Энн Пэтчетт
Голландский дом
Глава 2
ПОСЛЕ СВОЕГО ПЕРВОГО ПОЯВЛЕНИЯ в Голландском доме Андреа распространилась, словно вирус. Стоило нам решить, что мы видели ее в последний раз – само ее имя могло не произноситься месяцами, – как она вновь возникала за обеденным столом, присмиревшая за время отсутствия, но постепенно вновь набирающая силу. Хорошенько разогревшись, Андреа говорила исключительно о доме. О каких-нибудь особенностях лепнины или о точной высоте потолка, как будто само наличие потолка было для нас в новинку. «Это называется ионик», – говорила она мне, указывая наверх. Достигнув предела возможностей нашего терпения, она исчезала вновь, и нас с Мэйв (да и отца, как мы полагали) омывало волной восхитительной тишины.
В то воскресенье мы вернулись домой после мессы и обнаружили ее в саду – Андреа сидела на одном из белых металлических стульев у бассейна; или это Мэйв ее увидела. Да, Мэйв шла через библиотеку и случайно увидела ее в окно. Она не стала звать отца, как поступил бы я, а, пройдя через кухню, вышла прямиком во двор.
– Миссис Смит? – сказала Мэйв, прикрывая глаза рукой. До тех пор пока они не поженились, мы называли ее «миссис Смит», поскольку нам и не предлагали называть ее как-то иначе. Полагаю, после свадьбы она предпочла бы слышать от нас «миссис Конрой», но это бы взвинтило неловкость до предела, учитывая, что Конрой – и наша с Мэйв фамилия.
Мэйв сказала, что Андреа вздрогнула – возможно, она успела задремать.
– Где твой отец?
– В доме. – Мэйв посмотрела через плечо. – Он вас ждет?
– Это я жду его битый час, – поправила Андреа.
Поскольку было воскресенье, ни Сэнди, ни Джослин не было. Не думаю, что они впустили бы ее в наше отсутствие, хотя на все сто не уверен. Из них двоих Сэнди была помягче, Джослин – поподозрительней. Им не нравилась Андреа, и, вероятно, они бы вынудили ее ждать нашего возвращения снаружи. Было свежо – славный денек, чтобы посидеть у бассейна; солнечный свет плясал на голубой воде, тонкие прожилки мха пробивались меж каменных плит. Мэйв сказала ей, что мы были в церкви.
После чего они уставились друг на дружку, не отводя глаз.
– Я, знаешь, наполовину голландка, – сказала наконец Андреа.
– Простите?
– По матери. Она была чистокровной голландкой.
– Мы ирландцы, – сказала Мэйв.
Андреа кивнула, будто обозначая конец некой пикировки, завершившейся в ее пользу. Когда стало очевидно, что разговор окончен, Мэйв вернулась в дом и сказала отцу, что у бассейна ждет миссис Смит.
– Где она, черт ее дери, припарковалась? – сказала Мэйв, когда отец вышел из комнаты. В те дни моя сестра старалась избегать подобных выражений, особенно после мессы. – Она же вечно прямо у дома паркуется.
И мы отправились на поиски машины: проверили за домом, потом за гаражом. Не обнаружив ее ни в одном из очевидных мест, прошли по подъездной дорожке – гравий хрустел под нашими воскресными туфлями – и оказались посреди улицы. Мы понятия не имели, где живет Андреа, но точно знали, что она не наша соседка, так что вряд ли она просто оказалась рядом и решила зайти. Наконец мы нашли ее кремового цвета импалу, припаркованную в квартале от нас; левая сторона переднего бампера была всмятку. Мэйв присела, чтобы оценить повреждения, а я даже осмелился притронуться к свисающему крылу, поразившись, что фара при этом уцелела. Андреа определенно во что-то въехала и не хотела, чтобы мы знали.
Мы не рассказали отцу про машину. Он ведь нам тоже ничего не рассказывал. Никогда не говорил об Андреа – ни когда она уходила, ни когда возвращалась. Он не упоминал, отводит ли ей какую-то роль в нашем общем будущем. Когда она была с нами, он вел себя, будто так было всегда. Когда она исчезала, нам и в голову не приходило напомнить о ней – мы боялись, что он снова ее позовет. По правде сказать, не думаю, что Андреа как-то особенно его интересовала. Мне кажется, он просто был неспособен противостоять ее назойливости. Его тактика, видимо, состояла в том, чтобы игнорировать ее, пока она окончательно не исчезнет. «А уж этому не бывать», – сказала мне Мэйв.
Единственное, что по-настоящему заботило отца, – его работа: дома, которые он строил, которыми владел, которые сдавал внаем. Он редко что-нибудь продавал, предпочитая использовать свою недвижимость в качестве залога для покупки новых объектов. Если они договаривались о встрече с банкиром, тот приходил, и отец заставлял его ждать. Миссис Кеннеди, отцовская секретарша, предлагала банкиру кофе и заверяла, что ожидание не затянется, хотя это не всегда соответствовало действительности. Банкиру ничего не оставалось, кроме как сидеть в крошечной приемной моего отца, держа шляпу в руках.
Даже то малое количество времени, которое отец мог и был готов уделить мне в конце недели, он встраивал в свой рабочий график. В первую субботу каждого месяца он сажал меня в свой бьюик и мы отправлялись собирать арендную плату; мне он вручал карандаш и гроссбух, чтобы я записывал, сколько заплатили арендаторы, напротив суммы, которую они были должны. Очень скоро я научился определять, кого не окажется дома, а кто будет ждать нас с конвертом прямо у входной двери. Я знал, кто начнет жаловаться – на протекший сливной бачок, на засорившийся унитаз, на сдохший выключатель. У некоторых каждый месяц что-нибудь случалось, и они не расставались со своими деньгами, пока проблема не была решена. Отец, слегка прихрамывая – на войне ему перебило колено, – шел к багажнику и выуживал оттуда все, что может понадобиться для починки. В детстве багажник представлялся мне этаким сказочным сундуком: плоскогубцы, хомутики, молотки, отвертки, герметик, гвозди – чего там только не было! Теперь-то я знаю, что починка, о которой вас просят субботним утром, чаще всего дело несложное, и отец любил выполнять эту работу сам. Он был богат, но хотел, чтобы люди видели – он по-прежнему знает, как все устроено. Или, возможно, это был спектакль для меня, и ему не нужно было колесить по округе, собирая ренту, как не нужно было затаскивать свою увечную ногу на лестницу, чтобы посмотреть, где там расшаталась черепица. Для этого у него был отдел техобслуживания. Возможно, именно ради меня он закатывал рукава и снимал крышку с плиты, чтобы проверить нагревательный элемент, пока я стоял в стороне, дивясь тому, сколько же всего он умеет. Он говорил, чтобы я все запоминал, ведь однажды дело перейдет ко мне. И я должен быть хорошо подкован.
– Единственная возможность узнать подлинную ценность денег – пожить в нищете, – сказал он, пока мы обедали в его машине. – Что свидетельствует не в твою пользу. Живет мальчик в достатке, ни в чем не испытывает нужды, не знает голода. – Он покачал головой, как будто это был мой, притом неверный, выбор. – Какой-то непреодолимый барьер. Можно сколько угодно смотреть на этих людей, видеть, каково это – быть в их ситуации, но это не то же самое, что жить в подобных условиях самому. – Он отложил сэндвич и отхлебнул кофе из термоса.
– Да, сэр, – сказал я. Ну а что еще я мог сказать?
– Самая большая ложь о бизнесе заключена во мнении, будто для того, чтобы делать деньги, изначально нужны деньги. Запомни вот что. Нужно быть сообразительным, иметь свой план и держать нос по ветру. Все это не стоит ни гроша. – В том, чтобы давать советы, отец был не силен, и этот монолог, похоже, здорово его вымотал. Договорив, он вытащил из кармана носовой платок и промокнул лоб.
Когда я бываю в лиричном настроении, то оглядываюсь на этот момент и говорю себе, что именно здесь кроется причина того, как все в итоге сложилось. Отец пытался поделиться со мной опытом.
Ему всегда было проще общаться с арендаторами, чем с теми, кто окружал его в офисе или дома. Арендатор обычно пускался в рассуждения о том, почему Филадельфии никогда не сравниться с Бруклином, или начинал с объяснения, почему в конверте недостаточно денег, и уже по одной отцовской позе, по тому, как он кивал в ответ, мне было понятно, что он внимательно слушает. Люди, которые не могли внести арендную плату целиком, никогда не жаловались, например, на слипшиеся от краски оконные створки. Они лишь хотели объяснить, по какой причине денег не хватает, и заверить, что в следующем месяце этого не повторится. Отец никогда не отчитывал жильцов и не угрожал им. Он только слушал, а затем просил их стараться получше. Но спустя месяца три подобных разговоров, когда мы возвращались в следующий раз, в квартире уже жила другая семья. Мне ни разу не довелось узнать, что случилось с теми или иными несчастливцами, – так или иначе, это никогда не совпадало с первой субботой месяца.
День продолжался, отец все больше курил. Я сидел рядом на широком автомобильном диване, просматривал записи в гроссбухе, поглядывал на мелькавшие за окном деревья. Я знал: если он курит, значит, о чем-то задумался и мне лучше вести себя потише. Чем ближе была Филадельфия, тем хуже выглядели жилые районы. Самых бедных арендаторов он оставлял напоследок, как бы предоставляя им дополнительные часы для сбора недостающих средств. Во время этих последних остановок я бы куда охотнее ждал в машине, слушал бы радио, но мне было слишком хорошо известно, что мою просьбу остаться и его отказ лучше сразу опустить. Жильцы в Маунт-Эйри и Дженкинтауне всегда были добры ко мне, расспрашивали о школе и баскетболе, предлагали конфеты, которые мне было запрещено принимать. «С каждым днем все больше похож на отца, – говорили они. – Скоро его догонишь». Однако в бедных районах дело обстояло иначе. Не то чтобы жильцы не были радушны, но в них ощущалась нервозность, даже если они располагали необходимой суммой, – возможно, они вспоминали о том, как обстояли дела месяц назад, или гадали, как пойдут дела в следующем. Они были почтительны не только с отцом, но и со мной, отчего мне хотелось сквозь землю провалиться. Мужчины старше моего отца называли меня «мистер Конрой» – а мне было лет десять, – как будто сходство, которое они видели между нами, было не только физическим. Возможно, они видели ситуацию в том же свете, в каком ее видел мой отец, – однажды я займу его место, так что какой смысл называть меня Дэнни. Поднимаясь по ступенькам к входной двери, я отколупывал с перил кусочки краски и перешагивал прохудившиеся доски. Неприкрытые двери раскачивались на петлях, в проемах не было москитных сеток. В одних прихожих стояла тропическая жара, в других – затхлая духота. Это наводило меня на мысль о том, какая это, вообще говоря, роскошь – трепаться о разболтавшейся шайбе смесителя, не упоминая в разговоре со мной, что этот дом тоже принадлежит моему отцу и что вполне в его власти открыть багажник и сделать жизнь этих людей лучше. Он стучал в одну дверь за другой, и мы выслушивали рассказы живших там людей: муж остался без работы, муж ушел, жена бросила, ребенок болен. Как-то раз один из жильцов сказал, что не может оплатить аренду, потому что его сыну до того плохо, что ему самому приходится сидеть дома и присматривать за мальчиком. Мужчина и мальчик были одни в темной квартире – полагаю, совершенно одни. Когда отец услышал достаточно, он прошел к дивану, стоявшему в гостиной, и взял пылающего жаром ребенка на руки. Я тогда понятия не имел, как выглядят мертвецы, а у мальчика свесилась рука, его голова откинулась на отцовское плечо. Это вселило в меня страх Божий. Если бы не его тяжелое хриплое дыхание, я бы решил, что мы приехали слишком поздно. Ментоловый душок страданий висел в тяжелом воздухе квартиры. Мальчику было лет пять или шесть, совсем еще малыш. Мой отец спустился с крыльца и уложил его на заднем сиденье бьюика; отец мальчика шел следом, заверяя, что все эти хлопоты ни к чему. «Не стоит, правда, – повторял он. – Он поправится». Тем не менее он сел в машину рядом с сыном и поехал в больницу. До этого я ни разу не сидел на переднем пассажирском месте, чтобы взрослый при этом ехал сзади. Мне оставалось лишь гадать, что сказали бы монахини, если бы увидели эту картину. Доехав до больницы, отец обо всем договорился с дежурной сестрой, после чего мы отправились домой – в темноте, ни словом не обмолвившись о произошедшем.
– Чего это он вдруг? – спросила меня Мэйв после ужина, когда мы поднялись в ее спальню. Отец никогда не брал ее с собой собирать ренту, несмотря на то что она была на семь лет старше меня, год за годом выигрывала школьные олимпиады по математике и уж точно гораздо лучше управилась бы с гроссбухом. Первую субботу каждого месяца, после того как нам разрешали выйти из-за стола, а отец уходил с газетой и стаканом в библиотеку, Мэйв затаскивала меня к себе в комнату и закрывала дверь. Я должен был припомнить все события дня, не опустив ни единой детали: что было в каждой квартире, о чем говорили жильцы, что отвечал им отец. Ей было интересно даже, какие сэндвичи мы покупали на обед, хотя каждый раз это была одна и та же забегаловка.
– Ну, мальчику было очень плохо. Когда папа укладывал его в машину, он даже глаза не открыл, – едва мы добрались до госпиталя, отец велел мне сходить в уборную и вымыть руки с мылом под горячей водой, хотя я не прикасался к ребенку.
Мэйв задумалась.
– Что?
– Сам посуди. Он терпеть не может больных. Он хотя бы раз заглядывал к тебе в комнату, когда ты болел? – Она растянулась на кровати рядом со мной, взбила подушку. – Если собираешься залезть с ногами, то сними хотя бы свои изгвазданные ботинки.
Я скинул обувь. Присаживался ли он на краешек моей кровати, клал ли руку мне на лоб? Приносил имбирный чай, спрашивал, не сильно ли меня тошнит? Все это делала Мэйв. Если она была в школе, это делали Сэнди и Джослин. «Он ни разу ко мне не заглядывал».
– И с чего бы тогда ему возиться с мальчиком, когда рядом был его отец?
По сравнению с Мэйв я был тугодумом, но в этом случае ответ был очевиден: «Потому что там не было его мамы». Будь в квартире женщина, он бы ни за что в это не ввязался.
Женское присутствие было мерилом благополучия, а это значило, я был более благополучен, чем Мэйв. С тех пор как ушла мама, Мэйв без конца возилась со мной, но никто не возился с ней. Сэнди и Джослин присматривали за нами, это да. Они заботились о том, чтобы мы были чистыми и сытыми, чтобы у нас были с собой школьные обеды и наши скаутские взносы были уплачены. Они любили нас, я знаю, но в конце каждого дня они уходили домой. Я не мог, если мне приснился кошмар, залезть под одеяло к Сэнди или Джослин, а постучаться к отцу мне даже в голову не приходило. Я шел к Мэйв. Она научила меня обращаться с вилкой. Она приходила на мои баскетбольные матчи, знала всех моих друзей, проверяла мои домашние задания, каждое утро целовала меня перед школой и каждый вечер перед сном, вне зависимости от того, хотелось мне этого или нет. Она непрестанно, неустанно говорила, какой я добрый, умный и ловкий и что я смогу стать настолько классным парнем, насколько сам захочу. Ей все это так здорово давалось, при этом никто не делал того же для нее.
– Обо мне заботилась мама, – сказала она, удивившись, что мне вообще могло такое в голову прийти. – Малыш, из нас двоих везунчик – я. В отличие от тебя я провела с ней много лет. Я и представить не могу, как сильно ты, наверное, по ней скучаешь.
Но как я мог скучать по той, которую совсем не знал? Мне в то время было три года, и если даже я понимал, что происходит, теперь напрочь забыл. Это Сэнди мне все рассказала, хотя что-то, разумеется, я узнал от сестры. Когда мама начала пропадать из дома, Мэйв было десять. Однажды утром она выбралась из постели, раздвинула шторы, чтобы посмотреть, не выпал ли за ночь снег. Каждую зиму Голландский дом промерзал. В комнате Мэйв был камин, и Сэнди неизменно подкладывала сухие поленья на решетку, под которой лежала куча смятых газет, так что по утрам Мэйв оставалось лишь чиркнуть спичкой – ей разрешали это делать с восьми лет. («На восьмой день рождения мама подарила мне коробок спичек, – однажды рассказала она. – Когда ей самой исполнилось восемь, она тоже получила в подарок коробок спичек от своей мамы, которая все утро учила ее их зажигать. И вот мама показала мне, как разводить огонь, а вечером того же дня разрешила самой зажечь свечи на деньрожденном торте».) Мэйв разожгла камин, надела халат, влезла в тапочки и пошла в соседнюю комнату проведать меня. Мне было три года, я спал. В этой истории я никак не участвовал.
Затем она прошла по коридору к родительской комнате и никого там не обнаружила; кровать была застелена. Мэйв вернулась к себе в комнату и собралась в школу. Почистила зубы, умылась и была уже почти одета, когда Флаффи пришла, чтобы ее разбудить.
– Каждое утро ты меня опережаешь, – сказала Флаффи.
– Значит, буди меня пораньше, – сказала Мэйв.
Флаффи ответила, что это ни к чему.
Мамино отсутствие было необычным, но случилось это не впервые. Ни Сэнди, ни Джослин, ни Флаффи не казались встревоженными. Ну а раз они спокойны, причин для беспокойства нет. Обычно Мэйв в школу отвозила мама, но в то утро с ней поехала Флаффи, обед ей упаковала Джослин. Из школы в тот день ее тоже забрала Флаффи. Когда Мэйв спросила, где мама, Флаффи пожала плечами: «С папой, наверное».
Мама не вернулась к ужину, и, когда пришел отец, Мэйв спросила его, где мама. Он сгреб ее в охапку и поцеловал в шею. В те дни подобное все еще было в порядке вещей. Он сказал, что мама уехала в Филадельфию навестить друзей.
– И не попрощалась?
– Она попрощалась со мной, – сказал отец. – Уехала рано утром.
– Я рано проснулась.
– Значит, она проснулась еще раньше и попросила, чтобы я передал тебе, что она вернется через день-другой. Время от времени каждому нужно отдыхать.
– От чего? – спросила Мэйв, имея в виду: От меня? От нас?
– От дома. – Он взял ее за руку и повел ужинать. – Это место требует много внимания.
Сколько, интересно, внимания требовал дом, когда всю основную работу делали Джослин, Сэнди и Флаффи, когда рабочие в саду поддерживали лужайку в опрятном виде, сгребали опавшие листья, убирали снег, да и Мэйв изо всех сил старалась помогать.
Мама не вернулась и на следующее утро, в школу и из школы Мэйв снова возила Флаффи. Но когда на второй день они зашли в дом, мама была на кухне, пила чай с Сэнди и Джослин. Я играл на полу с кастрюлями – снимал с них крышки.
– Она выглядела такой уставшей, – сказала мне Мэйв. – Как будто все это время не спала.
Мама поставила чашку и усадила Мэйв к себе на колени. «Радость моя, – сказала она, поцеловав ее в лоб, поцеловав прядку ее волос. – Моя любовь».
Мэйв обвилась руками вокруг маминой шеи, уткнулась головой ей в грудь и вдыхала ее запах, пока мама трепала ей волосы. «Это чья такая девочка? – спросила она у Сэнди и Джослин. – Чья эта красивая, добрая и умная девочка? Что я такого сделала, чем ее заслужила?» Эта история с различными вариациями повторялась еще трижды.
В течение следующих двух месяцев мама снова исчезала – на две ночи, потом на четыре, потом на неделю. Мэйв стала просыпаться по ночам, заглядывать в комнату родителей, чтобы убедиться, что мама по-прежнему там. Бывало, мама не спала, замечала Мэйв за дверью и откидывала одеяло, чтобы та, бесшумно прокравшись через комнату к кровати, припала к теплому изгибу ее тела. Все мысли тут же улетучивались, и она засыпала в маминых объятиях, под мамино сердцебиение, ощущая на себе ее дыхание. Ничто другое в ее жизни не могло с этим сравниться.
– Почему ты ушла, не попрощавшись? – спрашивала ее Мэйв, мама в ответ лишь качала головой.
– Прощаются при расставании. А я никогда-никогда с тобой не расстанусь.
– Она была больна? Ей становилось хуже?
Мэйв кивнула:
– Она превращалась в призрак. Похудела за неделю, потом стала бледнеть, таяла с каждым днем. Мы все будто скукоживались. Когда она возвращалась, плакала дни напролет. После школы я приходила к ней, сидела у нее на кровати. Иногда с ней в постели был ты, играл. Когда папа бывал дома, то постоянно выглядел так, будто пытается поймать ее – типа, знаешь, оставалось только руки расставить. Сэнди, Джослин и Флаффи стали нервными как кошки, но об этом никто не упоминал. Ее отсутствие было невыносимо, когда она возвращалась, тоже было невыносимо, но по-другому – от осознания, что она снова исчезнет.
Когда однажды она действительно снова исчезла, Мэйв спросила отца, когда она вернется. Он посмотрел на нее, очень долго не отводил взгляд. Он не знал, какую часть правды можно открыть десятилетней девочке, и в итоге решил рассказать все как есть. Он ответил, что мама не вернется. Она уехала в Индию и больше не вернется.
Мэйв так и не смогла определиться, что было хуже – что мама уехала или что Индия находится на другой стороне земли. «Нельзя просто так взять и уехать в Индию!»
– Мэйв, – сказал он.
– Может, она еще не уехала! – Она не поверила ему, ни единому его слову, но если у истории есть начало, ее необходимо закончить.
Отец покачал головой и даже не потянулся к ней. Это, пожалуй, самая странная часть всего произошедшего.
Собственно, на этом история о том, как нас бросила мама, и заканчивалась. Должны были последовать вопросы, хоть какие-то объяснения. Если она действительно в Индии, значит, отцу следовало отправиться за ней, вернуть ее домой. Однако ничего этого не произошло, потому что однажды утром Мэйв перестала подниматься с постели. Перестала ходить в школу. Сэнди приносила ей манную кашу на подносе, присаживалась на краешек кровати, пыталась уговорить ее съесть хотя бы две ложечки, но, по ее словам, уговорить Мэйв было не так-то просто. Для всех причина недуга была очевидна: девочка скучает по маме. Так или иначе, все они были объединены этим страданием, поэтому позволили ребенку замкнуться в собственном горе, и никого не настораживал тот факт, что вот она выпила апельсинового сока, затем стакан воды, потом целый чайник ромашкового чая. Она брала чашку с собой в ванную, снова и снова ее наполняла, пока наконец не опускала голову и не прикладывалась к крану. Флаффи приносила меня в комнату Мэйв, укладывала к ней на постель, и Мэйв читала мне перед сном. Затем однажды днем, примерно через неделю после маминого ухода, Мэйв не проснулась. Флаффи трясла ее, трясла, в итоге взяла на руки и снесла по ступенькам вниз к своей машине.
Где были все? Куда запропастились отец, Сэнди, Джослин? Где был я? Сэнди сказала, что не помнит. «Ужасное было время», – она покачала головой. Ей было лишь известно, что Флаффи отвезла Мэйв в больницу, внесла ее в приемный покой, где медсестры приняли спящего ребенка. Мэйв пробыла в больнице две недели. Врачи сказали, диабет мог развиться в результате потрясения или вируса. У тела множество возможностей подавить то, что ему непонятно. В больнице Мэйв то приходила в сознание, то опять впадала в забытье, а врачи пытались стабилизировать уровень сахара. Все случившееся было частью сновидения. Она убедила себя, что маму просто не пускают к ней – что-то вроде наказания им обеим за то, что она, Мэйв, совершила, только не может вспомнить, что именно. Ее приходили навещать сестры милосердия – все мамины подруги. Две девочки из школы Святейшего Сердца вручили ей открытку, подписанную всем классом, но им не разрешили остаться. По вечерам приходил отец, но он почти ничего не рассказывал. Клал руку на лодыжку Мэйв поверх одеяла и все твердил, что пора выздоравливать, что она всех очень напугала. Джослин, Сэнди и Флаффи по очереди дежурили у ее постели. «Одна из нас с тобой, другая с братом, третья с отцом, – говорила Сэнди. – Обо всех позаботимся». Сэнди говорила, что, когда подступали слезы, ей приходилось дожидаться, пока Мэйв заснет, а уж потом выходить в коридор поплакать.
Когда Мэйв выписали домой, стало только хуже. Все решили, что, раз мамин уход так подорвал ее здоровье, дальнейшие разговоры о маме ее убьют. Голландский дом порос тишиной. Сэнди, Джослин и Флаффи посвятили себя моей сестре, иглам, инсулину. Они были в ужасе от того, как сильно меняет ее каждый укол. Отец и вовсе отстранился. Все кончилось тем, что Флаффи, которая в те дни спала вместе с Мэйв, однажды посреди ночи снова отвезла ее в больницу. Ее снова стабилизировали, снова отправили домой. Мэйв плакала, рыдала, пока отец не заходил к ней в комнату и не просил успокоиться. Все они стали персонажами худшей сказки из возможных. Отец выглядел столетним стариком. «Хватит, – говорил он так, словно его язык не слушался. – Перестань».
И в конце концов она перестала.