Эрих Фромм
Забытый язык
Совершенно иначе, в отличии от этих «символических диалектов», следует понимать тот факт, что многие символы имеют не единственное значение в соответствии с разными видами опыта, связанного с одним и тем же природным феноменом. Давайте снова рассмотрим символ «огонь». Если мы смотрим на огонь в очаге, являющийся источником удовольствия и комфорта, ему соответствует ощущение радости жизни, тепла, уюта. Однако если мы видим горящий дом или лесной пожар, это зрелище вызывает чувство угрозы, ужаса, бессилия человека перед природной стихией. Огонь, таким образом, может быть символическим олицетворением жизнерадостности и счастья, но и страха, бессилия или собственных деструктивных тенденций человека. То же верно и для символа «вода». Вода может быть страшной разрушительной силой в шторм или когда река выходит из берегов. Следовательно, вода может быть символическим выражением как ужаса и хаоса, так и комфорта и покоя.
Другой иллюстрацией этого принципа является символ «долина». Лежащая между горами долина может вызвать у нас чувство безопасности и комфорта, защищенности от всех опасностей окружающего мира. Однако защищающие долину горы могут означать и изоляцию, не позволяя нам выбраться из долины; тем самым она делается символом заточения. Конкретное значение символа в каждом данном месте может быть определено только из всего контекста, в котором он появляется, и в терминах преобладающего опыта индивида, употребляющего символ. Мы вернемся к этому вопросу при обсуждении символизма сновидений.
Хорошей иллюстрацией функции универсального символа служит сюжет, записанный на символическом языке, известный почти каждому представителю западной культуры: Книга Ионы. Иона услышал голос Бога, повелевший ему отправиться в Ниневию и проповедовать ее жителям отказ от греховной жизни: иначе они будут уничтожены. Иона не может не слышать голос Бога: ведь он пророк. Однако он не хочет быть пророком, и зная, что ему следует делать, пытается уклониться от выполнения приказа Бога (или, могли бы мы сказать, голоса собственной совести). Ему безразличны другие люди. Он почитает закон и порядок, но лишен любви[1].
Как эта история выражает внутренние процессы в душе Ионы? Нам сообщается, что Иона отправился в Иоппию и нашел корабль, который доставил бы его в Фарсис. В открытом море поднялся шторм, и пока все остальные ужасались и стенали, Иона спустился в трюм и впал в глубокий сон. Матросы, решив, что Бог, должно быть, послал бурю, потому что кого-то на корабле следует наказать, разбудили Иону, и тот признался, что он пытался уклониться от выполнения веления Бога. Он предлагает матросам схватить его и бросить за борт: море тогда успокоится. Матросы (проявив замечательное человеколюбие, пробуют сделать для спасения все что могут, прежде чем последовать его совету) в конце концов хватают Иону и бросают в море, которое немедленно успокаивается. Иону проглатывает кит, и Иона остается в его чреве три дня и три ночи. Он молит Бога освободить его из этой темницы. Бог заставляет кита извергнуть Иону на сушу, и Иона отправляется в Ниневию, выполняет веление Бога и тем самым спасает жителей города.
История рассказана так, как будто события действительно произошли. Однако она написана на символическом языке, и все описанные реалистические события есть символы внутреннего опыта героя. Мы обнаруживаем последовательность идущих один за другим символов: Иона садится на корабль, прячется в трюме, впадает в сон, оказывается в открытом море, попадает в чрево кита. Все эти символы обозначают внутренний опыт: состояние защищенности и изоляции, благополучное избавление от общения с другими людьми; то же могло бы быть выражено другим символом: младенец во чреве матери. Как ни различны и ни реалистичны трюм, глубокий сон, океан, чрево кита, они олицетворяют одно и то же внутреннее ощущение: смесь защищенности и уединения.
События происходят в очевидной последовательности в пространстве и времени: сначала Иона садится на корабль, затем спускается в трюм, затем засыпает, затем его бросают в море, затем его глотает кит. Одно событие следует за другим, и, хотя некоторые из них явно нереалистичны, история обладает собственной логикой в терминах пространства и времени. Однако, если мы поймем, что автор намеревался рассказать нам не о последовательности внешних событий, а о внутренних переживаниях человека, который разрывается между укорами совести и стремлением заглушить внутренний голос, становится ясно, что его разные действия, следующие одно за другим, выражают одно и то же его настроение и что временна́я последовательность показывает растущую интенсивность чувства. В попытке избежать своих обязанностей перед ближними Иона все больше себя изолирует – до тех пор, пока в чреве кита защитный элемент настолько уступает страху перед темницей, что Иона больше не может терпеть и вынужден молить Бога об освобождении из узилища, в которое он сам себя заточил. (Это тот самый механизм, который так характерен для невроза. Установка принимается как защита от опасности, но затем она выходит далеко за пределы своей изначальной защитной функции и превращается в невротический симптом, от которого человек пытается избавиться.) Так бегство Ионы в защитную изоляцию кончается ужасом перед заточением, и он возвращается в ту точку, откуда началось его бегство.
Существует еще одно различие между логикой явного изложения и логикой скрытой истории. В первом случае имеет место причинно-следственная связь между внешними событиями. Иона стремится уплыть за море, потому что желает бежать от Бога; засыпает, потому что устал; его кидают за борт, потому что считают причиной бури, и его проглатывает кит, потому что в море плавают киты-людоеды. Одно событие происходит потому, что произошло предыдущее. (Заключительная часть истории нереалистична, но не лишена логики.) Однако в скрытой истории логика иная. Различные происшествия связаны друг с другом в силу своей ассоциации с одним и тем же внутренним переживанием. Что представляется случайной последовательностью внешних событий, олицетворяет связь ощущений, соединенных друг с другом по ассоциации в терминах внутреннего опыта. Это так же логично, как и сюжет явного изложения – однако логика тут другого сорта. Если теперь мы обратимся к исследованию природы сновидений, логика, управляющая символическим языком, станет более прозрачной.
III
Природа сновидений
Взгляды на сновидения сильно различались на протяжении столетий и в разных культурах. Однако верит ли человек, что это – реальный опыт нашей бестелесной души, покинувшей тело во время сна, считает ли, что сновидения посылаются Богом или злыми духами, видит ли в них отражение наших иррациональных страстей или, напротив, высочайших моральных сил, одна идея остается неизменной: сновидения полны значения и важны. Полны значения, потому что содержат послание, которое может быть понято, если иметь ключ для разгадки; важны, потому что нам не снится что-то пустячное, даже если язык послания скрывает его значимость за фасадом безделицы.
Только в последние столетия этот взгляд стал радикально меняться. Интерпретация сновидений была ранее приравнена к суевериям, и просвещенный, образованный человек, простой обыватель или ученый, стал считать, что сны бессмысленны и являются незначительными порождениями рассудка, в лучшем случае – психическим отражением телесных ощущений, испытываемых во сне.
Только Фрейд в начале XX столетия подтвердил древнюю концепцию: сны полны значения и важны; нам не снится ничего, что не было бы значимым отражением нашей внутренней жизни; все сновидения могут быть поняты при наличии ключа. Интерпретация сновидений – via regia[2], главная дорога к пониманию бессознательного и тем самым к самой сильной мотивирующей силе как патологического, так и нормального поведения. Помимо этих общих заключений о природе сновидений, Фрейд выразительно и непреклонно защищал одну из самых старых теорий: сон – исполнение иррациональных страстей, подавленных во время бодрствования.
Вместо представления взглядов Фрейда и старых теорий в данный момент я вернусь к ним в одной из следующих глав, а сейчас буду обсуждать сновидения – так, как я стал понимать их с помощью Фрейда и в результате собственного опыта человека, который видит и толкует сны.
Принимая во внимание тот факт, что не бывает выражения психической деятельности, которое не проявилось бы во сне, я полагаю, что единственным описанием природы сновидений, которое не искажало бы и не сужало феномен, является следующее: сновидение есть полное значения и важное выражение любой психической деятельности в условиях сна.
Несомненно, такое определение является слишком широким, чтобы оказать большую помощь в понимании природы снов, если только не определить более точно того, что мы понимаем под «в условиях сна» и под особым воздействием этого состояния на психическую деятельность. Если мы сможем выяснить это, возможно, удастся многое узнать о природе сновидений.
Физиологически сон – это состояние химической регенерации организма; энергия восстанавливается, пока никаких действий не совершается, и даже чувственное восприятие почти полностью отключено. Психологически сон приостанавливает основные функции, характеризующие состояние бодрствования: реагирование на реальность восприятия и действия. Это различие биологических функций во время сна и бодрствования на самом деле является различием двух состояний существования.
Чтобы оценить влияние существования во сне на наши психические процессы, нужно сначала рассмотреть более общую проблему – взаимозависимость деятельности, которой мы заняты, и мыслительного процесса. То, как мы мыслим, в значительной мере определяется тем, что мы делаем и в достижении чего заинтересованы. Это не значит, что мышление искажается нашим интересом; просто оно меняется соответственно деятельности.
Что собой представляет, например, отношение разных людей к лесу? Художник, пришедший в лес, чтобы его нарисовать; владелец, желающий оценить деловые перспективы; офицер, решающий тактическую проблему защиты территории; турист, наслаждающийся прогулкой, – у каждого из них совершенно отличная от других концепция леса, потому что для каждого из них важен иной его аспект. Восприятие художника будет касаться формы и цвета, бизнесмена – размера, числа и возраста деревьев, офицера – обзора и возможностей обороны, туриста – маршрута и наличия троп. Хотя все они могут согласиться с абстрактным утверждением о том, что стоят на опушке леса, разные виды деятельности, которой они собираются заняться, определят то, как они «видят лес».
Различия между биологическими и психологическими функциями сна и бодрствования более фундаментальны, чем между разными видами деятельности; соответственно различия между концептуальными системами, соответствующими двум состояниям, несравненно более велики. Когда мы бодрствуем, мысли и чувства в основном откликаются на сигналы окружающей среды: мы должны управлять ею, менять ее, защищаться от нее. Задача бодрствующего человека – выживание, человек подчиняется законам, которые управляют реальностью. Это значит, что он должен мыслить в терминах пространства и времени, а его мысли подчинены законам логики времени и пространства.
Когда мы спим, нас не занимает подчинение внешнего мира нашим целям. Мы беспомощны, а потому сон недаром называют «братом смерти». Но мы также свободны, свободнее, чем когда бодрствуем. Мы освобождены от тягот труда, от необходимости нападать или защищаться, от того, чтобы следить за тем, что происходит вокруг нас, и управлять реальностью. Мы не должны оглядываться на внешний мир, наш взгляд устремлен в мир внутренний и мы заняты исключительно собой. Когда мы спим, мы можем быть уподоблены зародышу или трупу; мы также можем быть уподоблены ангелам, которые не подчиняются законам «реальности». Во сне царство необходимости уступает место царству свободы, в котором «я» – единственная система, к которой обращены мысли и чувства.
Психическая деятельность во сне управляется иной логикой, чем во время бодрствования. Ощущения спящего человека не должны учитывать те качества, которые имеют значение в реальности. Если я чувствую, например, что человек – трус, мне может присниться, что из человека он превратился в цыпленка. Такая перемена логична в терминах моего отношения к этому человеку, и нелогична только в терминах моей ориентации во внешнем мире (в терминах того, что я мог бы в реальности делать с этим человеком). Опыт сновидения не лишен логики, но подчиняется другим логическим правилам, которые совершенно правомерны в этом особом состоянии.
Сон и бодрствование – два полюса человеческого существования. Когда мы не спим, мы заняты действиями, а сон освобождает нас от этого. Функция сна – самоощущение. Когда мы просыпаемся, мы переходим в царство действий. Тогда мы ориентированы в терминах этой системы и в ней действует наша память: мы помним то, что можем вспомнить в соответствии с концепцией пространства и времени. Мир сновидения исчезает. Те события, которые происходили во сне, вспоминаются с огромным трудом[3]. Эта ситуация символически представлена в фольклоре: ночью правят бал привидения и духи, добрые и злые, но на рассвете они исчезают и от их активной деятельности ничего не остается.
Из этих соображений могут быть сделаны определенные выводы касательно природы бессознательного.
Это не мифическая сфера наследуемого расового опыта, как считал Юнг, и не вместилище иррациональных либидозных сил, как полагал Фрейд. Бессознательное следует понимать на основании принципа «то, что мы делаем, влияет на то, что мы думаем и чувствуем».
Сознание представляет собой психическую деятельность в состоянии поглощенности внешней реальностью – действиями. Бессознательное – психический опыт в состоянии существования, при котором отсутствует связь с внешним миром, мы больше не заняты действиями, а погружены в самоощущения. Бессознательное связано с особым образом жизни – состоянием бездеятельности, и характеристики бессознательного вытекают из природы этого состояния. Свойства сознания, с другой стороны, определяются природой действий и функцией выживания в состоянии бодрствования.
«Бессознательное» является бессознательным только по отношению к «нормальному» состоянию деятельности. Когда мы говорим о «бессознательном», мы на самом деле сообщаем только о том, что этот опыт чужд состоянию ума, когда мы действуем; он воспринимается как призрачный, вторгшийся элемент, который трудно уловить и трудно запомнить. Однако дневной мир оказывается столь же бессознательным во сне, как ночной мир во время бодрствования. Термин «бессознательное» обычно используется исключительно с точки зрения дневного опыта и, таким образом, не передает того, что и сознание, и бессознательное – всего лишь различные состояния разума, относящиеся к разным состояниям существования.
Можно возразить, что в бодрствующем состоянии существования мысли и чувства тоже не полностью подчиняются ограничениям пространства и времени; наше творческое воображение позволяет нам думать об объектах прошлого и будущего, как если бы они существовали в настоящем, и об удаленных предметах, как если бы они были у нас перед глазами; наши чувства во время бодрствования не зависят от физического присутствия объекта или от его сосуществования с нами во времени; таким образом, отсутствие системы пространства-времени характерно не только для существования во сне в противоположность бодрствующему состоянию, – это относится к мыслям и чувствам в противоположность действиям. Такое полезное возражение дает мне возможность прояснить одно важное положение в моих рассуждениях.
Необходимо различать содержание мыслительных процессов и логические категории, используемые при мышлении. Хотя верно то, что содержание мыслей во время бодрствования не подчиняется ограничениям пространства и времени, категории логического мышления имеют пространственно-временну́ю природу. Я могу, например, думать о своем отце и констатировать, что его установка в определенной ситуации идентична моей. Это утверждение логически правильно. С другой стороны, если я заявлю: «Я – мой отец», – утверждение окажется нелогичным, потому что не соответствует законам физического мира. Однако эта фраза с точки зрения внутренних переживаний логична: она выражает ощущение моей идентичности с отцом. Логические мыслительные процессы в состоянии бодрствования подчиняются категориям, имеющим корни в особой форме существования – той, когда мы связаны с реальностью в терминах действия. В спящем состоянии, которое характеризуется отсутствием даже потенциального действия, используются логические категории, имеющие отношение только к моему самоощущению. То же верно и для чувств. Когда в бодрствующем состоянии я испытываю какое-то чувство к человеку, которого не видел двадцать лет, я осознаю тот факт, что этот человек отсутствует. Если человек мне снится, мое чувство воспринимается так, как если бы он или она присутствовали. Однако слова «как если бы присутствовали» выражают чувство в логических концепциях «бодрствующей» жизни. Во сне нет никакого «как если бы»: там человек действительно присутствует.
На предыдущих страницах была предпринята попытка описать условия, возникающие во сне, и сделать из этого определенные выводы, касающиеся качеств активности в сновидении. Теперь мы перейдем к исследованию одного специфического элемента, имеющего огромную важность для понимания процессов сна. Мы говорили о том, что во сне мы не занимаемся управлением внешней реальностью. Мы ее не воспринимаем и не влияем на нее, как и не подчиняемся воздействию внешнего мира. Отсюда следует, что эффект такого отхода от реальности зависит от качеств реальности как таковой. Если воздействие внешнего мира по сути благотворно, отсутствие такого воздействия во сне имело бы тенденцию понижать ценность нашей активности во время сна, так что она уступала бы нашей психической деятельности в дневное время, когда мы находимся под воздействием благотворного влияния внешней реальности.
Однако правы ли мы в том, что воздействие реальности носит исключительно благотворный характер? Не может ли быть, что оно также и вредоносно, и тем самым отсутствие такого влияния способствует проявлению качеств, превосходящих те, которые свойственны нам наяву?
Говоря о реальности вне нас, мы не имеем в виду в первую очередь природный мир. Природа как таковая не хороша и не плоха. Она может быть полезна нам или вредна, и отсутствие ее восприятия освобождает нас от задачи управлять ею или защищаться от нее, но не делает нас ни глупее, ни мудрее, ни хуже, ни лучше. Все обстоит совершенно иначе с созданным человеком миром вокруг нас, с той культурой, в которой мы живем. Их воздействие на нас весьма неоднозначно, хотя мы и склонны считать, будто оно идет исключительно нам на пользу.
Действительно, свидетельства того, что влияние культуры благотворно, кажутся почти исчерпывающими. От мира животных нас отличает способность создавать культуру. Различия культурного уровня отличают высшие формы человеческого развития от низших. Простейший элемент культуры – язык является необходимым условием любых достижений человечества. Человека заслуженно называют животным, создающим символы, потому что без способности говорить мы едва ли могли бы быть названы людьми. Однако любая другая функция человека также зависит от наших контактов с внешним миром. Мы учимся думать, следя за другими людьми и учась у них. Мы развиваем свои эмоциональные, интеллектуальные и артистические способности под влиянием соприкосновения с накопленными знаниями и художественными свершениями, созданными обществом. Мы учимся любить и заботиться о других благодаря контактам с ними, и мы учимся сдерживать импульсы враждебности и эгоизма в силу любви к другим или по крайней мере из страха перед ними.
Так разве созданная людьми реальность вне нас не является самым важным фактором развития самого лучшего в нас и разве не должны мы ожидать, что, лишившись контакта с внешним миром, мы временно опустимся до примитивного, звероподобного, неразумного состояния? В пользу такого заключения можно многое сказать, и мнение о том, что такая регрессия – существенная особенность состояния сна и тем самым активности во сне, разделялось многими учеными, от Платона до Фрейда. С этой точки зрения ожидается, что сновидения – выражения иррациональных, примитивных влечений, и тот факт, что мы так легко забываем сны, исчерпывающе объясняется стыдом за эти иррациональные, преступные импульсы, появляющиеся, когда мы не находимся под контролем общества. Несомненно, такая интерпретация сновидений верна, и мы вскоре займемся ею и приведем некоторые примеры. Однако остается вопрос: вся ли это правда и не являются ли негативные элементы влияния общества причиной того парадоксального обстоятельства, что мы в сновидениях не только менее разумны и менее благопристойны, но также и более интеллигентны, мудры и способны к более здравым суждениям, чем когда бодрствуем.
Действительно, культура обладает не только благотворным, но и пагубным влиянием на наши интеллектуальные и нравственные функции. Человеческие существа зависят друг от друга и друг в друге нуждаются. Однако история человечества до сих пор находилась под воздействием того факта, что материальное производство было недостаточным для удовлетворения насущных потребностей всех людей. Стол был накрыт только для немногих из тех, кто желал сесть за стол и насыщаться. Те, кто был сильнее, старались обеспечить себе место, и это означало, что они должны помешать в этом другим. Если бы они любили своих собратьев, как завещали Будда, пророки и Иисус, они поделились бы хлебом, а не ели мясо и не пили вино в одиночестве. Однако, поскольку любовь – высочайшее и труднее всего достижимое свершение человеческой расы, не следует винить тех, кто смог сесть за стол, наслаждаться жизнью и не хотел делиться с прочими в том, что они искали власти над теми, кто угрожал их привилегиям. Их власть часто бывала властью завоевателей, физической силой, принуждавшей большинство быть довольным своей участью. Однако физическая сила не всегда была доступной или достаточной. Нужно было еще иметь власть над умами людей, чтобы заставить их воздерживаться от насилия. Этот контроль над умами и чувствами был необходимым элементом сохранения привилегий немногими. В этом процессе, впрочем, умы немногих делались такими же деформированными, как и умы большинства. Стражник, охраняющий заключенного, делается почти таким же узником, как и сам заключенный. «Элита», которая должна была контролировать тех, кто не был «избранным», становилась пленницей собственных запретительных тенденций. Таким образом, рассудок и тех, кто правит, и тех, кем правят, отклоняется от главной цели – думать и чувствовать по-человечески, использовать и развивать силы разума и любви, данные человеку от рождения и без полного развития которых он становится калекой.
В этом процессе отклонения и искажения характер человека делается исковерканным. Цели, противоположные интересам его истинной личности, делаются первоочередными. Способность человека любить иссякает, им движет жажда власти над другими. Уверенность в себе уменьшается, и человек вынужден искать компенсацию в страстном стремлении к славе и престижу. Человек утрачивает чувство собственного достоинства и целостности, вынужден превратиться в предмет потребления, для него источником самоуважения делается его продажная стоимость, его успех. Все это приводит к тому, что мы учимся не только тому, что истинно, но и тому, что ложно, что мы слышим не только о добре, но и постоянно оказываемся под воздействием идей, пагубных для жизни.
Все это верно не только для примитивного племени, в котором строгие законы и обычаи воздействуют на ум, но и для современного общества с его предполагаемой свободой от строгого следования ритуалам. Во многих отношениях распространение грамотности и средств массовой информации привели к тому, что влияние культурных клише сделалось столь же действенным, как и в чрезвычайно ограниченной племенной культуре. Современный человек оглушается почти непрерывным «шумом» – звуками радио, телевидения, заголовками газет, рекламой, кинофильмами, по большей части не просвещающими наш ум, а притупляющими его. Нам предлагают рационализированную ложь, маскирующуюся под правду, бессмыслицу, маскирующуюся под здравый смысл или под высшую мудрость специалиста; нам навязывают двойные стандарты, умственную леность или нечестность, выступающие во имя «чести» или «реализма». Мы ощущаем свое превосходство над предрассудками поколений наших предков и так называемых примитивных культур, но нам самим постоянно навязываются такие же суеверные верования, выдающие себя за последние открытия науки. Разве не удивительно, что бодрствование часто воспринимается не как благословение, а почти как проклятие? Не удивительно ли, что во сне, когда мы наедине с собой, когда мы можем заглянуть в себя, будучи избавленными от шума и бессмыслицы, окружающих нас наяву, мы способны лучше чувствовать и мыслить, нам доступны самые истинные и ценные чувства и мысли?
Вот к какому выводу мы приходим: состояние сна имеет двойственную функцию. Отсутствие контакта с культурой способствует проявлению как худшего в нас, так и лучшего; следовательно, в сновидении мы может быть менее интеллигентными, менее мудрыми, менее благопристойными, но также и лучше и умнее, чем наяву.
Дойдя до этого заключения, мы оказываемся перед трудной проблемой: как можно узнать, следует ли понимать сновидение как проявление лучшего в нас или как худшего? Существует ли какой-то принцип, которым мы могли бы руководствоваться в этом отношении?
Для ответа на этот вопрос следует покинуть довольно поверхностный уровень обсуждения и постараться заглянуть глубже, обсудив некоторые интерпретации конкретных сновидений.
О следующем сне сообщил человек, который накануне встретился с «очень важной персоной». Эта персона имела репутацию человека мудрого и доброго, и тот, кто потом рассказывал о своем сновидении, пришел на встречу с ним с уже сложившимся под влиянием рассказов мнением. Примерно через час они расстались, и у человека, рассказывавшего о сновидении, осталось впечатление о встрече с великим и добрым персонажем.
«Я вижу мистера X. [очень важную персону]; его лицо выглядит совсем не так, как выглядело вчера. Я вижу жесткий рот и суровое лицо. Старик, смеясь, рассказывает кому-то о том, что ему только что удалось обманом выманить у бедной вдовы ее последние гроши. Я испытываю отвращение».
Когда этого человека попросили сказать, что ему приходит в голову по поводу сновидения, он ответил, что вспоминает мимолетное чувство разочарования, которое он испытал, войдя в комнату мистера X. и бросив взгляд на его лицо; это чувство, впрочем, исчезло, как только мистер X. дружелюбно и приветливо заговорил с ним.
Как понять это сновидение? Возможно, человек, видевший сон, завидует славе мистера X. и по этой причине ему не симпатизирует? В этом случае сон был бы выражением иррациональной ненависти к мистеру X., о которой сам человек и не подозревает. Однако в рассматриваемом здесь случае все иначе. При последующей встрече, когда человек, видевший сон, осознал свои подозрения благодаря сновидению, он внимательно следил за мистером X. и обнаружил, что в том есть элемент безжалостности, который впервые был замечен во сне. Его впечатление подтвердили немногие лица, осмелившиеся усомниться во мнении большинства, видевшего в X. доброго человека. Подтвердили впечатление и некоторые факты из жизни X., не такие отталкивающие, как в сновидении, но тем не менее выражавшие тот же дух.
Как мы видим, проникновение в характер X. во сне было гораздо более тонким, чем наяву. «Зашумление» общественным мнением, согласно которому X. был прекрасным человеком, помешало человеку, видевшему сон, осознать при встрече свою критическую оценку. Только позднее, после сновидения, смог он вспомнить о мимолетном чувстве недоверия и сомнения. Во сне, когда человек был защищен от «зашумления» и мог остаться наедине с собой, своими впечатлениями и чувствами, смог он прийти к суждению, более проницательному, чем то, которое у него сложилось во время бодрствования.
При интерпретации этого сновидения, как и любого другого, мы можем решить, является ли сон выражением иррациональной страсти или же суждения, только если примем во внимание личность видящего сон, настроение, в котором он был, когда засыпал, и наличие каких-либо сведений о приснившейся ситуации. В данном случае нашей интерпретации помогает ряд факторов. Сновидец смог вспомнить о первоначальном мимолетном ощущении неприязни. Он не испытывал никакой враждебности к X., да и не имел для этого оснований. Сведения о жизни X. и более поздние наблюдения подтвердили то впечатление, которое было во сне. Если бы всех этих факторов не было, наша интерпретация была бы иной. Например, если бы сновидец был склонен испытывать зависть к знаменитым людям, не мог бы найти никаких доказательств справедливости приснившегося впечатления об X. и не мог бы вспомнить чувства неприязни при первой встрече, тогда, конечно, мы могли бы заключить, что сновидение было не проявлением проницательности, а выражением иррациональной ненависти.
