Эмилий Сабин Луций
Письма к Луцию (Об оружии и эросе)

Письмо I
(Капитолийская волчица)

Lucius Lucio salutem⁹

Сегодня Капитолийская волчица¹⁰ снова смотрела на меня. Сегодня справляют Vinalia priora, праздник молодого вина¹¹: новая, молодая жизнь обретает в этот день силу, обретает многообещающую молодость в новорожденной пьянящей влаге и во всем, что есть на земле. Сегодня девушки и молодые женщины¹² спешат в храм Венеры Эрикины¹³ молить богиню наполнить их той же силой, которой уже начинает наполнять свой напиток Дионис, а мужчины не менее пылко желают исполнения женских молитв. Новорожденная пьянящая влага – еще только calpar: она еще не стала еще Дионисовым вином и по старинному обычаю ее возливают в честь Юпитера, но в ней – пылкое обещание молодости. Сегодня весна набралась силы уже настолько, что обещает перекинуться в лето. Но я ушел от лукавого смеющегося солнечного света в спокойный сумрак Капитолийского храма.

Капитолийская волчица снова смотрела на меня. Каждый раз, когда я прихожу к ней, смотрит на меня она, а не я на нее. Несмотря на то, что она из меди, а я – из плоти и крови. Скорее всего, именно поэтому. Века, собравшиеся в ее медном теле, стали уже вечностью, а ее кровожадная святость в неизмеримое множество раз превосходит мощь всех наших мечей и копий во всех сражениях, во все времена, во всех странах.

Когда я впервые увидел ее в детстве, некий ни с чем не сравнимый трепет пронзил все мое существо – удивительное сочетание радости и ужаса.

Смотрит всегда она, потому что ее взгляд сильнее.

Сегодня я пришел к ней, чтобы уйти от будоражащего опьянения, рассеявшегося вокруг храма Венеры Эрикины. Нет, не желание женской плоти само по себе вызвало во мне смятение, а то, что Венера дает свою θελξίνοος ¹⁴силу в храме у Коллинских ворот, вынесенном за пределы Города. Словно кровь, обильно пролитая в сражении, дает особую силу женским ласкам. Словно особое безумие, которое овладевает воином в битве, сродни или почти тождественно неистовству постельной борьбы. Не потому ли и женщин, охваченных неуемной похотью, равно как и женщин, сделавших ласки своим ремеслом, называют «волчицами»?

Направляясь к Капитолию, неподалеку от храма Квирина я увидел небольшую толпу. Оказалось, что она обсуждала предстоящие гладиаторские игры. Особенно оживленны были женщины. Украшавшие их розы выглядели необычайно ярко, и насыщенность их цвета напоминала кровь, которой предстояло пролиться. Глаза у женщин уже сверкали, в голосах их была жадная хрипота, а ноздри хищно подрагивали, словно вбирая запах крови и изнеможения. Они показались мне в чем-то сродни гладиаторам.

Наш легион стоял у Коллинских ворот, изготовившись ворваться в Рим. Тогда впервые римляне взяли Рим. Это не вспомнилось: я никогда не забываю об этом.

В тот день, когда Луций Сулла велел нам стать у храма Венеры Эрикины¹⁵, близость богини любви и угроза смерти, притаившаяся внутри Рима за Коллинскими воротами громадой Квиринала¹⁶ с необычайной ясностью всколыхнула во мне то, что называют обычно первой любовью. Чтобы никогда не уйти из моей жизни, этот образ хранится в моей памяти, словно за неким прозрачным кристаллом, который делает его еще чище, прекраснее, нетленнее. Я почти уверен, Луций, что Лета, река Забвения, тоже кристалл. Только не всегда и не всюду прозрачный. Иногда он расступается, словно вода, и тогда мы видим образы, которые пребывали рядом с нами в прошлом. Вернее прошлое и настоящее обретают тогда единство.

Тогда, у храма Венеры Эрикины, обещающей нам неодолимую жизненную силу, перед Коллинскими воротами, за которыми нам, римлянам, грозила смерть от римских же мечей, я вдруг с совершенно невыразимой ясностью увидел ту девушку с греческим именем, благодаря которой впервые причастился к эросу.

Кристалл вдруг схлынул, словно и вправду был рекой.

Глаза женщин, которых я любил, всегда напоминали мне драгоценные камни. Ее глаза были тем дивным камнем электром¹⁷, который даже не камень, а застывшая мягкая слеза из плача по сыну Солнца, упавшему с неба в сказочную реку¹⁸. Эти теплые камни привозят с ледяного северного моря. Электр хранит внутри частицы не-каменных творений природы, которые придают ему особую, почти живую теплоту. У той девушки с греческим именем, которая время от времени приходит ко мне из кристалла памяти-забвения, есть черное пятнышко под зрачком в левом глазу. Когда она улыбалась мне, это пятнышко смеялось, как смеется в этот день каждый год молодое вино, обещая стать воистину божественной влагой.

Мы миновали Коллинские ворота, почти не встретив сопротивления, и прошли по Риму до самого Эсквилинского форума. Там мы соединились с двумя легионами Суллы, и тогда внутри Рима в первый и – надеюсь – в последний раз разыгралось настоящее сражение. Глаза из электра остались за пределами Рима у храма Венеры Эрикины, но сознание того, что мы сражаемся с римлянами внутри Рима, сковывало меня мутным опьянением, словно Сулла заставлял меня насильно совершать кровосмешение. Возможно, это жуткое недоумение испытывал не только я и не только мои соратники, но и воины Мария и Сульпиция. Однако затем, когда наши ряды грозили уже смешаться, Сулла вдруг сам схватил знамя и бросился с ним вперед. Тогда недоумение и страх окончательно обратились в неистовую ярость.

О, Луций, хвала богам за то, что они не дали оказаться нам у Коллинских ворот пять лет спустя!¹⁹

Сегодня смеющаяся похоть в женских глазах у храма Венеры Эрикины живо вернула меня в тот день, когда уходить из жизни не хотелось до умопомрачения, потому что уходом этим грозили нам римские мечи.

Поэтому я поднялся на Капитолий, и волчица снова смотрела на меня.

Ты предложил мне написать «Историю оружия», Луций. Почему-то сегодня я почувствовал себя пронзенным этой мыслью, словно мечом, копьем, стрелой. Сегодня женщины идут в храм Венеры Эрикины, чтобы получить силы для постельной борьбы, а мне все казалось, как сражаются два брата-близнеца, вскормленные Капитолийской волчицей, и Ромул долго убивает Рема.

Словно из-за того, что в последний день мне пришлось отказаться от отъезда в армию Помпея в Испанию и остаться в Риме, волчий инстинкт римлянина все равно обращает меня к оружию, пусть даже в ученых изысканиях.

Когда я вышел из храма трех богов²⁰, воздух вокруг был густо напоен запахами мяты и сисимбрия²¹. Глаза женщин на улицах Рима вонзались в мои, словно желая ослепить меня, и еще больше вонзались в мое тело.

И все равно Капитолийская волчица всюду смотрела на меня своими хрустальными глазами, а тело мое чувствовало зубы ее приоткрытой медной пасти.

Письмо II
(Аппиева дорога)

Lucius Lucio salutem.

Когда ночная темнота становится голубой и слегка золотится на востоке, когда влажные россыпи переливаются многоцветьем и их холодный блеск говорит, что это не слезы, а капли росы, когда неистово-нежный щебет оглушает отовсюду и множество окрыленных сердечек мечется в восторге между небом и землей, когда мягкое благоухание лавра наполняет воздух и грудь приятной горечью, когда округлые камни, соединяясь друг с другом, влекут вдаль и становятся дорогой, когда…

Я люблю это краткое слово, Луций. Оно – словно маленький мостик, мгновенно перекидывающий в прошлое, – прочный и крепкий, если пишешь его на нашем языке²² cum, и шаткий, едва ли не призрачный, если пишешь его по-гречески ὅτε. Не потому ли, что мы, римляне, столь цепки и конкретны в наших исторических изысканиях, а греки непринужденны и порой самозабвенны даже в серьезном? Не потому ли мы словно вырываем прошлое кусками откуда-то из иного времени и из иной жизни вообще и, словно строительный материал, укладываем его в дорогу – прочную опору в настоящем и продуманный путь в будущее, тогда как греки свободно уходят в прошлое и живут в нем?

Я на Аппиевой дороге. Копыта мулов и колеса повозки стучат по ее камням, словно временные союзы исторических изысканий, а моя апулийская кобыла, спокойная и статная, как учитель наш Александр Полигистор²³, мягко покачиваясь, несет меня по мягкой и благоуханной земле Лация рядом с обочиной. Представляешь себе ритм этих движений – колес, копыт и временных союзов, Луций? Думаю, ни моя кобыла, ни наш Полигистор никогда не смогли бы уловить его, потому что Аэлла (имя кобылы, лишь в какой-то мере соответствующее ее нраву²⁴) – совершенное животное, о чем свидетельствует ее теплое пофыркивание на терпковатый запах лавра, а наш учитель – совершенный ученый, искренне увлеченный историей.

Я неподалеку от Ариции, вокруг меня утро, свежесть, птичье пение, и странное ощущение весны, несмотря на то, что лето уже налило виноград пурпуром и прозрачным золотом. И еще Аппиева дорога, которая увлекает на юг с такой восторженной силой, что я даже не сумел выстроить до конца первую фразу этого письма. Думаю, что ты удивлен. Когда-то ты знавал точность и емкость моих немногословных фраз, приводивших в восторг любителей аттического стиля. Не удивляйся, Луций: прерывистая странность моего послания, пытающаяся объять необъятное, – луч солнца, переливы росы, шум утра, бьющийся о камни Аппиевой дороги, и саму дорогу, уводящую из Рима и влекущую в неведомую даль (забудем, что она кончается в Капуе), – итак, эта прерывистая странность преследует совершенно конкретную цель – уяснить, к чему все наши занятия историей, а для этого даже азианский стиль порой кажется мне слишком сухим²⁵.

Я смотрю на камни Аппиевой дороги и вижу, как они, столь незыблемые, неподвижные, бесстрастные и упорядоченные вблизи, убегая вдаль, становятся дорогой, становятся пространством, становятся связью, прочерчивая и соединяя то, что есть Рим и Капуя (о, сколь велико различие между ними!), что есть природа и создание рук человеческих, что есть прошлое, настоящее и будущее, что есть творение Рима и, наконец, что есть сам Рим – не город, но сердце, раскинувшее свои артерии по всей Италии, впитывающее кровь от плоти заморских стран и бьющееся в суматохе кривых улочек между семью холмами волнующими ударами исполнения гражданского долга и – трижды увы! – ударами гражданских распрей на Форуме, где холодный (но далеко не всегда) расчет сменяется горячим кровопролитием. Аппиева дорога – это каменное полотно, проходящее через историю. Она имеет лишь относительное начало – 442 год от основания Города²⁶ и никогда не будет иметь конца (разве что опять-таки только относительный конец), мы же – увы! – имеем и начало и конец, проходя только некий определенный отрезок истории, а ныне – пребывая в конкретной точке, которая есть 681 год от основания Города²⁷. Аппиева дорога уносит меня в даль, которая наполнена звуками и движениями, и цель моя – все те же изыскания, которыми мы с таким удовольствием занимались когда-то в тиши среди строго пространства и мысленного изобилия библиотек. Этим изысканиям греки дали очень красноречивое определение «история», которое напоминает о ткани, созданной на некоем ἱστός²⁸. Начиная, по крайней мере, с Геродота, если не с Гекатея или даже с Гомера, они производят на этом станке великолепные ткани, искусно соединяя изысканные нити, расцвечивают их всяческими существующими и несуществующими в природе цветами и оттенками на любой вкус, с учетом любой потребности и желания, а затем кроят и перекраивают, создавая какие угодно изделия от изысканнейшего, тончайшего ионийского хитона для хрупкого девичьего тела (нет, я не имею в виду язык Геродота) до грубого мешка из которого жрут сейчас овес серомордые мулы. В этой огромной мастерской от Гадеса до Мегасфеновых Палибофров²⁹ не знаю сколько уже веков ткут, кроят и шьют научные изыскания, обучая между прочим этой кропотливой мудрости старательных и нерадивых учеников, сосредоточенно рассматривающих структуру нити или же небрежно отмеряющих ткани локтями, – таких, какими были когда-то мы с тобой, Луций, в Эмилиевой мастерской³⁰. Возможно, я оказался слишком непоседливым учеником, несмотря на все мое прилежание и якобы достигнутые успехи. Может быть, виной тому и есть это смятение, которое вызывает во мне пересечение Аппиевой дороги с линией горизонта у мягких Альбанских холмов. Как бы то ни было, у меня возникло непреодолимое желание взглянуть несколько со стороны на ткацкий станок, на котором изготовляется история. О, Луций, как приятно сделать глоток фунданского вина³¹, зная, что в этих краях ласкала некогда Улисса волшебница Цирцея… Неужели мысль изобрести историю возникла бы у Геродота, не будь он охоч до сказок?

Да, я принял твое предложение писать историю оружия³² и отправился собирать сведения в направлении противоположном путешествию нашего прародителя Энея. Я двигаюсь туда, откуда нас, римлян, когда-то открывал для себя мир греческой учености: по этому пути, по Аппиевой дороге мы вошли в историю.

В начале моего исследования я попытаюсь выяснить то, что присуще, если не исключительно римскому, то, во всяком случае, италийскому духу, – что есть ars gladiatoria гладиаторское искусство. Поэтому первая цель моего путешествия – Капуя, город лучших гладиаторских школ. Не знаю, насколько верны мои соображения. Не знаю, не наскучил ли я тебе уже сейчас этим письмом, хотя намерен делиться с тобой время от времени не только собранными сведениями и отчетами, но и своими наблюдениями. Не исключено, что мне удастся скроить нечто, достойное лечь в торговой лавке рядом с изделиями афинских, александрийских, пергамских и родосских мастеров³³. Не исключено, что я стану зачинателем новой моды.

Птицы перестали щебетать так исступленно и безукоризненно, потому что солнце сияет уже в полную силу и сияние росы погасло. Как приятно черны здесь сосны, Луций.

Теперь передо мною блещет Каэтанский залив. Я снова близ милой нам Таррацины и снова с любопытством ребенка смотрю на море у южных берегов Лация: оно здесь все такое же – радостное и голубое, каким казалось нам и тогда. Местное вино (сортов здесь много, и все они великолепны, но я имею в виду мое любимое фунданское) столь же терпкое, как и все разновидности цекубского, хотя менее пьянит, но сразу же ударяет в голову, – чувствуется близость Кампании с ее смешением народов и подземными огнями. Здесь конец Лация, а вернее – его начало, ибо говорят, что в этом ласковом заливе троянские женщины сожгли некогда корабли Энея. Представь себе, если можешь, Луций, как средь этих чудных лазурных вод пылают костры. Сколько чада и копоти должно было подняться тогда к небу! Такова предыстория Рима: увы, наши предки обосновались в Лации в силу некоего рока или некоей исторической необходимости или, если угодно, высшей справедливости, как сказал бы ты, Луций, а не по воле Энея и даже не по воле направлявшей его Венеры.

Итак, я добрался до начал Лация, до его римских корней. Впрочем, Эней не был римлянином. И не потому, что не успел основать Рим, а по своему духу. Он был слишком женственным героем. Сын богини любви и сам пламенный любовник. Обрати внимание, Луций: его вела по морям Венера, но не Венеру, а смертельно ненавидевшую предков римлян Юнону почитают на Капитолии. Доблесть Энея – в его ласках, и потому он не смог стать первым римлянином.

Собственно Рим начинается с убийства. Его основа – поединок. И поединок этот – братоубийство. Да, своего рода прообраз схватки гладиаторов, в которой – душа Рима, и которая гонит меня из Рима в Кампанию. Ромул и Рем, схватившиеся на мечах – на тех стародавних длинных и неуклюжих мечах, которые вызывают у нас улыбку и еще что-то вроде умилительного преклонения перед отчей стариной.

Да, Луций, от сознания нашей обреченности на кровопролитие, в особенности в самой жестокой форме его – на междоусобное кровопролитие, именуемое в истории гражданскими войнами, – от этой нашей обреченности не уйти, как не уйти от самого себя. Искренне восторженный тон начала этого письма, подобающий скорее какому-то юнцу, а не мне, прошедшему с тобой плечом к плечу через столько битв, начиная с той самой ужасной, на Раудийских полях (возможно, потому, что это была самая первая наша битва, Луций, хотя, впрочем, не только поэтому)³⁴, и прошедшему с тобой через столько не менее опасных для юношеской непосредственности радостей, этот мой искренне юношеский восторг должен был рано или поздно разбиться о неумолимую скалу сдержанности, сколько бы я ни пытался перебраться из настоящего в прошлое по шаткому мостику временных союзов.

И потому не только лазурная гладь Каэтанского залива блещет передо мной, но и неугасимый, столь же вечный, как и сама вечность, огонь Гераклита.

Война. Вот та сила, на которой зиждется история и которая движет историю.

Πόλεμος πάντων μὲν πατήρ ἐστι͵ πάντων δὲ βασιλεύς͵ καὶ τοὺς μὲν θεοὺς ἔδειξε τοὺς δὲ ἀνθρώπους͵ τοὺς μὲν δούλους ἐποίησε τοὺς δὲ ἐλευθέρους³⁵ Вот та разрывающая разум горечью и неприемлемая сердцем нашим справедливость, которая управляет историей.

Помнишь, как мы радовались искрящемуся остроумию «Похвалы трутням и едкости» Алкидаманта, утверждавшего, что ἐλευθέρους ἀφῆκε πάντας θεός͵ οὐδένα δοῦλον ἡ φύσις πεποίηκεν?³⁶ C каким пылом старались мы доказать абсурдность рабства и неизбежность его уничтожения!

Юношеские клятвы в вечной любви, над которыми смеется Юпитер… Ибо в мире всегда была, есть и будет Война, а потому всегда были, есть и будут рабы и свободные.

Впрочем, мое предполагаемое исследование об ars gladiatoria будет в лучшем случае всего-навсего некоей nuga – изящной безделушкой в духе александрийских книгоедов, неким вычурным светильником в уютной опочивальне: свет его будет ровен и мягок в сравнении с грохочущим вулканом безжалостных слов Гераклита.

День подошел к концу. На небосводе над мысом Цирцеи виснет Веспер³⁷.

Дочь хозяина постоялого двора налила мне тоже совсем молодого, как и она сама, и еще мутного, не успевшего настояться, как следует, фунданского, а ее уже мутные глаза налились до краев жаждой. Эти глаза вызывают в памяти греческий эпитет βοῶπις волоокая. Ее тело – особенно подмышки – источает очень резкий запах растертого в ладонях лаврового листа. Фунданское резко ударит мне в голову, но постельной схватки скорее всего не будет: уже совсем рядом Кампания с ее знаменитыми розами и благовонными притираниями.

Минувший день оставил мне два приобретения. Во-первых, это очень интересная рукоять старинного меча, украшенная львиной головой. Она досталась мне почти даром: хозяин постоялого двора пользовался ею вместо молотка, заколачивая гвозди. (Хвала богам, львиная пасть от этого совсем не пострадала!). Во-вторых, я набросал нечто, вроде Вступления к моему будущему «Об оружии» или «О гладиаторском искусстве» (пока что не знаю, что получится). Посылаю тебе этот набросок.

Народ римский, благодаря как своей особой доблести, так и особому благоволению богов, сумел добиться того, что не только выстоял в суровых испытаниях, выпавших ему на долю в ранние годы его истории, но и создал державу, по праву доблести ставшую достойной преемницей древних мировых держав и впервые сплотившую под защитой законов большинство народов круга земного – как древних, так и молодых. Восхищения достойны дела, совершенные народом римским и в дни созидания его государства, и в дни тягчайших испытаний в борьбе за право быть могущественной державой, и в наши дни, когда Рим твердой дланью своей укрощает и дикие племена, и возгордившихся чрезмерно царей, неся народам всего мира безопасность, правосудие и возможность беспрепятственно наслаждаться благами мирной жизни.

Столь удивительная судьба Рима, несхожая с судьбами прочих народов, и ближних, и дальних, побудила меня попытаться осмыслить дух его, столь же отличный от духа других народов – ближних и дальних, древних и молодых, наслаждающихся всеми преимуществами благоустроенной жизни и совершенно диких. Однако предметом размышлений и изысканий моих будут не великие события (как общеизвестные, так и малоизвестные), явившиеся испытаниями для римского народа и предоставившие ему возможность проявить силу духа своего, и не особое стремление римского народа к правосудию, благодаря которому он по воле богов стал во главе всех народов круга земного. Целью своей я ставлю исследование только одного из проявлений римского духа и римских нравов, столь отличающих нас от прочих народов. Предмет моего исследования может показаться с одной стороны слишком легкомысленным, а с другой – нарочито суровым и удручающим: я буду писать о том особом развлечении, которому всей душой и как никакому другому развлечению любят предаваться римляне, являя тем самым якобы особую присущую им кровожадность и особую воинственность духа, а вместе с ними и особую стойкость духа: я буду писать о гладиаторском искусстве.

Ну, как, Луций? Хорошо?

Попробую все-таки завершить первую фразу этого письма. Выбрав для моего труда не настоявшийся на времени, еще довольно мутноватый, но многообещающий – как вино этого вечера и желания подававшей его девушки – наш язык, я пытаюсь перебросить в прошлое прочный и цепкий мостик латинского cum, отказавшись от почти сказочной призрачности греческого ὅτε. Как прекрасный знаток греческой словесности ты, конечно же, возразишь мне, что кроме призрачного ὅτε, с которого, словно сказки, начинаются исторические писания, в греческом есть также перевалочное, соотносимо-пояснительное ὁπόταν, и абстрактно-рассудочное ὡς, и четкое ἐπεί. (Умолчу уже о той метаморфозе «устойчивой середины»³⁸ между совершенно восхитительным греческим волшебством и совершенно жалким греческим проходимством, о метаморфозе, которую временные союзы претерпевают в результате слияния с самой греческой из греческих частиц ἄν³⁹, столь часто употребляемой греческими писателями и крайне редко греками, известными нам в повседневной жизни, – ὅταν, ὁπόταν, ἐπάν, ἐπειδάν: сколько здесь и трезвого уточнения, и вызывающей порой улыбку мелочной увертливости!). А еще ты, пожалуй, возразишь мне, Луций, что и наши римские анналисты, писавшие по-гречески, чужды в своих творениях шаткости и призрачности греческого ὅτε. Ты, конечно, будешь прав. Поэтому я и буду писать не по-гречески, а на нашем языке: может быть, его кажущаяся скудность защитит меня от моего же многословия. А еще я постараюсь отвлечься от изложения фактов и уловить то пока что необъяснимое нечто, что составляет очарование истории, – не впечатляющее величие событий, но некую пребывающую за ними истину. Может быть, это будет только след, оставленный истиной, ее отблеск, ее отражение? Попытаюсь уловить мыслью и, естественно, словом ее красоту только для того, чтобы отказаться от этой красоты. Попытаюсь приблизиться к истине. Попытаюсь. А потому я отказываюсь от привычного богатства греческого языка и обращаюсь к непривычности еще не настоявшегося нашего языка.

Уверен, что положение дел в Вифинии для твоей армии складывается удачно⁴⁰. Впрочем, поостерегусь гневить богов своей поспешностью, а потому с нетерпением жду твоего письма.