Эндрю Тейлор
Огненный суд
Глава 3
Дверь отворилась.
– Госпожа?
Утром в пятницу в постели в своем новом доме на северной стороне Пэлл-Мэлл лежала женщина. Она цеплялась за остатки сна, обволакивающего ее, как морские водоросли. «Погрузи меня в сон, – думала она, – на шесть саженей в глубину, и пусть рыбы растерзают меня на миллион частей».
Дверь закрылась и мягко защелкнулась. Послышались шаги – легкие, быстрые и знакомые.
– Вы проснулись?
«Нет, – подумала Джемайма, – не проснулась». Она противилась приходу в сознание, как могла. Прийти в сознание значило вспомнить.
Ей снился Сайр-плейс, где она выросла. Странно, она знала, что это Сайр-плейс, хотя он совсем не был похож на настоящий дом. Настоящий Сайр-плейс был выстроен из кирпича красно-коричневого цвета, цвета яблок, которые так нравились отцу. В детстве она думала, что дом специально построили под цвет яблок, что это само собой разумелось и было правильно и что этот закон распространялся на все остальное.
Сайр-плейс в ее снах был совсем неправильным. Для начала, он был облицован камнем и выстроен в новом стиле, как нравилось Филипу. (Филип? Филип? Она старательно избегала думать о Филипе.) Итак, это был дом в новом стиле – аккуратная коробочка, и все в нем было опрятно и чисто, внутри и снаружи, а выступающий навес крыши создавал впечатление, будто на дом надета шляпа.
– Миледи? Миледи?
В настоящем Сайр-плейс был парк, где охотился отец, пока не потерял благодушие и ему не отказали ноги. Если идти по тропинке, попадешь на ферму – ее запахи и звуки были частью повседневной жизни с утра до вечера. В этом же Сайр-плейс никакого парка не было, и фермы тоже. Вместо них был сад с дорожками, посыпанными гравием, с партерами и кустарниками, расположенными симметрично, как и все в доме. Но когда она вгляделась, оказалось, что сад в ее сне вовсе не был опрятным: сорняки заполонили все пространство, колючие кусты загораживали дорожки и свешивались над головой в виде арки.
Повсюду заросли крапивы, чьи листья изо всех сил стремились ее ужалить. Брат толкнул ее в крапиву, когда она едва научилась ходить, и она до сих пор помнит, как ей было нестерпимо больно и обидно. «Как странно и противоестественно, – подумала она, – что растение может быть таким злобным и враждебным. Господь сотворил растения и животных, чтобы они служили человеку, а не нападали на него».
Природа была неестественной. Она была полна чудовищных каверз. Возможно, это проделки дьявола, а не замысел Создателя.
– Просыпайтесь, мадам. Уже двенадцатый час.
Время? Какое время года сейчас? В саду в Сайр-плейс на гравиевых дорожках ковром лежали подгнившие плоды. Коричневые яблоки и груши, желтая малина, красная земляника, зеленые сливы – словно все поспели в одно время. Этот ковер был таким толстым, что не было видно гравия. Запах гниения стоял повсюду. Джемайма приподняла юбки. «Господи, что на мне надето? Одна сорочка?» Она была на улице средь бела дня – кто угодно мог ее увидеть. Сочные плоды лопались и липли к сорочке, оставляя брызги на голых ногах.
Были там и осы, как ей виделось, толстобрюхие твари, кружившие низко над землей и питавшиеся гнилью. Что, если такая залетит ей под сорочку и ужалит в самое интимное место?
Она вскрикнула от страха.
– Ш-ш-ш, – прошептала Мэри, склонившись над ней. – Все в порядке. Пора просыпаться.
«Нет, нет, нет, – подумала Джемайма. – Несмотря на ос, несмотря на все остальное, лучше не просыпаться». Она зажмурилась, чтобы защититься от дневного света. Она желала остаться навечно в Сайр-плейс, где, как ей казалось, она когда-то была счастлива.
Что такое счастье? Нежиться на руках у няни, когда та пела. Сидеть рядом с братом Генри, когда он – в виде огромного снисхождения – учил ее читать по азбуке. Или еще лучше: когда он усадил ее перед собой на спину новой каурой кобылы так высоко, что ей пришлось зажмуриться, чтобы не видеть земли.
– Я тебя уроню, Джемайма, – сказал брат, еще крепче обнимая ее. – Твой череп расколется, как яичная скорлупа.
Как же было изумительно сладко-страшно.
Кто-то невидимый позвал ее по имени.
«Нет. Нет. Спи», – велела она себе: глубже, глубже в сон, в темную пучину, где никто ее не увидит. Туда, где еще не было получено то роковое письмо, до Пожарного суда, когда она даже не знала, где находится Клиффордс-инн.
Что-то жужжало. Должно быть, оса. Она застонала от страха.
Потом оглушительно брякнули раздвигаемые шторы, чего она совсем не ожидала, и на нее хлынул поток яркого света. Полог кровати откинули, словно на нее вылили ушат света. Она зажмурилась, но свет снаружи стал розовым и слепил ее. Повеяло прохладой, которая принесла с собой запахи сада.
«Закрой шторы, дура, – хотелось ей сказать, – не надо света». Но голос ее не слушался.
Она знала, что лежит на спине в своей постели, в своей спальне. Если открыть глаза, она увидит шелковый полог над головой, вышитый серебряными и синими нитями. Постель устлана летним бельем. Ткань зимнего полога и постельного белья значительно тяжелее и расшита по преимуществу красными и желтыми нитями – цвета огня. Шторы были ее собственными – часть приданого. Почти все тут было ее. Все, кроме Драгон-Ярда.
Она не хотела ничего этого знать. Она хотела спать в темноте, где-нибудь далеко и глубоко, где нет сновидений и знания.
– Господин идет, – послышался голос. Женский. Голос ее служанки. Мэри.
Оса. Жужжит. Почему она не улетает?
– Он будет здесь с минуты на минуту. Я не могу его задержать.
У ее брата Генри был жилет, похожий на осу, черно-желтый. «Интересно, – подумала Джемайма, – что с ним сталось. Может, сгорел во время Пожара. Или покоится где-то глубоко-глубоко в темноте, как и сам Генри. Все, что оставили от него рыбы». Филип и Генри служили вместе на флоте во время войн с голландцами. Так она познакомилась с будущим мужем, другом брата.
Снова брякнула щеколда, на этот раз оглушительно громко. Жужжание прекратилось.
– Она еще не проснулась?
Голос Филипа до боли знакомый и ужасающе чужой.
– Нет, господин.
– Ей уже давно пора проснуться. Разве нет?
– Кому как.
Тяжелые шаги приближались к постели, к ней. Теперь она ощущала запах Филипа. Запах пота, легкий аромат духов, которыми он изредка пользовался, слабый перегар от вина, которое он пил накануне вечером.
– Мадам, – сказал он. Потом громче: – Мадам?
Голос почему-то заставлял ее откликнуться. Тело подчинялось само по себе, помимо ее воли или желания. Она знала, что нужно продолжать дышать ровно и не подавать признаков того, что уже не спит. Она сдерживала себя. На самом деле ей хотелось кричать, вопить, выть от боли и гнева.
– Тише, сэр. Лучше ее не беспокоить.
– Придержи язык, женщина, – рявкнул он. – Она бледна, как привидение. Я пошлю за доктором.
Снова жужжание. То ближе, то дальше. То туда, то обратно. Она сосредоточилась на этом звуке. Чтобы отвлечься. Она надеялась, что это не оса.
– Она всегда бледная, сэр, – сказала Мэри почти шепотом. – Вы сами знаете.
– Но она спала так долго.
– Сон – лучшее лекарство. Никакой врач не вылечит ее быстрее. С ней всегда так. Я утром сходила к аптекарю и купила еще один пузырек на случай, если ей понадобится снадобье сегодня вечером.
– Ты оставила ее одну? В таком состоянии?
– Нет, господин. С ней была Хестер. В любом случае я быстро обернулась.
– Черт побери эту муху, – пробормотал Филип, переключив свое раздражение на другой объект.
Жужжание внезапно прекратилось. Послышался шлепок, а затем приглушенное ругательство.
– Тише, сэр, – сказала Мэри. – Вы ее разбудите.
– Попридержи язык. Не то я выставлю тебя на улицу в одной сорочке, чтобы прикрыть наготу. Она ничего не говорила?
– Нет, сэр. Ни слова.
– Встань там. У двери.
Тяжелые шаги приблизились. Она не размыкала глаз. Почувствовала его дыхание и поняла, что он, должно быть, склонился над кроватью, приблизил свое лицо к ее лицу.
– Джемайма. – Он говорил шепотом, дышал ей в щеку. – Ты слышишь меня? – Не услышав ничего в ответ, он не унялся. – Где ты была вчера днем? Куда ты ходила? – Филип выждал пару секунд. Она слышала, как он дышит и как скрипнула половица у двери, где, очевидно, стояла Мэри. – Что тебя так огорчило? – спросил он. – Что ты видела? – Спустя несколько секунд он вздохнул с раздражением и отошел от постели. – Мэри? Ты вправду ничего не знаешь?
– Нет, сэр. Я уже говорила. Она оставила меня в экипаже.
– Я буду тебя пороть, пока не скажешь правду.
– Это правда.
Звякнула дверная щеколда.
– Пошли за мной, как только твоя госпожа проснется. Ты меня поняла?
– Да, сэр.
– И пусть она ни с кем не разговаривает, пока я не приду. Ни с Хестер, ни с кем-либо еще. Даже с тобой. Ясно?
– Да, сэр.
Дверь закрылась. Башмаки застучали вниз по ступеням.
Она слышала, как Мэри двигается по комнате и как жужжит муха.
– Я думала, он никогда не уйдет, – промолвила она.
Джемайма провела субботу и воскресенье в постели. Мэри за ней ухаживала. Мэри была ее горничной. Она приехала с ней из Сайр-плейс. Ее отец был фермером-арендатором в поместье отца Джемаймы, и у него было слишком много дочерей. Сэр Джордж поручил Мэри заботиться о ее госпоже, когда та вышла замуж за Филипа, и слушаться во всем ее, а не Филипа. Иногда Мэри даже ночевала в ее спальне, когда Филип не приходил, особенно зимой.
Когда Мэри было некогда, она посылала вместо себя Хестер. Та была неопытной девушкой, только что из деревни. Когда ей надо было что-нибудь сказать хозяйке, ее лицо заливалось пунцовым румянцем. Она так же краснела, когда господин был в комнате, но он никогда с ней не говорил.
– Миледи – сказала Мэри утром в понедельник. – Нужно сменить простыни.
Джемайма открыла глаза и увидела, что Мэри склонилась над ней с кипой постельного белья в руках. Она позволила помочь ей выбраться из постели и быть усаженной в кресло у окна. Спальня располагалась в тыльной части дома. Деревья в конце сада скрывали кирпичную стену за ними и поля, простирающиеся вплоть до Пикадилли.
Окно было открыто, и в комнату доносился топот копыт, иногда слышались отдаленные голоса. Деревья почти загораживали вид, но время от времени сквозь листву мелькали краски или струйки дыма, поднимавшиеся в пустое небо и растворявшиеся в райской синеве.
«Если после смерти попадешь в рай, – подумала Джемайма, – как было бы беспредельно скучно, если бы там не оказалось ничего, кроме синевы и бесконечной пустоты. Лучше уж вовсе не быть. Какое богохульство…»
Пока она так сидела, к ней зашел Филип.
– Мадам, – сказал он, кланяясь, – я рад, что вы наконец-то встали с постели.
Он взглянул на служанок, которые были заняты своим делом и старались быть как можно незаметнее, как и полагается слугам.
– Мэри говорит, вы ничего не помните о своем недуге.
– Не помню, сэр. – Они с Мэри договорились, что так будет разумнее. Лучше не торопить события. – У меня болела голова, когда я проснулась.
– Доктор назвал это внезапным воспалением мозга. Благодаря его лечению оно прошло, как апрельский дождик. Вы помните, как все случилось?
– Нет. Совершенно ничего не помню до того, как проснулась у себя в постели.
– Вы с Мэри поехали кататься в экипаже, – медленно начал он, будто давал урок ребенку. – Отобедав, в четверг. Помните?
– Нет.
– Лихорадка началась внезапно. Когда Мэри привезла вас домой, вы были без чувств или почти без чувств.
– Ничего не помню, – сказала она, хотя все важное помнила. Она помнила каждый дюйм пути до Клиффордс-инн, каждую ступеньку лестницы XIV. Однако пока лучше делать вид, что она все забыла.
Филип тронул ее за руку:
– Доктор говорит, что иногда больных мучают сны, когда лихорадка в самом разгаре, и они верят во всякие выдумки. Но, хвала Господу, все позади.
– Мне гораздо лучше, сэр, – сказала она. – Я чувствую себя отдохнувшей.
– Хорошо. В таком случае вы присоединитесь ко мне за ужином?
– Не думаю. Я перекушу здесь.
Джемайма наблюдала за ним, но выражение его лица было непроницаемым. Ее муж был высоким, стройным и смуглым, как сам король. Он не был красив, но обычно ей было приятно смотреть на его лицо, потому что это было его лицо. Теперь его лицо стало просто набором черт – рядом впадин, выступов, плоскостей, текстур и цветов. Он был незнакомцем.
Знакомый незнакомец. Коварный незнакомец. Самый худший из незнакомцев.
– Тогда завтра, – сказал он, улыбнувшись. – В обед. Кстати, у нас будут гости, пара юристов. Один из них сэр Томас Твизден, судья.
Ей показалось, что он говорит более осмотрительно, чем обычно, чеканя слова, словно придавая им особый смысл. Он сделал паузу, всего на секунду, но она знала, что и это должно что-то означать. Ему было известно, что она не любила, когда к ним в дом кто-то приходил.
Служанки закончили стелить постель. Хестер вышла из комнаты с кипой грязного постельного белья. Мэри осталась прибираться на туалетном столике.
– И еще я пригласил на обед Люциуса Громвеля, – сказал Филип.
Джемайма задержала дыхание, надеясь, что он этого не заметит. Только не Громвель. Не этот ушлый выродок дьявола, будь он трижды проклят. Как они смеют? Она опустила глаза. Она чувствовала, что он смотрит на нее, оценивая, какое впечатление на нее произведет имя Громвеля. Боковым зрением она также отметила, что Мэри перестала переставлять баночки и пузырьки на туалетном столике.
– Было бы мило с твоей стороны, если бы ты села с нами за стол, – продолжил он. – И проследи, чтобы к столу подали что-нибудь приличное. В конце концов, мы ведь должны постараться угодить сэру Томасу. Нам ведь нужно заслужить его расположение, не так ли?
В конце фразы его голос стал резким, и она подняла глаза. «Он хочет, чтобы я слушалась его команд, как охотничья собака».
– Так, сэр, – сказала она.
– Он судья в Пожарном суде, – напомнил ей Филип. – Он рассматривает дело о Драгон-Ярде.
Он улыбнулся и направился к двери. Взялся за щеколду и остановился.
– Кстати, Люциус пишет книгу. Он так увлечен. Книга называется «Природные достопримечательности Глостершира», в ней будет много иллюстраций и карт. Так что печать будет стоить уйму денег. Я пообещал, что оплачу публикацию, он уверяет, что книга принесет мне немалую прибыль, когда издание раскупят. Помимо того, мое имя будет увековечено в памяти потомков. – «Громвель, – подумала она. – Ненавижу его». – Ты ведь помнишь его? Мой давний товарищ по школе и по Оксфорду.
Она кивнула. «Громвель увидит меня завтра и будет знать о моем позоре, – подумала она. – А я увижу его и буду знать, что он знает. Это он все устроил. Ничего этого не случилось бы без него. Громвель, человек, который посмел встать у меня на пути в Клиффордс-инн».
– Эх, бедняга Люциус. – Ее муж приподнял щеколду и рассмеялся, казалось, вполне искренно. – Сомневаюсь, что он когда-нибудь закончит эту книгу. Он человек одаренный, но никогда ничего не доводит до конца. Он и в школе был таким и ничуть не изменился.
Глава 4
Моего отца на Флит-стрит сбила телега, груженная обломками разрушенного собора Святого Павла. Груз сломал ему позвоночник, и он умер мгновенно. Каким-то чудом его не разорвало пополам.
Инфермари-клоуз заполнили плачущие женщины. Маргарет внушила себе, что повинна в его смерти, поскольку оставила его одного в гостиной, пока готовила обед, полагая, что он уже не способен справиться с замками и задвижками входной двери. Соседские служанки плакали из сочувствия. Пришла прачка забрать белье в стирку и тоже стала плакать, поскольку слезы заразительны, а смерть пугает.
После того как Сэм привез меня домой в наемном экипаже, он отправился на задний двор колоть дрова и колол их так, словно имел дело с врагами. Он разделывался с ними один за другим, без спешки и c удовлетворением.
Что же касается меня, я пошел в комнату отца и сел подле него, как следовало сделать накануне вечером. Он лежал с закрытыми глазами, руки были сложены на груди. Кто-то прикрыл огромную рану простыней и подвязал ему челюсть. Его лицо не пострадало. Иногда покойники выглядят умиротворенно. Но не он.
Молиться я не мог. И я не плакал. Его неодобрение придавило меня своим грузом: я отклонился от праведного пути, предписанного им для меня, и теперь уже ничего нельзя было исправить. Но ничто не шло в сравнение с чувством стыда, которое я испытывал, вспоминая, как вел себя с ним и что чувствовал по отношению к нему в эти последние месяцы, когда он стал беззащитен, как ребенок.
Что-то сместилось внутри меня, подобно тому как землетрясение сотрясает твердую землю и скалы, вызывая наводнения и оставляя разрушения. Мир никогда не будет прежним.
И тут я вспомнил о Кэтрин Ловетт. Это была молодая женщина со странным и независимым складом ума. Во время Пожара я оказал ей услугу, но с тех пор мы не виделись. Она жила в уединении под вымышленным именем. Так уж вышло, что я был с ней рядом, когда умер ее отец, и видел, что она тогда сделала. Она взяла его руку и поднесла к своим губам.
Я взглянул на руку отца. Плоть, кожа и кость. Пальцы узловатые, как корни. Ногти пожелтели и слишком отросли. Смерть сделала его руку незнакомой и неузнаваемой.
Я взял руку и поцеловал. Удивился, какая она тяжелая. Покойники тяжелее, чем живые.
– Я искренне сожалею о вашей утрате, – сказал мистер Уильямсон на следующее утро.
Я поблагодарил его и попросил отпуск, чтобы похоронить отца и привести в порядок его дела.
– Разумеется. – Уильямсон отвернулся и занялся бумагами у себя на столе. – Где вы хотите его упокоить?
– В Банхилл-Филдс, сэр.
Уильямсон крякнул.
– Не на англиканском кладбище?
– Не думаю. Он бы этого не захотел.
Банхилл-Филдс было кладбищем, где покоились диссентеры[4], к которым принадлежал отец. Уильямсон вернулся к чтению писем, время от времени делая на них пометки. Мы были одни в конторе Скотленд-Ярда, которая находилась в нескольких шагах к северу от дворца Уайтхолл. Уильямсон занимал две конторы: одну поблизости от лорда Арлингтона и эту, которую он использовал для «Газетт» и других более конфиденциальных дел.
Через несколько минут он заговорил снова, и его голос стал более резким, чем ранее. В нем слышался северный акцент, что часто являлось признаком раздражения.
– Вы должны заботиться о живых, Марвуд, а не только о мертвых.
– Да, сэр.
– Вы ведь не хотите ничего такого, что могло бы бросить тень на нашу контору. Вот и я не хочу.
Я склонил голову. Я знал, чтó хотел сказать Уильямсон. До того как мой отец, Натаниэль Марвуд, выжил из ума, он был «пятым монархистом»[5]. В результате своей преданности этой опасной секте он был заключен в тюрьму за государственную измену. Он считал, что англиканская церковь была не многим лучше Римской церкви с ее папистскими порядками и подлыми заговорами против честных людей. Он ненавидел всех королей, кроме короля Иисуса, чьего прихода истово ждал.
– Если уж на то пошло, – сказал Уильямсон, мрачно глядя на меня, – вы сами не хотели бы лежать в Банхилл-Филдс, когда придет ваше время. По крайней мере, я на это надеюсь.
– Разумеется, не хотел бы, сэр.
Теперь, находясь на службе у короля, я взял за правило тщательно обдумывать все, что делал и говорил, и старался быть осмотрительным в своих связях. Все должны были знать, что я хожу в церковь регулярно, что причащаюсь в положенное время в соответствии с обрядами государственной церкви и указаниями ее епископов. Однако существовала опасность, что меня могут счесть виновным из-за отца, по кровному родству.
– Так вы измените свое решение, Марвуд? Не сомневаюсь, ваш отец желал бы, чтобы вы думали о собственных интересах, когда произошло столько перемен.
– Да, сэр. Но я должен подумать и о его интересах.
Уильямсон рассмеялся – отрывисто, резко и безрадостно. Его смех больше походил на собачий лай.
– А вы упрямы в своем сумасбродстве. – Он склонился над бумагами. – Яблочко от яблони недалеко падает, как говорят.
Странным образом эти его последние слова успокоили меня как ничто другое.
Два дня спустя, в понедельник, мы опустили Натаниэля Марвуда в могилу. Медлить не было причины – смерть наступила в результате несчастного случая. Старый человек легко мог оступиться на переполненной мостовой и попасть под телегу. Всем было известно, что он не был крепок умом, в отличие от тела, и, возможно, даже не понимал, где находится. Такие несчастные случаи происходят каждый день.
Мы отвезли тело в Банхилл-Филдс. Кроме священника, носильщиков и могильщиков, единственными скорбящими были Сэм и я. Маргарет, как женщине, присутствовать было запрещено, что несправедливо, так как ее скорбь была по-своему глубже и искреннее, чем моя. Она все еще плакала по моему отцу чуть что, несмотря на то что живой он был для нее обузой.
После погребения мы с Сэмом взяли экипаж и поехали вдоль стен разрушенного города, представлявшего собой пустыню с черными печными трубами, церквями без крыш и намокшими пепелищами. Я велел вознице высадить нас на Флит-стрит. Мы пошли в большую таверну «Дьявол», расположенную между Темпл-Бар и Мидл-Темпл-гейт, где Сэм набил себе живот до отказа, а я быстро и нещадно напился.
Память – странная вещь, переменчивая, и обманчивая, и коварная, как вода. Мои воспоминания об остатке того дня похожи на битое стекло – беспорядочные, в основном бессмысленные и с острыми краями, о которые можно порезаться. Но я отлично помню один отрывок нашего разговора, отчасти потому, что он состоялся в самом начале, отчасти из-за того, чтó было сказано.
– Вы знаете местного подметальщика перекрестков, хозяин?
Я был слишком занят выпивкой и не ответил.
– Он вас знает, – продолжил Сэм.
– Правда? – Конечно, я время от времени давал подметальщику пенни. Если ты регулярно пользуешься перекрестком, ты так делаешь, если не болван. Но хоть убей, я не мог припомнить, как этот человек выглядит.
– Его зовут Бартоломеу, – сказал Сэм. – Как пророка. Барти. – (Я слушал вполуха, пытаясь привлечь внимание официанта, чтобы заказать еще вина.) – Это он привел вашего отца домой. За день до его смерти.
Я позабыл об официанте и посмотрел на Сэма:
– Да, я вспомнил. Маргарет мне говорила. Мне следовало дать ему что-нибудь за труды.
– Барти говорит, он не знал, что у старика не все в порядке с головой. – Сэм дотронулся до виска указательным пальцем. – По крайней мере, он понял это не сразу. А кто бы подумал, глядя на него со стороны? Не было похоже, что у него мозги набекрень.
Справедливо замечено. Натаниэль Марвуд выглядел тем, кем был на самом деле, – пожилым человеком шестидесяти лет, но достаточно крепким. Только если вы с ним заговорите и услышите чепуху, льющуюся у него изо рта, в которой не больше смысла, чем в лепете ребенка, вы поймете, что он не в себе.
– Сэр, за церковью есть проход под аркой. Барти говорит, ваш отец вышел оттуда.
– Проход под аркой? – Я подумал, что он имеет в виду большие ворота на границе Сити и Вестминстера, Флит-стрит и Стрэнда. – Ты хочешь сказать, он вышел через Темпл-Бар?
– Нет-нет. Эта арка в стороне. На севере, у церкви Святого Дунстана на Западе. – Сэм наклонился ко мне. – Это проход в одно из заведений законников. Клиффордс-инн.
Тут мне вспомнились слова отца. Чуть ли не последние его слова, что я слышал. И, возможно, последние, что содержали какой-то смысл. «Там, где законники. Эти создания дьявола». Он ненавидел и боялся юристов после того, как с их помощью его упекли в тюрьму и отобрали имущество.
– Это не там, где заседает Пожарный суд? Почему он пошел туда?
Сэм пожал плечами.
«Ты замечал, как законники похожи на грачей? Они держатся друг дружки и кричат: „Гаар-гаар!“ … И все отправляются в ад после смерти».
Итак, все-таки был один факт в путаном рассказе отца, скрытый во всей этой болтовне о моей матери. Он побывал в Клиффордс-инн, где было много юристов.
– Барти сказал еще что-нибудь?
– Он плакал, – сказал Сэм. – Барти мне рассказал. И Барти привел его домой, но ничего не понял из того, что ваш отец говорил.
Я стукнул кулаком по столу.
– Тогда я пойду в Клиффордс-инн и все узнаю.
Официант неправильно истолковал мой жест и оказался рядом в ту же секунду.
– Прошу прощения, господин, что заставил вас ждать. Еще кварту хереса? Сей момент.
– Да, – сказал я мрачно. – Отлично, выпьем на дорожку. С богом! И почтим память моего отца. – Я бросил гневный взгляд на Сэма. – Он не должен был плакать. Он не должен был горевать.
Сэм опустил глаза на стол.
– Нет, сэр.
– И зачем вообще, господи, он отправился в Клиффордс-инн? Кто-то его туда заманил? – Наконец чувство вины и вся моя печаль нашли выход. – Я узнаю правду, ты слышишь, и прямо сейчас. Найди мне этого Барти, и я задам ему вопросы.
– Хорошо, сэр.
Тут подоспел официант с новым заказом. Через час я был слишком пьян, чтобы узнать хоть какую-нибудь правду.
