед. Дженни не отставала:
– И меня когда-нибудь захочешь выключить?
Ответил не обернувшись:
– Прямо сейчас, если не умолкнешь.
– Я ухожу. До свидания.
Когда я обернулся, ее уже не было. Встал, чтобы увидеть подальше, и в это время сказали, что две штрафные минуты истекли. Я выскочил на лед.
Публика приветствовала мой выход. Баррет на краю, команда в полном составе. Где бы Дженни ни стояла сейчас, она слышала, с каким энтузиазмом встретили мой выход. Да какая разница, где она там.
Где?
Ал Реддинг щелчком запустил убийственную шайбу, наш вратарь отбил ее в сторону Джина Кеннауэя, тот отпасовал на ход мне. Я погнался за шайбой и на долю секунды отвлекся – посмотреть, где там Дженни. Увидел. Там. На трибуне.
И в следующую секунду очутился на заду.
Два зеленых гада врезались в меня, и я ехал сидя – черт! – сгорая от стыда. Баррета уронили. Слышал стоны верных гарвардских болельщиков и ехал на заду. И кровожадные дартмутские скандировали:
– Дави! Дави!
Что подумает Дженни?
Дартмут снова был в нашей зоне; вратарь отбил шайбу, Кеннауэй пропихнул ее Джонсону, тот запустил мне (я уже был на ногах). Болельщики завелись. Гол назревал. Я подхватил шайбу и на скорости вошел в их зону. Оба их защитника устремились ко мне.
– Жми, Оливер! Рви!
Сквозь ор прорвался пронзительный вопль Дженни. Исключительно свирепый. Я увернулся от одного защитника, а в другого врезался с такой силой, что сбил ему дыхание – и, вместо того чтобы бросить, стоя на одном коньке, отправил шайбу Дейви Джонсону. И Дейви вогнал ее в сетку.
Гарвард повел!
Через секунду мы уже обнимались и целовались. Я, Дейви Джонсон и остальные. Обнимались, целовались, хлопали друг друга по спине и прыгали (на коньках). Публика кричала. А дартмутский, в которого я врезался, еще сидел на льду. Болельщики бросали на лед свои программки. Дальше Дартмут посыпался. (Это метафора; их защитник встал на ноги, когда отдышался.) Мы размазали их 7: 0.
Если бы я был сентиментален и настолько обожал Гарвард, чтобы повесить на стену фотографию, это был бы не Уинтроп-Хаус, не Мемориальная церковь, а Диллон. Диллон-Филд-Хаус[8]. Если бы у меня было духовное пристанище в Гарварде – то этот дом. За эти слова Нат Пьюси[9] мог бы отобрать у меня диплом. Но библиотека Уайденера значила для меня гораздо меньше, чем Диллон. Каждый день моей студенческой жизни я входил в этот дом, обменивался с ребятами похабными приветствиями, сбрасывал оковы цивилизации и превращался в спортсмена. Какое удовольствие – надеть ракушку, наплечник и свитер с номером 7 (мечтал о том, что после меня его выведут из употребления; не вывели), взять коньки и отправиться на Ватсон-Ринк.
Возвращение в Диллон было еще приятнее. Стаскиваешь пропотевшие доспехи, голый идешь к столу выдачи за полотенцем.
– Как прошло сегодня, Олли?
– Хорошо, Ричи. Хорошо, Джимми.
Потом в душ, слушать, кто кому заделал сколько раз в прошлую субботу вечером.
– Мы склеили там свинок из Маунт-Айды, слышь?..
А у меня была привилегия отдельного помещения для медитации. Повезло: непорядок с коленом (да, повезло – видели мое призывное свидетельство?) – после игры приходилось сидеть в гидромассажной ванне. Я сидел, смотрел на водоворот вокруг колена и мог подсчитывать синяки и ссадины (почему-то с удовольствием) и типа думать о чем-нибудь или ни о чем. Сегодня мог думать о своей шайбе и голевом пасе и о том, что практически гарантировал себе в третий раз подряд место в сборной Лиги плюща[10].
– Принимаем джеку-кузи?
Это был Джеки Фелт, наш тренер и самозваный духовный наставник.
– А на что еще это похоже, Фелт, – на дрочку?
Джеки хрюкнул и расцвел дурацкой улыбкой.
– Олли, знаешь, что не так с твоим коленом?
Я побывал у каждого ортопеда на Востоке, но Фелту было виднее.
– Ты неправильно питаешься.
Мне было не очень интересно.
– Ты мало соли ешь.
Подыграть ему – может быть, отстанет.
– Ладно, Джек, буду есть больше соли.
Как же он был доволен, черт! Он ушел с выражением полного довольства на своем идиотском лице. Слава богу, я остался один. Я погрузил приятно побитое тело в водоворот, закрыл глаза и сидел по шею в тепле. Аа-аа.
Черт! Дженни, наверно, ждет на улице. Надеюсь! Сколько я тут кайфовал, пока она торчит на кембриджском холоду? Я поставил новый рекорд по скорости одевания. Не высохнув толком, я распахнул центральную дверь Диллона.
Холод набросился на меня. Черт, какая стужа! И темень. Еще стояла кучка болельщиков. Поклонники хоккея, выпускники, мысленно не сбросившие доспехов. Такие, как старожил Джордан Дженкс, не пропускающий ни одной игры – ни дома, ни на выезде. Как они умудряются? В смысле, Дженкс – большой банкир. И почему они так?
– Тебе досталось, Оливер.
– Да, мистер Дженкс. Вы знаете, какой у них стилек.
Я искал взглядом Дженни. Ушла, отправилась одна в Рэдклифф?
Я отошел на три-четыре шага от ребят и в отчаянии вертел головой. Вдруг она вынырнула из-за кустов, лицо замотано шарфом, только глаза видны.
– Слушай, тут адский холод.
Как же я ей обрадовался!
– Дженни!
Инстинктивно, что ли, я легонько поцеловал ее в лоб.
– А я тебе разрешала?
– Что?
– Сказала, что можно поцеловать?
– Извини. Меня занесло.
– Меня – нет.
Мы были совсем одни, и было темно, холодно и поздно. Я снова ее поцеловал. Но не в лоб и не легонько. Это длилось довольно долго. Когда перестали целоваться, она продолжала держать меня за рукава.
– Мне это не нравится, – сказала она.
– Что?
– То, что мне это нравится.
Всю дорогу, пока мы шли до нее (у меня машина, но Дженни хотела пешком), она держала меня за рукав. Не за руку – за рукав. Не просите у меня объяснения. Перед дверью Бриггс-Холла я не поцеловал ее на прощание.
– Слушай, Джен, я, может быть, не позвоню тебе несколько месяцев.
Она секунду молчала. Несколько секунд.
Наконец спросила:
– Почему?
– Или же сразу позвоню, как войду в комнату.
Я повернулся и пошел прочь.
– Негодяй! – догнал меня ее шепот.
Я повернулся и зарядил с дистанции в семь метров:
– Понимаешь, Дженни, ты наехать можешь, а на себя не позволяешь.
Хотел бы видеть выражение ее лица, но стратегия не позволяла мне еще раз обернуться.
Когда я вошел к себе, мой сосед по комнате Рэй Стрэттон играл в покер с двумя приятелями-футболистами.
– Здорово, животные.
Они отозвались надлежащим бурчанием.
– Чего достиг сегодня, Олли?
– Гол и передача, – ответил я.
– От Кавильери.
– Не твое дело.
– Кто это? – спросил один из бегемотов.
– Дженни Кавильери, – ответил Рэй. – Музыкантка, ботаничка.
– Знаю ее, – сказал другой. – Недотрога.
Отвернувшись от похотливых жлобов, я размотал шнур и ушел с телефоном в спальню.
– Она играет на рояле в Баховском обществе.
– А во что играет в Барретовском?
– «А ну-ка, доберись».
Хрюканье, кряканье, ржанье. Животные смеялись.
– Джентльмены, имел я вас.
И с этими словами вышел.
Я закрыл дверь от недочеловеческих звуков, снял туфли, лег на кровать и набрал Дженни.
Говорили шепотом.
– Джен, ты…
– Да?
– Джен, что бы ты сказала, если бы я сказал тебе…
Я замялся. Она ждала.
– Думаю… я люблю тебя.
Наступила пауза. Потом она очень тихо ответила:
– Сказала бы, что ты брехло.
Она положила трубку.
Я не расстроился. И не удивился.