Энн Эпплбаум
Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)
В последующие годы десяткам тысяч людей во всей Восточной Европе пришлось подписывать подобные формуляры. Как только они ставили свою подпись, за ними начинали пристально наблюдать, собирая доказательства того, что они действительно способны хранить тайну и что добываемая ими информация достоверна. Осведомители следили за публикой, но тайная полиция не спускала глаз с самих информаторов. Со временем чекисты Восточной Европы научились поддерживать невероятный уровень бдительности по отношению к неизвестному и зачастую не поддающемуся выявлению врагу, внутри и за пределами страны, партии, самой тайной полиции. Это, бесспорно, была не та форма мышления, из которой могло родиться демократическое сотрудничество.
Глава 5
Насилие
Ситуация предельно ясна: это должно быть похоже на демократию, но нам предстоит держать все под неусыпным контролем.
Вальтер Ульбрихт, 1945[288]
С самого основания коммунистические партии Советского Союза и восточноевропейских стран добивались своих целей, применяя насилие. В каждой стране они контролировали «силовые ведомства» – министерства обороны и внутренних дел, поставив тем самым себе на службу полицию и армию. После завершения войны на смену массовому и беспорядочному насилию, сопровождавшему наступление Красной армии на Берлин, пришли более изощренные и избирательные формы политического насилия: аресты, избиения, казни и концентрационные лагеря. Весь этот арсенал использовался в отношении сравнительно малого числа реальных, предполагаемых и вымышленных врагов Советского Союза и коммунистических партий. Он предназначался для того, чтобы, с одной стороны, уничтожить неприятеля физически, а с другой – внушить мысль о том, будто любое вооруженное сопротивление новой власти бессмысленно[289].
При этом на словах все выглядело не так, как делалось. По крайней мере на первых этапах НКВД и новые спецслужбы громогласно объявляли войну исключительно недобитым фашистам, а советские чиновники и местные коммунистические боссы разворачивали шумные пропагандистские кампании против коллаборационистов и изменников. В этом плане, кстати, они мало отличались от вернувшихся к власти национальных правительств Нидерландов, Франции и прочих освобожденных стран Европы[290]. Но в каждой стране, оккупированной Красной армией, смысловое наполнение понятия «фашист» постепенно расширялось, включая в себя не только нацистских пособников, но и всех тех, кто просто недолюбливал советских оккупантов и их местных союзников. Со временем термин «фашист», вполне в духе Оруэлла, стал использоваться и применительно к тем антифашистам, которые стояли на антикоммунистических позициях. Каждый раз границы понятия расширялись, что сопровождалось все новыми арестами.
Некоторые из этих «фашистов» намечались заранее. Историк Амир Вайнер доказывает, что НКВД формировал списки потенциальных врагов в Восточной Европе, в особенности в Польше и Прибалтийских странах, на протяжении многих лет. (При этом, правда, Вайнер обращает внимание на огромную разницу между отличавшим НКВД прекрасным «знанием» Польши и весьма посредственным культурным и историческим ее «пониманием»[291].) Нужные имена чекисты получали из газет, а также от шпионов и дипломатов. Когда имен в распоряжении не было, НКВД готовил списки категорий людей, которые подлежат аресту. В мае 1941 года Сталин лично составил подобный перечень для недавно оккупированных областей Восточной Польши. Он потребовал ареста и высылки не только «членов польских контрреволюционных организаций», но и членов их семей, а также семей бывших офицеров польской армии, бывших полицейских и бывших государственных и муниципальных служащих[292].
Далеко не везде аресты начинались немедленно. В ряде случаев Сталин настаивал, чтобы восточноевропейские коммунисты проявляли осторожность и сдержанность в тот период, пока идет становление нового общественного строя. Весной 1944 года крошечная коммунистическая партия Польши получила из Москвы указание, предписывавшее ее лидерам начать взаимодействие со всеми демократическими силами (слово «всеми» было в документе подчеркнуто), адресуя свою пропаганду «рядовым членам» других, «более реакционных» партий[293]. На первых порах политика Сталина состояла в том, чтобы идти мелкими шажками, не раздражать союзников и мало-помалу завоевывать симпатии населения убеждением или обманом. Именно по этой причине в Венгрии состоялись свободные выборы; во всех освобожденных Красной армией странах более или менее свободно действовали независимые политические партии; а немецких коммунистов даже в 1948 году Сталин призывал «двигаться к социализму зигзагами и окольными путями». К их ужасу, вождь зашел столь далеко, что предложил им подумать о допуске в ряды партии бывших нацистов[294]. Модель национального фронта внедрялась в сознание всех местных коммунистов, возвращавшихся домой на самолетах из Москвы или с обозами Красной армии. «Не используйте коммунистические лозунги; не говорите о диктатуре пролетариата; больше рассуждайте о коалициях, альянсах и демократии» – эти идеи внушались им весьма настойчиво.
Несмотря на все благие намерения, насилие быстро распространялось, причем не всегда за этим стоял чей-то умысел. Зачастую приказ «не спешить!» не мог быть выполнен советскими солдатами и чиновниками по той причине, что они были интеллектуально и психологически не подготовлены к последствиям подобной политики. В глазах советского офицера, учившегося в большевистской школе и окончившего командное училище Красной армии или НКВД, участие в любой политической группе, за исключением коммунистической ячейки, выглядело подозрительным. Члены политбюро в Москве могли рассуждать о «социалистических демократиях» в теории, но советские управленцы на местах почти всегда оказывались не в состоянии мириться с моделями, отличающимися от тоталитарного государства. Риторика новых режимов, суливших освобожденным от нацистского ига гражданам свободу слова, печати и объединений, не вызывала у них ничего, кроме инстинктивного ужаса.
Применение насилия становилось все более интенсивным и из-за того, что былые ожидания советской военной администрации и местных коммунистов не оправдывались. На первых этапах победного шествия Красной армии по европейским странам местные коммунисты рассчитывали, что рабочий класс поддержит революцию. Когда стало ясно, что этого не будет, они с яростью обрушились, используя формулировку некоего партийного функционера из Варшавы, на «нелепый дух противоречия и невежества», присущий их соотечественникам[295]. Их фрустрация, усугубляемая острым конфликтом советской культуры с культурой Восточной Европы, также питала политическое насилие.
В некоторых странах советская оккупация вообще не сопровождалась либеральной прелюдией. В Польше, например, СССР враждебно относился к Армии Крайовой, и в особенности к ее партизанским отрядам, действовавшим в восточной части страны, задолго до конца войны. Советское вторжение и оккупация Восточной Польши в 1939 году сопровождались массовыми арестами и депортацией польских торговцев, политиков, государственных служащих и священников. Кульминацией этой волны насилия стало отвратительное массовое убийство по меньшей мере 21 тысячи польских офицеров в лесах западной России. Среди жертв этих расстрелов было много офицеров-резервистов, в гражданской жизни работавших врачами, адвокатами, университетскими преподавателями. Это была патриотическая и интеллектуальная элита Польши. Армия Крайова, кабинет в изгнании и руководство подполья хорошо знали об этой трагедии: обнаружение нацистами в 1943 году под Катынью одного из массовых захоронений привело к полному разрыву дипломатических отношений между польским эмигрантским правительством и Советским Союзом.
Тем не менее в период второго советского вторжения Армия Крайова отнюдь не выступала в качестве сугубо антикоммунистической организации. По сути, это была антинацистская и антифашистская сила, сформированная в 1942 году в качестве вооруженного крыла польского движения Сопротивления. Антифашизм оставался едва ли не единственным политическим чувством, объединявшим ее бойцов, среди которых были члены социалистических, социал-демократических, националистических и крестьянских партий. В свои лучшие времена Армия Крайова насчитывала 300 тысяч вооруженных партизан, что делало ее второй партизанской армией Европы после югославской – по крайней мере до того момента, пока партизаны и подпольщики после высадки союзников в Европе не активизировали свою деятельность во Франции. В правовом плане Армия Крайова подчинялась законному правительству Польши, находящемуся в эмиграции; благодаря этому обстоятельству она, в отличие от других малочисленных потоков польского Сопротивления, была легитимно связана с довоенной Польшей[296].
Сама Армия Крайова исходила из той предпосылки, что ее руководители, подобно сторонникам де Голля во Франции, будут играть важную роль при формировании послевоенного временного правительства. Ее солдаты вполне справедливо рассматривали себя в качестве «союзников» британских, французских, советских воинских формирований. Столкнувшись с перспективой неминуемого прихода Красной армии, Армия Крайова была готова мобилизовать свои силы против отступающих немцев и начать тактическое взаимодействие с советскими войсками. С октября 1943 года ее подразделения имели приказ не воевать с красноармейцами; тогда командование Армии Крайовой настояло на том, чтобы лондонское правительство вынесло «исторически очевидное» решение по данному вопросу[297]. Командирам ее партизанских отрядов приказали самостоятельно вступать в контакт с советскими войсками и оказывать им максимально возможное содействие в боях с немцами[298]. Им также было предписано сосредоточиться на освобождении городов, что впоследствии должно было обернуться политическими преимуществами[299].
Первые контакты проходили довольно гладко. В марте 1944 года офицеры передового разведывательного отряда Красной армии, встретившись с командирами 27-й пехотной дивизии Армии Крайовой, договорились о совместной операции по освобождению Ковеля, довоенного польского города, ныне находящегося на территории Западной Украины. Поляки согласились передать свои подразделения под советское командование, а красноармейцы, со своей стороны, изъявили готовность помочь им оружием и признать их политическую самостоятельность. На протяжении трех недель польские и советские солдаты сражались плечом к плечу, освободив несколько деревень и понеся тяжелые потери[300].
Если бы политические устремления Советского Союза были иными, этот эпизод мог бы послужить образцом для дальнейшего сотрудничества. Но все закончилось скверно. В июле командующий польской дивизией в регионе подтвердил желание взаимодействовать с Красной армией, но одновременно заявил, что с новым, только что учрежденным в Люблине и возглавляемым коммунистами Польским комитетом национального освобождения он действовать не собирается. Кооперация закончилась: дивизия была немедленно окружена советскими войсками и разоружена. Некоторых ее бойцов арестовали, а других вообще отправили в лагеря[301]. Взаимодействие, предательство, разоружение, арест – в дальнейшем этот путь повторялся во многих соприкосновениях Красной армии и Армии Крайовой[302].
По мере того как вторжение Красной армии в Польшу весной и летом 1944 года набирало обороты, ее отношения с Армией Крайовой привлекали все большее внимание советского руководства. Лаврентий Берия, жестокий и двуличный шеф НКВД, ежедневно представлял Сталину подробные доклады о ситуации в Польше. Причем делалось это в таких выражениях, которые призваны были обеспокоить советского вождя. Например, 29 июня 1944 года Берия представил Сталину список «польских банд» (им нарочито использовалось слово с явным криминальным оттенком), которые готовились к боевым действиям в «Западной Белоруссии» – на бывшей польской территории, в 1939 году оккупированной СССР. Эти банды, писал он, «организованы по тем же принципам, что и в довоенной Польше», то есть в капиталистической, аристократической и враждебной Советскому Союзу стране. Министр злобно подчеркивал, что польские формирования поддерживают «прямые связи с военными кругами польского правительства в Англии». Позже он также указывал, что иногда они даже встречаются с лондонскими эмиссарами: это должно было означать, что части Армии Крайовой служат инструментами западного влияния. Согласно подсчетам Берии, в регионе тогда находилось от 10 до 20 тысяч вооруженных партизан, к которым он относился с нескрываемым подозрением[303].
Берия сообщал, что польские «банды» готовятся к масштабному наступлению против немцев. Это было правдой. В конце июня 1944 года солдаты Армии Крайовой, действовавшие на бывших польских землях, действительно готовили операцию «Буря», которая предполагала серию вооруженных восстаний, направленных на освобождение польских городов от нацистов еще до прихода Красной армии. Самым известным стало Варшавское восстание, но одновременно готовились восстания в Вильнюсе и Львове. Берия не ошибался также и в том, что командиры Армии Крайовой поддерживали связь с Лондоном. И хотя их контакты с внешним миром оставались поверхностными и нерегулярными, партизанские формирования в восточных лесах считали себя частью регулярной армии, подчинявшейся польскому правительству в изгнании. Они также исходили из того, что с завершением войны польские территории, оккупированные Советским Союзом в 1939 году, вернутся к Польше, а предвоенные границы страны будут восстановлены.
Со временем сообщения, который делал Берия, становились все мрачнее. Он не только утверждал, что Армия Крайова была оплотом аристократического капитализма, но и намекал на то, что ее руководители сотрудничали с немцами. Используя шпионскую лексику, он писал Сталину о том, что «центры» Армии Крайовой в Варшаве и Вильнюсе «работают на немцев, вооружаются за их счет, ведут агитацию против большевиков, коммунистических партизан, колхозов, а также убивают коммунистов, которые остались на территории Западной Белоруссии»[304]. Берия с глубоким подозрением относился к местному командиру Армии Крайовой генералу Александру Кржижановскому (более известному под кличкой Волк). Этот человек, писал Берия в июле, – темная личность, прибывшая в регион «нелегально» в период немецкой оккупации. Еще хуже было то, что один из подчиненных Волка уже вышел на связь с Красной армией, попросив у советского командования содействия в освобождении Вильнюса. Берия считал такое обращение «возмутительным» – «поляки полагают, что у них есть права на Вильнюс!» – и сокрушался по поводу того, что они «дезориентируют население». Жители региона, пояснял он, должны считать своими освободителями красноармейцев, а не поляков[305].
Отчасти негодование, которое Берия высказывал в отношении генерала Волка, имело под собой основания. Многие польские партизанские группы, действовавшие в регионе, с подозрением относились к коммунистам. В 1939–1941 годах этим территориям уже пришлось испытать советскую оккупацию и террор: около полумиллиона поляков отправились тогда в изгнание или в концентрационные лагеря. Выживших переполняло возмущение, они знали о бойне в Катыни и не сомневались в том, что имеют полное право получить назад Вильнюс – город, который на протяжении веков был польским и в котором в тот момент этнические поляки составляли большинство. Кроме того, стремясь освободить свою страну до прихода Красной армии, они не испытывали никакого смущения от того, что в их арсенале было немецкое оружие, брошенное отступающим врагом.
И все же обвинения Армии Крайовой в том, что она якобы служит немцам, можно считать явной нелепостью. Генерал Волк, который с 1939 года сражался с германской армией, даже отдаленно не напоминал фашиста. Ни он и ни его командиры ни тогда, ни позже не отдавали приказа сопротивляться Красной армии. Антипатии Берии к людям типа Волка имели идеологическую основу. Их питала и самовлюбленность советского чекиста: ему претила сама мысль о том, что какие-то выскочки-поляки, еще и не коммунисты, способны на равных разговаривать с советскими офицерами.
Такое отношение прослеживалось во всех звеньях командной цепочки. В донесении, направленном в Ставку в июле, командующий 1-м Белорусским фронтом сообщал о своей встрече с польским «партизаном» (как и Берия, он берет это слово в кавычки), который, к его большому удивлению, вел себя с ним как с равным. Поляк, по его словам, называл себя командующим дивизией; он просил оружия и помощи. В другом донесении, подготовленном спустя несколько дней, описывалась встреча с другой группой польских партизан, подобравших в лесу сбитых американских пилотов. Поляки наотрез отказались выполнить требование красноармейцев о передаче летчиков им. «Это вовсе не партизаны, – возмущался полковник, готовивший сводку, – а польские военные, подчиняющиеся польскому правительству в Лондоне!»[306] На самом деле они были и теми и другими. Но в голове советского полковника никак не укладывалась мысль, что кроме советских партизан бывают какие-то иные партизаны.
К середине лета всякая имитация взаимодействия была прекращена, и Советский Союз начал обращаться с Армией Крайовой как с откровенно враждебной силой. В середине июля 1944 года Берия информировал Сталина о том, что он направил 12 тысяч солдат для принятия «чекистских мер» по искоренению партизан Армии Крайовой в лесах и «умиротворению» местного населения, предоставлявшего повстанцам продовольствие и кров[307]. Во главе подразделений НКВД был поставлен генерал Иван Серов, который курировал депортацию «вредных элементов» из Восточной Польши и Прибалтийских государств в 1939–1941 годах и организовывал жестокую высылку татарского населения из Крыма в 1944 году. Умиротворение малых наций было его специализацией[308].
Серов действовал энергично. 17 июля командиры Красной армии, действовавшие по его распоряжению, пригласили генерала Волка на переговоры, а когда он прибыл, разоружили и арестовали его. В последующие два дня многие его подчиненные также были схвачены, разоружены и арестованы. К 20 июля красноармейцы разоружили 6000 партизан Армии Крайовой, в том числе 650 офицеров[309]. Привлеченные обещаниями оружия и помощи, поляки были захвачены врасплох. Так, 14 июля молодой партизан Генрик Савала узнал, что его подразделение будет включено в состав новой польско-советской дивизии. Его командир объяснил бойцам, что им предстоят шесть недель учений, после которых они продолжат наступление вместе с Красной армией при поддержке артиллерии и танков. Воодушевленный этой перспективой, Савала 18 июля явился к советским офицерам, которые, как он полагал, возглавят новую часть. Его немедленно взяли под арест.
«Нас встретили около полусотни солдат НКВД, первым делом отобравших у нас оружие», – вспоминал он позже. Кто-то из партизан оказал сопротивление, предпочтя «достойную смерть». Но, учитывая численное превосходство красноармейцев, большая часть поляков решила избежать ненужного кровопролития и подчиниться. Всех их, включая рассказчика, колонной, под вооруженной охраной и без еды, пешком отправили во временный лагерь в сорока километрах от Вильнюса. На западе шли тяжелые бои, но опытные польские бойцы, которые были бы рады сразиться с отступающими немцами, проводили время в безделье, причем условия их содержания были отвратительными. «Мы спали вповалку, как сардины в банке, – вспоминал Савала, – а кормили нас только хлебом и селедкой»[310].
Наконец пленников вызвали на собрание и предложили сделку. Солдат в польской военной форме – Савала, правда, вспоминает, что «понять его было трудновато, поскольку в его речи русских слов было больше, чем польских», – убеждал их вступить в польскую дивизию Красной армии и отречься от лондонского правительства «изменников». Затем выступил польский писатель-коммунист Ежи Путрамент, который повторил те же мысли. Его встретили недружелюбно: партизаны швыряли в лицо литератору комья грязи и требовали возвращения своего командира. Агитатор, прежде изъяснявшийся на плохом польском, оставил свой вежливый тон и прорычал, что если они незамедлительно не присоединятся к красноармейцам, то закончат свои дни где-нибудь в рудниках или каменоломнях. Обозлившись, большинство поляков отказались от продолжения разговора. После этого группу депортировали на восток, в трудовой лагерь для военнопленных. Некоторых вовсе отправили в систему ГУЛАГа. Сам Савала оказался в лагере в Калуге, юго-западнее Москвы[311]. Разгром Армии Крайовой подкреплялся карательными мерами в отношении тех, кто мог ей симпатизировать, включая членов семей. В целом в 1944–1947 годах НКВД арестовал в бывших восточных областях Польши от 35 до 45 тысяч человек[312].
Продвигаясь вглубь территории, которую даже Советский Союз признавал неотъемлемой частью Польши, красные командиры отнюдь не отказывались от своего враждебного отношения к Армии Крайовой. Напротив, теперь они действовали более жестоко и решительно. Когда Красная армия вступила в Познань – город, расположенный на западе Польши, на арест, водворение в тюрьму, жестокие допросы и пытки десятков бойцов Армии Крайовой ей хватило всего одной недели. Вслед за этим НКВД организовал массовые казни тысяч людей в окрестных лесах[313]. В ответ Армия Крайова отказалась признавать в наступающей Красной армии потенциального союзника, а ее партизаны больше не раскрывали себя новым захватчикам. Некоторые бросали оружие и смешивались с гражданским населением. Другие предпочли затаиться в лесах и наблюдать, что будет дальше.
Слухи о том, что происходит в восточной Польше, быстро достигли Варшавы. Хотя командиры Армии Крайовой, находившиеся в польской столице, поддерживали лишь эпизодические контакты с Лондоном и были не очень информированы о событиях на разных театрах военных действий, они знали: Красная армия арестовывает и разоружает их боевых товарищей. 1 августа 1944 года, в атмосфере смятения и паники, они подали сигнал к началу героического, но заранее обреченного Варшавского восстания, нацеленного на то, чтобы изгнать нацистов и освободить центр Варшавы, опередив советские войска. Немцы со всей жестокостью обрушились на восставших. Английские и американские самолеты, управляемые в основном польскими и южноафриканскими летчиками, бесстрашно сбрасывали повстанцам продукты и амуницию, хотя это едва ли могло изменить положение. Между тем Красная армия, уже занявшая восточные пригороды польской столицы, стояла на противоположном берегу Вислы и ничего не предпринимала. Более того, Сталин не разрешил самолетам союзников, доставлявшим восставшим провиант и боеприпасы, приземляться на советской территории[314].
Хотя позже Сталин заявит, что он о восстании ничего не знал, разведчики-красноармейцы внимательно следили за ходом боев в Варшаве и за общественными настроениями в Польше. В начале октября, когда восстание близилось к трагическому и ужасному концу, некий полковник Красной армии описывал текущую ситуацию в одном из многочисленных донесений, направляемых в Москву. Хотя в боях погибли сотни тысяч людей, а от города не осталось практически ничего – немцы систематически взрывали все уцелевшие здания, а выживших варшавян отправляли в лагеря, – главным предметом его забот были взаимоотношения между остатками Армии Крайовой и малочисленной Гвардией людовой, военизированным крылом коммунистической партии. Армия Крайова, сокрушался он, не хочет делиться с коммунистами оружием. Более того, ее командиры ведут против СССР враждебную пропагандистскую работу: «В своих листовках они подчеркивают несущественность той помощи, которую повстанцам оказывает советская авиация, превознося при этом усилия англо-американцев. Очевидно, таким образом, что эта организация готовится выступить против Красной армии… Распускаются также слухи о том, что Польская армия [польские части под советским командованием][315] – это советские агенты, не имеющие ничего общего с национальными интересами Польши»[316].
После завершения восстания – Варшава к тому времени была сожжена дотла, руководители польского подполья мертвы или брошены в концлагеря, 200 тысяч поляков погибли – тон информационных сообщений из Польши, а также докладов Берии Сталину стал еще жестче. 1 ноября 1944 года Берия подал Сталину докладную записку, в которой описывалась «антисоветская деятельность националистических и бандитских организаций белополяков», под которыми имелись в виду подразделения Армии Крайовой[317]. В том же месяце советское войсковое командование рекомендовало «усилить подавление» польских партизан. Для борьбы с польским Сопротивлением с фронта снимались красноармейцы, вызывались дополнительные части НКВД, мобилизовались кадры новых спецслужб Польши[318]. В результате этих усилий к третьей неделе ноября были арестованы 3692 бойца Армии Крайовой, а к 1 декабря их число достигло 5069[319].
Битва за столицу ожесточила польское общество. Многие из тех, кто прежде надеялся на романтическое и триумфальное завершение войны, теперь впали в нигилизм. Впоследствии Варшавское восстание запомнится как последний героический бой за польскую независимость, а его вожди станут героями – сначала антикоммунистического подполья, а потом и посткоммунистического государства. Современная Варшава изобилует монументами, посвященными восстанию, а улицы города носят имена его героев. Но зимой 1944–1945 годов, по мере того как жизнь в разрушенной польской столице угасала, а Красная армия вела себя все более жестоко, это вооруженное выступление повсеместно считалось ужасной ошибкой. Когда разразилось восстание, Анджей Пануфник, композитор-патриот, находился за городом, ухаживая за больной матерью. Когда его отец вернулся из Варшавы и начал рассказывать о «героическом самопожертвовании мужчин, женщин и детей», Пануфник сразу же понял, что «восстание было чудовищным промахом, основанным на ложных ожиданиях того, будто русские нам помогут»[320]. Шимон Божко, поляк, служивший в польской дивизии Красной армии, в последние дни восстания наблюдал пожар Варшавы с противоположной стороны реки. «Казалось, что мой мир рухнул, – вспоминал он позже. – Здесь не было никакой политики, только дурные предчувствия»[321]. По словам историка Анджея Фриске, провал восстания «породил глубочайшее разочарование, кризис доверия к Западу и осознание глубочайшей зависимости страны от России»[322].
Через несколько месяцев, когда в Польше узнали о Ялтинских договоренностях, уныние воцарилось повсеместно. Поляки много размышляли над отдельными фразами документа, особенно над содержащимся в нем призыве к «свободным и честным» выборам, на результаты которых никто не сможет повлиять. И тогда, и позже Ялту считали предательством со стороны Запада; в польском обществе вызрело понимание того, что западные союзники не собираются помогать Польше, а главной силой на востоке Европы останется Красная армия[323].
После Ялты руководители Армии Крайовой уже не могли вернуть себе былой авторитет. Когда восстание было разгромлено, организацию перестроили, а ее командующим назначили генерала Леопольда Окулицкого. Но теперь, как полагали многие поляки, без западных союзников и без десятков тысяч молодых бойцов, сложивших свои головы в боях за Варшаву, Польша не сможет противостоять Советскому Союзу. Ощущая утрату легитимности, Окулицкий в январе 1945 года официально распустил отряды Армии Крайовой. В своем последнем, глубоко эмоциональном обращении он призвал своих солдат не падать духом: «Постарайтесь стать опорой нации и творцами независимого польского государства. В этом деле каждый из вас будет сам себе командиром. Руководствуясь убеждением в том, что вы выполните мой приказ и сохраните лояльность только Польше, а также желанием облегчить вам будущую созидательную работу, с согласия президента Польской республики я освобождаю вас от ранее принесенной присяги и распускаю все формирования [Армии Крайовой]»[324].
Призвав своих соотечественников покинуть движение Сопротивления, сам Окулицкий перешел на нелегальное положение. Надеясь на лучшее будущее, в подполье ушли и другие командиры Армии Крайовой. Но это будущее так и не наступило. В конце февраля представители НКВД, вступив в контакт с Окулицким и его командирами, пригласили их на встречу с генералом Серовым в пригороде Варшавы. Понимая, что чекистам уже известно об их местонахождении, а также исходя из убеждения в том, что Ялтинские договоренности обязывают Советский Союз гарантировать включение некоммунистов в новое польское правительство, партизаны решились на разговор.
Назад никто из них не вернулся. Повторив судьбу генерала Волка, шестнадцать руководителей Армии Крайовой были арестованы, доставлены в Москву, брошены в камеры Лубянки и приговорены советским судом за «подготовку вооруженного восстания против СССР в союзе с немцами». Иными словами, их обвинили в симпатиях к «фашистам». Большая часть группы получила длительные лагерные сроки. Трое, включая самого Окулицкого, позже умерли в заключении.
Эти репрессии были нацелены на то, чтобы преподать урок всему польскому Сопротивлению и прояснить намерения Советского Союза для остального мира. В них содержалось также и послание польским коммунистам, по крайней мере тем из них, кто надеялся законным путем привлечь на свою сторону последователей Армии Крайовой. В дневниковых записях, сделанных в тот период, польский коммунистический политик Якуб Берман писал, что аресты «шокировали и озаботили» его товарищей, планировавших подорвать авторитет Армии Крайовой с помощью политики «разделяй и властвуй», то есть заставив ее вождей ссориться между собой и тем самым терять популярность. Вместо этого операция в отношении шестнадцати руководителей польских партизан объединила значительную часть общества против коммунистической партии[325].
Внезапное устранение верхушки польского подполья послужило причиной для первого серьезного разлада в стане антигитлеровской коалиции. В письме Рузвельту Черчилль называл эти аресты «поворотным пунктом»: «В этом показательном деле мы и русские фактически решаем вопрос о том, каким смыслом следует наделять такие термины, как демократия, суверенитет, независимость, представительное правление, свободные и честные выборы»[326]. Как показали дальнейшие события, беспокойство Черчилля было оправданным: советская интерпретация ключевых понятий, включенных в текст Ялтинских договоренностей, очень быстро предстала не просто расплывчатой, но вообще лишающей их всякого смысла.
