Энджи Эфенди
Клэр Эйр и Дивный двор
Глава 1
Глава 1.
В этот день и думать нечего было о прогулке. После обеда подул ураганный ветер, который бессильно бился в стену Гейтсхэд Холла и вырывал кусты в саду. Я съёживалась, когда слышала очередные звучные удары о стены дома, в глубине души опасаясь, что под этим напором не выстоит ничто, построенное человеком. Мне вспоминались сказки Бесси о ледяных великанах, которые могли проникнуть в дом, превратившись в тонкий сквозняк, а затем вырасти внутри помещения, чтобы убить всех обитателей. И при этом окна притягивали меня, мне хотелось наблюдать за стихией, которая развернула за стёклами великое представление.
Остальные обитатели дома явно не испытывали этих странных и диких чувств. Миссис Рид полулежала на софе перед камином, а Элиза, Джон и Джорджиана расположились вокруг неё. Я была лишена участия в этой семейной картине, миссис Рид сказала, что с сожалением она вынуждена отделить меня от остальных детей, пока я не стану более приветливой и милой. Быть может, если бы я понимала свою вину, такое наказание и впрямь бы меня огорчило, но эти требования, которые мой детский мозг не мог понять, были привычны и уже проходили, не задевая моих чувств. Я стояла, прислонившись спиной к двери гостиной и смотрела на эту семейную картину, не испытывая ни досады, ни зависти. Сейчас, когда никто из молодых Ридов не ссорился и не капризничал, а музыкальным сопровождением служила бушевавшая снаружи буря и треск огня в камине, оставлявший на отдыхающих мягкие отблески, они составляли то произведение искусства, которое можно было бы назвать Идиллией. И вдруг я поймала себя на странных мыслях, которые впервые появились в моей голове.
Как-то я нашла в нижнем отделении книжного шкафа в малой гостиной кипу христианских брошюр. Мой жадный детский мозг отверг проповеди, и я схватила то, что выглядело историей, причём интригующей историей – тонкую книжку под названием «История о жестоком сердце сироты Эдди». В этой брошюре, как понимаю уже сейчас, простеньком переложении мольеровского «Тартюфа», рассказывалось про сироту, который проник в дом к благодетелям, хитростью втёрся в доверие к хозяевам и только счастливый случай спас всех положительных героев от потери владения и всех денег. Хитрюга Эдди вызвал лишь моё неприятие. Но теперь, глядя на группу вокруг миссис Рид, в моей голове вертелись мысли о том, как легко мне было бы завладеть благосклонностью этой женщины.
Подобные мысли редко приходят детям. Они либо сразу понимают, как хитрить и обманывать, либо эта способность так далека от них, что они и вообразить себя не могут лгущими. Но именно в тот момент мне вдруг стало предельно ясно, как я могла бы заставить миссис Рид выполнять всё то, что мне хочется. Сейчас я могла бы припасть к софе, присев на пол, и попросить шёпотом, чтобы она не прогоняла меня из того, что я назвала бы Счастьем. Как легко мне было бы льстить, как легко под видом благонамеренности мне было бы настраивать миссис Рид против красавицы Джорджианы, против прижимистой и деловой Элизы и даже против обожаемого Джона. Я могла бы стать злым гением этой семьи, стоило мне этого только пожелать.
Клянусь, что не делала никакого сознательного выбора. Может, если бы я действительно поверила в возможность стать членом этой семьи, я бы предалась любым формам лицемерия, которые стояли на пути к цели. Но на самом деле в глубине души я слишком сильно была убеждена в своём отличие от рода людского. Я могла лицемерить, но как я могла бы скрыть от миссис Рид то, что более всего её раздражало во мне? Свои мысли, свою странность. И сейчас, когда любой другой ребёнок смотрел бы на счастливых кузенов, мой взор был прикован к стене под потолком, где плясали тени и я могла в этой пляске воображать дальние, небывалые страны и странных созданий их населяющих. Тихо я выскользнула из комнаты и пошла в малую гостиную, к книжному шкафу, который более всего меня притягивал.
Книги, как правило, романы, которые читали члены семьи Ридов, были немногочисленны и хранились в большой гостиной, где миссис Рид могла листать их, чтобы убить время. Этот шкаф, по словам прислуги, наполнял когда-то сам мистер Рид. Роберт Кирк, Монфокон де Виллар, Парацельс – вот имена моих друзей, встреча с которыми ждала меня на книжных страницах.
В этот раз я выбрала книгу «История колдовства в Британии», большей частью из-за тех картинок, которые пугали меня в ней. Взобравшись на широкий подоконник, я задёрнула пунцовую штору, оставив только узкий луч, который падал на книгу. Читать в этом призрачном свете угасающего дня было невозможно, но я надеялась на совсем иной эффект, который подметила уже несколько лет назад. Спиной я прислонилась к стене, а ноги вытянула по подоконнику. С одной стороны, в моей импровизированной каморке стеной служила штора, во второй – окно, где, иногда поглядывая наружу, я видела побитые ветром кусты на лужайке. Временами мне приходилось ёжиться, так как сквозь щели проникали холодные струи ветра, но так, мне представлялось, было даже интереснее.
В серых сумерках, когда глаз не мог различить подробностей, казалось, что картинки в книге двигались. И эта картинки в этой книге вызывали одновременно мой страх и предвкушение. Двое мужчин в чёрных мантиях заставляют оживший труп отвечать на свои вопросы. Казалось, что складки на одеяниях магов колышутся, а позади временно восставшего из мёртвых шевелится земля, грозя открыться и поглотить незадачливых мудрецов. На другой картинке существо с ангельскими крыльями направило указательный палец вниз, где на земле начерчена таблица с непонятными символами. Я старалась не смотреть на наиболее страшные элементы картинок, чтобы они не показались мне живыми. Уже знакомая с книгой, я старалась не смотреть на лицо существа, так как у настоящего ангела не могло быть такой жестокой и сардонической улыбки. Но из-за того, что я боялась лишний раз взглянуть, моё воображение уверяло, что «ангел» смотрит прямо на меня. Когда я перелистывала страницы, то заметила, что мои пальцы принялись дрожать. Следует заметить, что холодный воздух, которым тянуло из окна, был не последней причиной, вызвавшей мою дрожь. Но как страх вызывает холодные мурашки, так и холод с дрожью в свою очередь способствовали моему страху. В глубине души я считала, что моё занятие обладает той пользой, что даст мне множество мыслей перед сном, когда я вернусь в детскую и буду сидеть в уголке, перелистывая старые, расстрёпанные книжки, пока Джорджиана будет играть с удивительными кукольными стульчиками и диванами, к которым мне не разрешалось прикасаться. На следующей картинке бородатый маг сидел у камина, глядя на пляшущих сильфид в огне, на переднем плане был изображён стол с разложенной на ней картой, по которой плыл корабль. Я задержалась на этой мирной картинке, поворачивала голову и косила глазами, быстро двигала книгу вперёд и назад, и фокус действовал – в огне плясали духи и саламандры, вокруг корабля на карте вспучивались буруны волн, а на лице мага плясали отблески пламени, похожие на те, что я видела до того на лицах семейства Рид.
Мои взвинченные воображаемыми чудесами и ужасами нервы заставили меня вздрогнуть, когда семейство, о котором я так некстати вспомнила, дало о себе знать самым земным способом. По коридору кто-то шумно пробежал. Это означало только одно: миссис Рид поднялась наверх в свою спальню, а кузен, оставшийся сегодня без прогулки, искал выход своей агрессивной энергии. Дверь в малую гостиную приоткрылась, я сидела, не шевелясь, вперив взгляд в мага на картинке, прикидывая, будет ли попытка мысленно обратиться к нему и попросить, чтобы Джон меня не заметил, нарушением христианской веры или же нет.
Сам Джон вряд ли бы сумел меня отыскать, даже моей языческой молитвы не понадобилось бы, но Элиза заявила громко из коридора:
– Она на подоконнике, ручаюсь, Джон.
Раньше, чем я смогла бы самолично покинуть своё убежище, по полу раздался звук бега, а затем распахнувшаяся занавесь открыла мне желтоватое лицо моего привычного мучителя. Он резко выдернул книгу у меня из рук. Я тихонько сползла с подоконника и стояла рядом с Джоном, пока он листал страницы. За саму книгу я не боялась, Джон не решился бы уничтожать книги из малой гостиной, а уж диковатые картинки должны были отпугнуть и от желания прочитать хоть несколько страниц. Уже совсем стемнело, от света упавшего на стекло окна, оно превратилось в зеркало и, скосив глаза, я могла практически незаметно наблюдать за Джоном. Его лицо дрогнуло, когда он пролистал до той картинки, до которой в этот раз не успела дойти я: повешенный, у которого уже знакомые мне маги отрезали кисть руки, а теперь из пальцев отрубленной руки вырываются языки пламени. Он так резко захлопнул книгу, что от неё могла бы отлететь обложка.
– Ты знаешь, что ведьм сжигали на костре, Клэр?
Я уже не смотрела в зеркало окна, а уставилась в пол. Это был самый простой способ успокоить кузена, сделать вид, что я соглашаюсь со всеми его обвинениями, это приводило к тому, что мне удавалось отделаться только парой тумаков. Так что я кивнула, не отрывая взгляда от половиц, и попыталась состроить такое лицо, которое, как я полагала, должно было выражать раскаяние.
– Ты ведь полагаешь, что эта книга твоя, Клэр?
Тут я не выдержала и кинула быстрый взгляд на его лицо. Никто и никогда до того момента не отрицал моего права читать книги из шкафа, которые дядя завещал только мне. Джон поднял книгу высоко над головой и нагло ухмылялся. Спохватившись, я снова уставилась в пол, решив, что в этот раз кивать не обязательно.
– Я хозяин в доме и теперь ты этой книги не получишь, потому что всё в этом доме принадлежит мне!
Я поджимала пальцы в домашних башмаках и надеялась, что Джон ограничится парой затрещин, после чего я получу возможность подняться в детскую. За книгу я не опасалась. Если Джон сожжёт её, то когда через пару недель адвокат Фицрой придёт с визитом и, как обычно, пересчитает все завещанные книги, то никому в доме не поздоровится. Я даже пожелала, чтобы Джон всё-таки уничтожил книгу, тогда, наверняка, его заберут и отвезут в тюрьму.
Молчание длилось и мне стало не по себе. Порядок нашего противостояния с Джоном был заведённым – его глупые обвинения, пара тумаков и мой побег в детскую. Выдерживать паузы, затевать длинные жестокие игры было не в его характере, для такого ему бы не хватило остроты ума. Я снова оторвала взгляд от пола. Он отодвинул экран от камина и помешивал угли кочергой. Как бы отвечая на мои мысли, он швырнул книгу практически через всю комнату, и она приземлилась на кресло. Джон вытащил кочергу и тщательно рассмотрел кончик, затем снова яростно ткнул её в угли.
– А знаете, что делают с ведьмами? – бормотал он. – Их сжигают на костре.
Его сёстры, как оказалось, тоже прошли в комнату и стояли у двери. Элиза поймала мой недоумённый взгляд и подала голос:
– Если ты обожжёшь её, Джон, у нас у всех будут неприятности.
Джон уронил кочергу, рукоятка гулко ударила о пол, хотя кончик так и продолжил находиться в углях. Опершись локтём на каминную доску, а голову положив на кулак, он стоял так, застыв, с полминуты, а затем резко развернулся, кинулся к сестре и со всего маху дал ей пощёчину. Непроизвольно я тихо вскрикнула. До того я ни разу не видела, чтобы Джон поднимал руку на родных сестёр. Элиза медленно прикоснулась к начинающей краснеть щеке. Если бы Джон ударил Джорджиану, та впала бы в истерику, а это привлекло бы слуг. Но его затрещина спокойной Элизе вогнала обеих девочек в ступор.
Джон поплотнее захлопнул двери, затем поднял стул и засунул в ручки двери ножку стула, тем самым заблокировав их. Он снова взял кочергу и поднёс раскалённый кончик к моему лицу. Какая-то часть моей натуры, должно быть, та самая, что знала, какие именно слова и действия заставят миссис Рид отказаться от собственных детей, ради маленькой сиротки, шептала мне, что я не должна отводить взгляда от кочерги и думать о том, что мне грозит. Но та часть меня, что вечно меня убеждала в моём противостоянии роду людскому, заставляла меня бросать взгляды в сторону Элизы и Джорджианы в тщетной надежде, что они догадаются позвать прислугу или, пока Джон занят мной, вытащат не такой уж тяжёлый стул и сбегут из комнаты. Но те, видимо, считали, что пощёчина ничего не значит, и, убив меня, Джон успокоится и их самих не тронет. Я думала про то, как же, наверное, красиво сейчас смотрятся наши тени. И о том, что Джон окончательно сошёл с ума. Но совершенно не могла думать о том, чем же мне грозит раскалённая кочерга, как я буду жить, если Джон лишит меня зрения, или что ждёт меня за чертой, если он всё-таки меня убьёт. Я смотрела прямо ему в глаза и, наверное, взгляд мой был бесстрашным, как у героев арабских сказок, готовых сразиться с джинном, но весь корень моей смелости находился в том, что я не сознавала, что я в самом деле стою напротив своего высокого кузена, собирающегося меня сжечь, и смотрю в его безумные глаза. Казалось, он и сам не видит меня, хотя точно так же смотрел мне прямо в глаза и бессмысленно улыбался. Лишённый воображения, он видел перед собой некую иную картину. Картину, которой соответствовало его изменившееся поведение.
– Каждая женщина – ведьма. А ведьм требуется сжигать на кострах.
Ни одна из нас не отреагировала на слова Джона, никто даже не шевельнулся.
– Ты ведь хочешь получить назад книжку?
Я медленно кивнула. Кончик кочерги продолжал покачиваться перед моими глазами. Я не верила, что всё дело может оказаться всего лишь в книге и готова была уже самолично её сжечь, лишь бы покинуть гостиную.
– Чтобы получить назад книгу, ты пойдёшь к могиле девицы и принесёшь оттуда несколько желудей.
Я сбиралась снова кивнуть, не веря, что меня выпустят на волю. Но какой-то хитрый бесёнок подсказал мне, что так Джону покажется, что он слишком легко достиг желаемого и я тихонечко заныла.
– Пожалуйста, Джон, не заставляй меня, там темно и буря, я не хочу туда идти.
Он широко ухмыльнулся, убрал наконец кочергу от моих глаз и положил её снова в камин. Затем прошёл к Элизе и крепко схватил её за волосы на затылке. Та тихо ахнула, её пальцы легли поверх его, но более она не проявляла возмущения. Он потащил её вперёд, предоставляя нам с Джорджианой плестись за ними. Я видела, как Джорджиана кусает губу, а из глаз у неё текут слёзы. Она могла бы сбежать, пока мы шли по коридору к входной двери. Сама я и не думала о побеге, понимая, что стоит Джону меня поймать, как его сёстры присоединятся к издевательствам, обрадованные, что достаётся мне, а не им.
Пару раз у меня мелькала мысль самой позвать кого-нибудь из прислуги, но меня останавливало опасение (реальное или нет), что сёстры Джона скажут, что ничего страшного не происходит, я лишь зря подняла шум. Когда мы подошли к двери, на беду так и не встретив никого на пороге, Джон лишь молча кивнул на моё пальто, висевшее в шкафу у двери. Мои зимние ботинки лежали там же, внизу шкафа, как и обувь остальных, я нашла пальто, шерстяной капор и даже шарф. Не хватало только перчаток, но я видела, что Джон теряет терпение и, опасаясь, что сейчас он сменит направление своей злости, поскорее отперла тяжелый замок и вылетела за дверь.
Дверь открывалась внутрь и всё, что я успела увидеть внутри освещённого дома, как Джон, отпустив волосы сестры, с усилием налегает на дверь, чтобы её захлопнуть. А потом я осознала, с какой злостью ветер впился в мои щёки. Идти до «могилы девы» было довольно далеко и, если бы я поразмыслила, смогла бы найти жёлуди во дворе, обмотать их ниткой, выдернутой из пальто, и выдать за принесённым с могилы. Но почему-то эта простая мысль так и не пришла мне в голову. Быть может, ветер, полный острых льдинок, выбил из меня любую детскую сообразительность. Правда, мне пришло в голову, что стоит попросить кого-то о помощи. Но возвращаться через главный ход, не имея в руках оберега, который меня обязали принести, я опасалась. Не менее страшно мне было представить, как огибаю дом и стучусь с чёрного хода, ведь мне бы пришлось объяснять, почему я вышла на улицу. Что-то стало с моей головой и раздражение слуг и моей тёти мне казались чем-то не менее страшным, чем безумие, овладевшее Джоном. Быть может, если бы в домике привратника горел свет, я бы пошла в него, но я вроде бы даже не бросала лишний раз взгляда в том направлении, там не только не было света, казалось, что нормальности больше нет нигде, нигде нет людей и повсюду только свищет ветер.
Могилой Девы называлась плоская плита со множеством непонятных знаков, расположенная около общественной дороги, которой дядя Рид завещал пользоваться жителям деревни. Несмотря на то, сколько его посмертных желаний нарушалось, это продолжали соблюдать. Считалось, что плита – это постамент разрушившейся статуи русалки, которой судья Рид хотел украсить свой сад, отсюда и отсылка к деве в названии примечательности. Более романтичная версия гласила, что под плитой покоится девушка, покончившая с собой в парковом пруду. Легенда не объясняла только того, кем она была, но и почему требовалось похоронить самоубийцу в парке около дороги. Эта плита стала объектом некоего местного суеверия, проходившие мимо деревенские жители кидали на неё жёлуди, обвязанные нитками – не то для исполнения желаний, не то в качестве оберега. Временами тётушка Рид распоряжалась убрать с плиты «всё это грязное язычество» и тогда я следила из окна, как старый садовник Дермонт бросает все эти амулеты в костёр, разведённый на заднем дворе.
Много позже той же ночью мне пришло в голову, что я вполне могла бы поискать жёлуди на земле и обвязать их нитками, выдернутыми из рукавов пальто. Но в тот момент мной продолжало владеть странное умственное оцепенение. Возможно, я в самом деле стремилась убежать подальше и вернуться только в тот момент, когда свершится нечто страшное, нечто, что покажет мне, что всё по-настоящему страшное закончилось и можно возвращаться домой, туда, где всё стало прежним.
Ночью всё выглядело иным. По-настоящему темно вокруг не было, с неба светила Луна и я даже задрала голову, чтобы убедиться, что она растущая тем методом, которому меня научила Бесси – если полукруг обращён к твоей правой руке, то Луна растёт и ведьмы не обладают властью над тобой, если к левой, то свет Луны ложный, в нём скрываются иллюзии и силы зла готовы утащить непослушных детей. Я даже подняла правую руку вверх к Луне, чтобы успокоить себя – Луна и впрямь растёт. Ветер гнал по небу рванные тучи, но так быстро, что ни одна не заслоняла Луну надолго.
Однако, внизу, между кустов и деревьев я с трудом понимала, куда двигаться из-за густых теней. Разок, когда я вышла на открытое пространство около пруда, мой небольшой рост и маленький вес сыграли со мной злую шутку: ветер с силой стукнул меня о дерево и пару секунд я представляла, что больше не смогу сдвинуться с места. Но порыв закончился и я, даже не бросив лишнего взгляда на вспенившуюся воду, кинулась по дорожке дальше в жуткую, но при этом и защищающую темноту теней.
Я пробиралась вперёд с каким-то странным упорством. Кажется, в какой-то момент я даже забыла причину, по которой мне надо было попасть к Могиле Девы. Но её образ чётко запечатлелся в моём сознании, и я шла и шла, не замечая, как замёрзли руки, как горят щеки, которые успел исхлестать ветер, как начинается боль в горле. Так паладины в Святой Земле стремятся к своей святыне. И во мне была та же устремлённость к цели, насколько бы эта цель (камень, превращённый в языческого идола) ни была нечестивой.
Я не заметила, в какой момент стихла буря, даже не поняла, что именно изменилось, когда сад наконец закончился и я вышла к дороге. Вокруг была тишина. Всё окружающее начало затягивать волнами тумана и каким-то краем сознания я отметила, что сырость пробирается ко мне под одежды. Но я застыла, глядя на белую плиту передо мной. Я пыталась вспомнить, зачем я здесь. А заодно моё воображение оказалось впечатлено тем зрелищем, которое мне открылось. Лунные лучи пронизывали завихрения тумана, клубящиеся над плитой, а белый камень, отражая свет, словно светился изнутри. В этот момент что-то дикарское отозвалось в моей душе, то, что заставляет дикарей творить идола из драгоценных камней, из совершенных статуй – придание божественности тому, что обладает красотой.
В какой-то момент я наконец вспомнила причину, по которой пришла: подошла к плите и начала собирать жёлуди, которые как валялись на поверхности, так и скатились на землю. Пальцы на моих замёрзших руках еле гнулись и многие жёлуди летели мимо моих кармашков, отчего мне снова приходилось наклоняться за ними. В какой-то момент мне послышалось, будто кто-то шёпотом зовёт меня: «Клэр… Клэр…». Я подняла голову и уставилась на полосы тумана, пронизанные светом. Внезапно я заплакала, сперва без всхлипов, только слёзы потекли по щекам. Но иссечённой ветром коже стало нестерпимо больно, отчего я расплакалась уже всерьёз. Меня поразила несправедливость происходящего. Детей нельзя выгонять ночью в бурю на улицу по прихоти злобного негодяя. Ребёнок не должен бояться позвать слуг, когда происходит что-то неприятное и нездоровое. Меня поразило мыслью, что, если бы дядя Рид был жив, даже Джон вёл бы себя иначе, боясь гнева отца, и так третировать меня всё это время, а сегодняшним вечером ещё и родных сестёр, он мог только потому, что тётушка Рид поддерживала всяческую несправедливость в доме.
Я сама не поняла, как оказалась снова в саду. В душе моей были такие ощущения, будто кто-то погладил меня по голове и сказал мне «Бедняжка Клэр», почему я взглянула на всю свою жизнь иначе, и всё то, что было частью моего детства вдруг представилось тем, чем было, ужасом жизни сиротки в доме холодных и жестоких родственников.
В саду я уже перестала плакать, шла я быстро, совершенно не заботясь о том, что могу споткнуться в темноте. Иногда я проверяла в кармашках, увы, слишком мелких, чтобы спрятать в них замёрзшие руки, собранные жёлуди. В душе моей растекалась громадная, нечеловеческая обида.
Обратный путь показался намного короче. В какую-то секунду, дёргая за парадную дверь я испугалась, что она заперта, но обида в моей душе взвилась и стала утверждать, что так даже лучше, я замёрзну тут в саду, а мой мстительный дух ни на секунду не оставит в покое ни тётю Рид, ни Джона. Но высокая дверь поддалась, и я оказалась в холле.
Яркий свет от нескольких масляных ламп, резанул мои глаза, привыкшие к темноте и опухшие от слёз, и я загородилась рукой. Стихал какой-то шум, и постепенно, пока я привыкала к свету, то увидела, что в холле стоит тётя Рид, Джон, Джорджиана и не менее семи слуг. Атмосфера ли, звуки ли голосов, которые стихли при моём появлении, но я успела застать их отголосок, но я поняла, что члены семьи громко спорили. На лице Джорджианы были видны слёзы истерики, лица тёти и Джоны были красными и сейчас походили друг на друга, как две редиски. Элизы в холле не было.
Я неожиданно шмыгнула носом, нарушив тишину и это послужило сигналом того, что тётя произнесла резко, как бы подводя черту разговору.
– Ты, Клэр, поднимайся в свою комнату, с тобой я разберусь позже.
Я продолжала стоять всё так же, ни на шаг не отойдя от захлопнувшейся большой двери, всё пытаясь сообразить, стоит ли отдавать Джону с таким трудом добытые жёлуди. Кажется, мои трофеи тут вовсе не были никому нужны. Но, видимо, моя недостаточная сообразительность вывела из себя тётку, которая жаждала вернуться к прерванному скандалу.
– Ты оглохла, Клэр? Живо поднимайся к себе! Неблагодарная девчонка! Тебе дали крышу над головой, разрешили жить в моём доме, а ты не можешь соблюдать те правила, с которой справилась бы и шавка!
Что-то случилось со мной в тот момент. Кажется, в тот момент я думала о том, что, наверное, Джон убил Элизу и потому все кричат друг на друга. Не слишком здравая мысль, но вряд ли десятилетний ребёнок, только пришедший с холода, смог бы выдать более рассудительную версию. И когда тётя закричала на меня, обида, которая так долго жила во мне, снова затопила разум. Джон, во всём виноват был Джон, а снова виноватой во всём выставляли меня! Впервые я дала отпор тёте и закричала в ответ. Но закричала я такое, что поразило даже меня саму.
– Никакой это не ваш дом! Этот дом со всем содержимым дядя завещал мне! Вся ваша семейка паразиты и захватчики! Это вы тут живёте только потому, что я разрешаю, а вы ведёте себя со мной, истинной хозяйкой, как свора взбесившихся крыс!
Тётя пересекла холл и быстро, с двух рук, дала мне несколько пощёчин. И снова мой разум совершил странный трюк: моя голова дёргалась от ударов, а разум размышлял о том, что щёки так замёрзли, что удары чувствуются словно через подушку. Вот если бы тётя давала мне пощёчины, когда я была у Могилы, а щёки обладали повышенной чувствительностью, мне было бы намного больнее.
Под конец этой короткой экзекуции тётя хлопнула в ладоши, будто сдержала последний удар и ударила по своей ладони, а не по моей щеке. Секунду я стояла оцепенев, пытаясь осознать, что же со мной произошло. А потом с диким криком бросилась вперёд. Хотела ли я напасть на тётю, на Джона или просто начать бить посуду и ломать мебель – не знаю, так как чьи-то сильные руки вцепились в меня. Я билась, как гладиатор, сражающийся за свою жизнь, но меня скрутили и поставили на пол. Я слышала, как сзади меня повторяют.
– Девочка сошла с ума, она попросту тронулась.
Мои руки заломили за спину, отчего мне пришлось наклониться вперёд, но, задрав голову, я снова могла смотреть в лицо тёти. Теперь никто не сравнил бы её с редисом, краска отлила от щек и кожа стала бледной с желтоватым отливом.
– Отведите девочку в Красную комнату, – сказала она, – должно быть, повар что-то добавил в сегодняшний пудинг для детей, почему они взбесились все разом.
Меня потащили вверх по лестнице, но я продолжила выкручиваться.
– Все? – орала я. – Все? Всё устроил ваш чокнутый сынок! Меня вы запрёте, дочерей выпорете, но вы не скроете от всего света, что сошёл с ума именно он.
Меня основательно тряхнули, да и я уже перестала видеть холл внизу, так что перестала вырываться и неохотно последовала туда, куда меня тащили мои конвоиры. Одной из них была камеристка тёти Эббот, второй – няня Бэсси. Обе что-то повторяли, перебивая друг друга, как стыдно быть такой неблагодарной и глупой девчонкой, но я не вслушивалась в их бормотание, каким-то образом я слушала не слова, а тон и тон их был испуганным, они сами мало верили в то, что говорили, повторяя слова о моей вине, как молитву, способную их защитить от безумия, поселившегося в доме.
В Красную комнату меня впихнули, я неуверенно прошла несколько шагов, а потом присела на край стоявшей в центре комнаты кровати.
– Нам связать тебя, Клэр?
Бэсси часто винила меня в каких-то проблемах в доме. Что ж поделать, многие винили всегда во всём меня. Чувства уже перегорели в моей душе, ни тепла ярости, ни горько-сладкой волны обиды. Я посмотрела на Бэсси и молча отрицательно помотала головой.
– Ты ведь не будешь кричать и ломать тут вещи?
– Не буду.
Я встала с кровати и застывшими пальцами стала пытаться расстегнуть пальто. Бэсси рванулась было помочь мне с одеждой, но остановилась, возможно, испугавшись моего нового приступа ярости.
– А что ты болтала о том, что ты истинная хозяйка дома?
Это вступила в разговор Эббот. Это была хорошая возможность для меня отказаться от своих слов. Но я не смогла бы, даже если бы убедила себя, что это надо сказать для того, чтобы спасти собственную жизнь. То, что я высказала тёте Рид, было чем-то настолько правильным и правдивым, что исказить хоть слово было равно тому, чтобы отрезать от себя куски. Потому я буркнула, не поднимая головы, и всё ещё занятая пуговицами.
– Сказала то, что ваша хозяйка подтвердит, если на неё найдёт приступ честности.
На последних словах я подняла голову и успела увидеть, как Бэсси и Эббот переглянулись, а затем в унисон бросили взгляд на запертый секретер, где лежали все семейные бумаги. В глубине души я понимала, что никто не сумел бы провернуть такой обман, отнять у меня законное наследство, что тётя точно не знает о том, что мне может быть завещано нечто иное, чем рента в пятьдесят фунтов в год по достижении совершеннолетия и двенадцать книг в шкафу. И в то же время всё то, что я бросила ей в лицо, было правдой. Незыблемой. Единственной. Осью мира.
Более не задерживаясь около меня, женщины вышли, и я услышала, как в двери поворачивают ключ. Моё пальто было расстёгнуто на тот момент лишь до середины, одно плечо торчало из него, словно я пыталась стянуть его с себя. Но вместо этого я снова села на кровать, уставившись на запертую дверь. Плакать по-настоящему я не могла, и лишь изредка, раза два в минуту издавала тихие стоны и поскуливания, как шавка, с которой и сравнила меня не так давно тётя.
Глава 2.
В конечном счёте стихли и мои всхлипы. Я сидела, уставившись на дверь, и апатия наваливалась на меня. В комнате царил полумрак, её редко протаплипавали, хотя сегодня на моё счастье, в камине горели угли. Правда, огонь едва теплился и был отгорожен экраном от остальной комнаты, но камин давал немного света и немного тепла, вполне достаточно, чтобы разглядеть очертания предметов и не замёрзнуть насмерть.
В какой-то момент я медленно перевела взгляд с двери, ведущей в коридор, на зеркало, что стояло у двери. Я едва могла разглядеть своё отражение. Там, из глубины на меня смотрела незнакомка. Быть может, потому, что я до сих пор не видела себя в верхней одежде. Моё воображение вновь принялось дорисовывать те движения, которых не было, потому я даже поверила в то, что там, в зеркале живёт моя сестра-двойняшка. Глубоко под гладкой поверхностью, напоминающей водную гладь. Там в глубине может жить только утопленница. Как та девушка, что похоронена под плитой в саду. Быть может, там в саду злая тётя похоронила мою сестру близнеца?
Всё, что я могла видеть с такого расстояния, то бледное лицо своего отражения. И я от души не пожелала своей сестре приходить в этот грустный дом, пусть даже и в виде призрака. Я не хотела вглядываться в отражение, и не только потому, что боялась разрушить иллюзию о несуществующей близняшке, но и потому, что я не хотела, чтобы эта девочка в зеркале была похожа на меня. Будь я красивым ребёнком, быть может, тётя относилась бы ко мне лучше. Да, она бы стала жестокой только в момент, как я стала бы расти, и могла бы составить конкуренцию её дочерям – не только грубоватой Элизе, но и признанной красавице Джорджиане. Но сейчас, пока я была ребёнком, я была вещью, и люди заботятся о тех вещах, которые красивы, лишь только такие страшные произведения, как я, ссылаются на чердаки от глаз долой. Быть может, служанки давали бы мне тайком пирожки, сострадая моему положению, а тётя, замечая это, сыграла бы роль Спасительницы для Несчастного Дитя. Внезапная мысль о том, что люди не столько следуют своим желаниям, сколько примеряют на себя то одну, то другую роль, показалась мне почти шокирующей и слишком оригинальной и я отложила её в памяти на дальнюю полку, чтобы обдумать её позже.