Эмилия Харт
Непокорные
6
Кейт
Кейт зарывается под одеяло – здесь клац-клац клюва о стекло не так слышно, и ждет, когда ворона перестанет атаковать окно. Кейт судорожно дышит: горло сдавливает от затхлого запаха постельного белья. В конце концов звук исчезает, и в своем воображении она слышит, как ворона, рассекая воздух крыльями, улетает прочь. Постепенно дыхание Кейт выравнивается, пульс замедляется.
Она высовывает голову и оглядывает комнату: потолок накренился, выкрашенные зеленым стены от старости выгнулись вовнутрь помещения, еще сократив пространство комнаты. Фотографии в рамках смотрят прямо на нее, как и рисунки: животные, насекомые, птицы. Одно из изображений выглядит особенно объемно, оно словно выпирает из листа: какая-то рыжевато-коричневая змея, поблескивающая в раме за стеклом. Дивясь ее золотистому мерцанию, Кейт присматривается и понимает, что это вовсе не змея, а сохранившаяся сколопендра: плотные сегменты влажно блестят, навсегда запечатанные стеклом.
Передернувшись, она читает витиеватые буквы на рамке; слова звучат странно, как заклинание.
«Scolopendra gigantea».
От густой тишины у нее кружится голова. Кейт практически тошнит от незнакомого чувства свободы. Оно столь же неуютно, как прикосновение грубой ткани к коже. К этому требуется привыкнуть.
За последние шесть лет – с тех пор как они с Саймоном познакомились – она впервые так долго не общается с ним. Тогда ей было двадцать три. Мысль о том далеком вечере отзывается болью в животе. Она ясно видит себя: в лондонском пабе с подругами, невозможно юная и застенчивая. Хотя сейчас ей непонятно, подходило ли слово «подруги» для девушек, с которыми она познакомилась в университете. Ей никак не удавалось подстроиться под тон беседы, никогда не удавалось вовремя пошутить или посмеяться. С самого детства она ощущала, будто существует сама в себе, отдельно от остальных людей.
В тот вечер это чувство обособленности было еще сильнее, потому что мама только что переехала в Канаду к новому мужу, оставив Кейт совсем одну. Конечно, Кейт ровно это и заслужила, но ей все равно было больно. Она помнит, как смотрела в стакан, наполненный тягучим кислым элем (она притворялась, что он ей нравится), пытаясь придумать оправдание, чтобы уйти пораньше.
Она подняла взгляд, собираясь отлучиться в туалет, и увидела его. Первое, чем она восхитилась, – его осанкой. Легкой кошачьей грацией, с которой он опирался на стойку, обозревая зал. Осознав, что он смотрит на нее, Кейт покраснела, одновременно удивившись и обрадовавшись. Когда их глаза встретились, глубокая первобытная часть ее существа словно распознала что-то в его медленной чувственной улыбке. Словно уже тогда знала, что произойдет дальше.
Адреналин ударяет в голову, и Кейт закрывает глаза.
Затем делает глубокий вдох и прислушивается. Если бы она была в их квартире, то услышала бы шум транспорта, смех выпивающих после работы возле паба на углу, рокот самолета над головой. Двойные стекла их модной высотки в Хокстоне не могли скрыть звуковой ландшафт Лондона – гул восьми миллионов жизней.
Но здесь нет ни машин, ни проносящихся над головой самолетов, ни отдаленного гудения соседского телевизора. Здесь есть только… тишина. Кейт и сама не знает, приятно ли ей или жутковато. Если напрячь слух, ей кажется, она различает журчание ручья вдалеке, шорох растительности, потревоженной местной ночной фауной. Гусеницы, горностаи, совы. Хотя, конечно, это невозможно. Она раздвигает выцветшие шторы, убеждаясь, что окно закрыто наглухо. У нее не настолько хороший слух. Она просто воображает все эти звуки, как в детстве.
– Хватит витать в облаках, – обычно говорили родители, когда она в очередной раз уходила в свои фантазии. – Спускайся и принимайся за домашние задания!
Но она никогда не слушалась.
Где бы они ни были, она всегда отвлекалась… на мелькнувшего розовым червячка в песочнице на детской площадке, на прыгающую по веткам белку в Хампстед-Хите. На птиц, свивших гнездо на карнизе их дома.
Если бы только она послушалась.
Когда это случилось, ей было девять. Обычным летним утром – уже парило от жары – отец провожал ее в школу. Они шли обычным маршрутом, по тенечку – дорожка вилась между пышными дубами, листья которых отливали светло-зеленым. Когда они подошли к пешеходному переходу, отец взял ее за руку, напоминая, что нужно посмотреть в обе стороны и особенно внимательно на слепую зону слева, где дорога резко изгибалась.
Они уже были на середине дороги, когда ее заставил обернуться зов птицы, затронув какую-то странную, сокровенную часть ее существа. Судя по хриплому карканью, это была ворона – Кейт уже научилась различать по голосам большинство птиц в саду у родителей, и вороны были ее любимыми птицами. В их хитрых голосах и темных светящихся глазах было что-то разумное, почти человеческое.
Повернувшись, Кейт вгляделась в кроны деревьев, выстроившихся вдоль дороги позади них. И – вот оно – бархатистый черный, ярко выделяющийся на фоне нежной зелени и голубизны июньского дня. Ворона, как она и подумала. Вырвав руку из отцовской руки, она побежала к птице, наблюдая, как та взлетает.
Дорогу пересекла тень. Послышался рев, а затем из-за угла появилось чудовище с красной чешуей и серебряными зубами – она притворялась, что не верит в таких, потому что уже большая, – и бросилось прямо на нее.
Отец подоспел как раз вовремя. Он вытолкнул ее на травянистую обочину. А затем раздался звук, похожий на звук разрывающейся бумаги, будто воздух разорвали пополам. А Кейт потрясенно смотрела, как чудовище впивается в отца.
Сначала медленно, затем все быстрее, он упал.
Позже, когда прибыли службы спасения: две машины «Скорой помощи» и полицейская машина – конвой смерти, – Кейт заметила на асфальте что-то золотое.
Это была брошь-пчелка, которую она всегда носила с собой в кармане. Должно быть, она выпала, когда отец оттолкнул ее, спасая от чудовища – чудовища, которое, теперь она это знала, было просто машиной, с облупившейся красной краской и ржавой решеткой радиатора. Кейт огляделась и увидела водителя: щуплый мужчина рыдал на заднем сиденье одной из машин «Скорой помощи».
В другую машину загружали носилки с чем-то черным и блестящим. Она не сразу осознала, что на этих носилках ее отец и что она больше никогда не увидит ни его улыбку, ни морщинки вокруг глаз. Его больше нет.
«Я убила своего папу, – подумала она. – Я чудовище».
Она подняла брошь и повертела ее в руках. На месте выпавших камушков были уродливые дырки, будто щели от выпавших зубов. Одно крылышко помялось.
Она положила брошь обратно в карман, как напоминание о том, что натворила.
С того дня она держалась подальше от белок и червяков, от леса и садов. Особенно она избегала птиц. Природа – и то сияющее восхищение, которое она разжигала в Кейт, – была слишком опасна.
Кейт была слишком опасна.
Восхищение обернулось страхом, и она спряталась внутри себя, будто за стеклом. Точно как бабушкина сколопендра. И никого не впускала.
Пока не встретила Саймона.
Кейт в коттедже сглатывает слезы. Горло пересохло и сжалось. Она не помнит, когда пила в последний раз: ей необходимо выпить воды или еще чего-нибудь. Лучше водки, но в бабушкиных запасах алкоголя, теснящихся в кухонном буфете вместе с банками растворимого кофе и протеиновой смеси, нет ничего настолько обывательского, на этикетках сплошь незнакомые слова: арак, сливовица, соджу. Кейт даже не может опознать языки. И вообще, она не уверена, что это хорошая идея. Она вспоминает шардоне, которое отдавало гнилью. Ей нужно принять решение по поводу ребенка, и это давит на нее.
Очертания кухни выступают из мрака за секунду до того, как она включает свет. Она отводит глаза от свисающей с потолка паутины и поворачивается к раковине, примечая сколы на эмали.
Она берет кружку с подоконника и нечаянно задевает костяшками пальцев банку из-под варенья, полную перьев. Нежно-белых, рыжевато-красных. Самое большое – блестящее, иссиня-черное. Присмотревшись, она замечает, что перо испещрено белыми крапинками, будто его макнули в снег. Как у вороны из камина – теперь Кейт понимает, что на перьях у нее была вовсе не зола, а такие же крапинки. Может быть, это результат какой-то болезни, которой страдают здешние вороны? От этой мысли шевелятся волосы на затылке. Кейт включает кран и глотает воду, словно вода может очистить ее изнутри.
После она находит момент, чтобы выглянуть в окно. Полная луна видна настолько отчетливо, что Кейт может различить гребни и впадины кратеров. Луна изливает желтый свет на заросший сад, приземляясь на листья растений, на ветви дубов и платанов. Кейт вглядывается в деревья, гадая, сколько им лет, и вдруг замечает, что они… движутся.
Она чувствует, как сердце гулко бьется в ушах. Она едва может дышать: паника накрывает ее с головой. И в этот момент черные фигуры – ей кажется, что их сотни, – одновременно отделяются от деревьев, как будто какой-то кукловод дернул за ниточки. Силуэты на фоне луны.
Птицы.
7
Альта
Стражники отвели меня по узкой каменной лестнице в темницу. И если замок проглотил меня, так теперь я была у него во чреве; здесь было еще темнее, чем в том месте, где меня держали в деревне.
Желудок разрывался между голодом и болью, жажда когтями раздирала горло. Сердце сжалось при виде тяжелой деревянной двери. Я уже очень ослабла. Я не знала, сколько еще протяну.
Но в этот раз, прежде чем запереть, мне дали тонкое одеяло, горшок и кувшин с водой. И еще черствую краюху хлеба, которую я медленно съела, откусывая крошечные кусочки и тщательно прожевывая их, пока слюна не наполняла рот.
Только когда я наелась досыта и мой сократившийся желудок свело судорогой, я обратила внимание на то, что меня окружало. Мне не дали свечей, но высоко наверху была маленькая решетка, сквозь которую пробивались последние отблески угасающего дня.
Каменные стены были холодными на ощупь, и когда я отняла от них пальцы, они были влажными. Откуда-то доносился звук падающих капель, отзываясь предупреждающим эхом.
Солома под ногами была сырой и заплесневевшей, сладковатый запах гнили смешивался с застарелой вонью мочи. Чувствовался еще какой-то запах. Я подумала о всех тех, кого здесь держали прежде меня, как они все бледнели, будто грибы в темноте, ожидая приговора. Запах их страха – вот что я чувствовала, он словно пропитал воздух, просочился в камни.
Страх гудел во мне, придавая сил сделать то, что я должна была сделать.
Я задрала сорочку так, что голый живот почувствовал прохладу воздуха. Затем, стиснув зубы, я принялась отрывать, расцарапывая ногтями, крошечный шарик плоти под грудной клеткой. Под сердцем.
Когда я была уверена, что больше не могу терпеть боль, я почувствовала, что плоть отделилась; побежала густая влажная кровь, воздух наполнился ее сладковатым привкусом. Я пожалела, что под рукой нет меда или тимьяна, чтобы сделать примочку для раны; что ж, я обошлась водой из кувшина. Как смогла, я промыла рану, а потом легла и натянула на себя одеяло. Солома мало защищала от каменного пола, и мои ребра заныли от холода.
Только тогда я позволила себе подумать о доме: о своих комнатках, опрятных и светлых, с банками и склянками; о мотыльках, танцующих по вечерам вокруг моих свечей. О саде за домом. Сердце болело при мысли о растениях и цветах, о моей любимой нянюшке козе, что давала мне молоко и уют, о платане, укрывавшем меня своими ветвями. Впервые с тех пор, как меня оторвали от моей постели, я позволила себе разрыдаться. Могу ли я умереть от одиночества, прежде чем меня повесят? Но в этот момент что-то коснулось моей кожи, очень нежно, как поцелуй. Паук – его лапки и хелицеры отливали голубым в тусклом лунном свете. Мой новый друг, вскарабкавшись по волосам, заполз в ложбинку между шеей и плечом. Я поблагодарила его за то, что он здесь; он поднял мой дух даже сильнее, чем хлеб и вода.
Сквозь решетку проникал лунный луч; я смотрела на его танец и думала, кто же будет свидетельствовать против меня завтра. А потом я подумала о Грейс.
Я была уверена, что вовсе не засну. Но скрип открываемой двери разбудил меня, как мне показалось, сразу, едва эта мысль покинула мою голову. Паук сбежал от света факела, а мое сердце сжалось при виде мужчины в ливрее Ланкастера. Он сказал, что суд скоро начнется. Мне нужно привести себя в приличный вид.
Он подал мне длинное платье, сшитое из грубой ткани и пахнущее потом. Мне не хотелось думать о том, кто носил его до меня и где они сейчас. Я поморщилась, когда жесткая ткань коснулась моей раны, но когда мужчина вернулся, я была рада, что на мне нормальное платье, пусть и сшитое грубо. Мне бы хотелось, чтобы у меня был чепец, или что-то, чтобы я могла прибрать волосы, потому что они падали мне на лицо, сбившись в колтуны. Усугубляя мой стыд.
Мама всегда говорила мне, что чистота вызывает уважение, а уважение порой стоит больше, чем все королевское золото, и для нас это особенно важно, потому что нам достается так мало и того, и другого. Мы тщательно мылись каждую неделю. Даже в самый разгар лета от нас, женщин рода Вейворд, пахло не застарелым потом, а лавандой, сохранявшей нашу чистоту. Как бы мне хотелось, чтобы у меня сейчас была лаванда. Но все, что у меня было, – только мой разум, притупленный отсутствием нормальной пищи и сна.
На время недолгого пути из темницы в зал суда сопровождающий надел на меня кандалы. Я заставила себя не вздрогнуть, когда холодный металл коснулся моей кожи, и высоко держала голову, пока мы поднимались к залу суда.
Обвинитель встал со своего места и направился в сторону скамьи, на которой сидели судьи. Звук его шагов по дощатому полу пробудил во мне страх, и я дрожала в жуткой тишине, прежде чем он заговорил.
И все же я оказалась не готова к тем ужасным словам, что он произнес. Его бледные глаза полыхали, когда он объявил меня опасной, коварной ведьмой, пособницей самого Сатаны. По его словам, я применила дьявольское колдовство и чародейство, чтобы лишить жизни господина Джона Милберна, который был невинным и богобоязненным йоменом. Он говорил, и его голос становился все громче, пока не начал отзываться в моем черепе похоронным колоколом.
Он повернулся и плюнул в меня завершающими словами.
– Я убежден, – сказал он, – что господа присяжные, в чьих руках жизнь и смерть, вынесут вердикт, которого ты заслуживаешь. Виновна.
И добавил, обращаясь к суду:
– Я вызываю первого свидетеля для дачи показаний против обвиняемой.
Кровь застучала у меня в ушах, когда я увидела, кого привела стража.
Грейс Милберн.
8
Вайолет
Вайолет вела себя как нельзя лучше.
Всю неделю она была сосредоточена и прилежна на уроках. Мисс Пул была в восторге от того, что она наконец усвоила предпрошедшее время во французском, и назвала ее рисунок вазы с ирисами превосходным. Вайолет считала, что эти синие цветы – с увядшими головками и поникшими листьями – похожи на трупы. Их сорвала мисс Пул. Вайолет не стала бы срывать цветы, ломать их стебли, просто чтобы посмотреть на них. Но она держала рот на замке и постаралась изобразить подобие ирисов как можно лучше.
Она даже худо-бедно, но поработала над шелковой сорочкой: мисс Пул настаивала, чтобы она сшила ее как часть будущего «приданого». (Вайолет никак не могла взять в толк, зачем это нужно. Няня Меткалф – единственная, кто вообще видел ее в «комбинации», как няня ее называла по старинке, и Вайолет не собиралась это менять).
Твердо решив избежать пансиона, она уже две недели вовсе не выходила из дома. Целых две недели ее кожи не касалось ни одно насекомое. Две недели она не забиралась на свой любимый бук; две недели, как она собрала с подоконника свои сокровища (раковину улитки, кокон бабочки, мохнатый буковый орех) и спрятала их под кровать. Она начала просить мисс Пул закрывать окна – несмотря на то, что в комнате для занятий становилось так жарко, что над губой выступал пот, – потому что она не могла вынести звуков, доносящихся из долины. Ей было мучительно жужжание пчел; стрекотание белки пронзало ей сердце.
Но постепенно звуки утихли. Она была рада этому.
Казалось, что даже Золотце потерял к ней интерес. Обычно по ночам она слышала легкое пощелкивание его лапок, когда он выбирался из шляпной коробки и сновал туда-сюда по комнате – порой, проснувшись, она обнаруживала, что он пристроился у нее в волосах, – но теперь осталась только тишина. Она переживала, что он умер, но не могла заставить себя посмотреть.
Время, свободное от того, что мисс Пул называла ее «совершенствованием», Вайолет в основном проводила в постели, с задернутыми шторами, потея от удушливой жары. Миссис Киркби начала носить ей в комнату подносы: сперва с мастерски испеченными фруктовыми пирогами и тортами с башенками из крема, а потом, когда все это так и осталось нетронутым, миски с безвкусными детскими пюре. Как-то после обеда няня Меткалф даже зашла к ней в комнату и спросила, не почитать ли ей вслух, чего не случалось с тех пор, как Вайолет была маленькой.
– Ты любила ту книгу со сказками, – сказала она. – Братья Слим, или вроде…
– Гримм. Братья Гримм, – сказала Вайолет. Она действительно любила эти сказки, хотя няня Меткалф и коверкала половину слов. – Я уже слишком большая для этого, нянюшка.
Вайолет отвернулась лицом к стене. На цветочных обоях виднелся отблеск золотистого света.
Она услышала шелест платья няни Меткалф, когда та наклонилась над кроватью.
– Может, тебе нужно…
– Нянюшка, задерни, пожалуйста, шторы поплотнее, – попросила Вайолет, пресекая так и не прозвучавший вопрос.
– Хорошо, мисс Вайолет, – сказала она. – Если вы уверены.
Вайолет прикусила губу. Ей просто нужно пережить визит этого родственника. Она должна показать Отцу, что нет необходимости отсылать ее в какую-то душную старую школу. Тогда она снова сможет гулять. А до тех пор ей просто необходимо, чтобы ее оставили в покое.
Тем вечером, дрейфуя между сном и явью, Вайолет услышала за дверью тихий разговор няни Меткалф и миссис Киркби. Миссис Киркби пришла забрать очередной поднос с нетронутой едой.
– Ни разу не видела, чтобы кто-то вот так слег в постель, когда нет признаков болезни, – сказала няня Меткалф. – Но я ничего такого не нахожу. Ни лихорадки, ни сыпи…
– Я видела, – сказала миссис Киркби. – Покойная хозяйка вот так слегла незадолго до конца.
– Но почему? Из-за нервов?
– Так сказал доктор Рэдклифф. Хозяин тогда обратился к нему впервые, при условии, что тот будет держать рот на замке.
– Он смог понять, что вызвало это расстройство?
– В этом не было необходимости. Мы все и так знали причину. Особенно после того, что случилось потом.
Возможно, там они смогут что – то сделать, чтобы ты не стала такой же, как она.
На следующий день, когда вялая Вайолет сидела с мисс Пул за вышивкой, в классную комнату неожиданно ворвалась няня Меткалф.
– Хозяин хочет, чтобы мисс Вайолет вышла на воздух, – сказала она.
Мисс Пул посмотрела на часы; нахмуренные брови усилили ее сходство с рептилией.
– Но мы только начали урок вышивания, – возразила она.
– Приказ хозяина, – ответила няня Меткалф.
– Я бы предпочла остаться, – сказала Вайолет, глядя вниз на пальцы, держащие канву. Руки, как и она сама, побледнели от недостатка солнца. Ногти были в пятнышках и такие тонкие, что, казалось, вот-вот вовсе исчезнут. Интересно, подумала Вайолет, можно ли умереть от тоски?
– Что ж, Вайолет, если этого хочет твой отец, вероятно, ты должна пойти, – сказала мисс Пул. – Но ты можешь продолжить вышивку после ужина. Я очень рада твоему энтузиазму. Где же раньше пряталась эта Вайолет?
Пока они гуляли по саду, няня Меткалф взяла ее под руку. Сад пестрел яркими цветами: голубые колосья гиацинтов, мясистые венчики рододендрона – настолько яркие, что Вайолет перевела взгляд на свои ноги в кожаных брогах.
– Разве не славно погулять, послушать, как поют птицы? – сказала няня Меткалф.
– Да, – сказала Вайолет, – славно.
Но она не слышала птиц. Она вообще почти ничего не слышала, кроме голоса няни Меткалф. Как будто ее уши заткнули ватой.
Мимо пролетела бабочка. Вайолет по привычке вытянула руку, но вместо того, чтобы примоститься на ее ладони, бабочка полетела дальше, будто бы Вайолет вовсе не было.
– Твой отец желает, чтобы сегодня вечером ты поужинала внизу, в столовой, вместе с ним и Грэмом, – сказала няня Меткалф.
– Очень хорошо, – выдавила Вайолет, провожая бабочку взглядом, пока та не превратилась в едва видимую белую точку.
– Няня, – сказала она и замолчала, пытаясь сформулировать вопрос, который беспокоил ее последние дни, – с моей мамой было что-то не так?
– С твоей мамой? Не знаю, с чего ты взяла. Вайолет, я тебе уже говорила и скажу снова: я едва знала ее светлость, упокой господь ее душу.
Но Вайолет заметила, что щеки у няни Меткалф покраснели.
– А… что насчет меня? Со мной что-то не так?
– Ну-ка, дитя, – няня Меткалф повернулась и посмотрела на нее, – откуда у тебя подобные мысли?
– Просто Отец сказал кое-что. И мне не разрешается ходить в деревню, а Грэму можно. И – кроме этого кузена – к нам никто никогда не приезжал.
В романах, насколько уяснила Вайолет, люди всегда приезжают друг к другу в гости. И в округе точно хватает семей со сходным положением в обществе, которые могли бы быть расположены к дружбе. К примеру, барон Сеймур жил всего в тридцати милях от Ортон-холла и у него были сын и дочь того же возраста, что Грэм и Вайолет. Однажды она нашла их в потрепанном отцовском экземпляре «Генеалогий Берка»[4].
– Ох, твой отец просто излишне опекает тебя, вот и все. Не обращай внимания на его слова. А теперь нам лучше вернуться, чтобы ты успела принять ванну.
От этих слов Вайолет почувствовала себя такой маленькой, словно ей было шесть, а не шестнадцать.
Перед ужином Вайолет не расчесалась и надела свое самое нелюбимое оранжевое льняное платье в клетку, которое совершенно ей не шло. Она знала, что выглядит в нем бледной и осунувшейся, но ей было все равно.
Миссис Киркби поставила на стол съежившийся кусок жареной баранины. Вайолет ненавидела баранину, но из нотаций отца знала, что это счастье, что она у них вообще есть. И все же она старалась не представлять себе нежную как облако овцу, отдавшую свою жизнь, чтобы им было что есть.
Она посмотрела на тарелку. Мясо было бугристым и серым. До войны Отец ни за что не стал бы есть такое. Из куска вытекала водянистая кровь, окрашивая картошку розовым. Ей показалось, что ее сейчас стошнит.
Она положила нож и вилку прежде, чем обнаружила, что Отец наблюдает за ней. В уголке его нахмуренного рта дрожала капелька подливки.
– Ешь, девочка, – сказал он. – Бери пример со своего брата.
Грэм, чья тарелка была уже наполовину пуста, покраснел. Отец добавил себе еще подливки.
– Вы помните, – начал он, – что завтра к нам приезжает ваш кузен Фредерик. Он офицер Восьмой армии, воюет в Тобруке, а сейчас у него отпуск. Ты знаешь, где находится Тобрук, Грэм?
– Нет, Отец, – ответил Грэм.
– Это в Ливии, – пояснил Отец, прежде чем снова набить рот. Когда он говорил, Вайолет могла видеть застрявшие у него в зубах ниточки мяса. Рвота снова подкатила к горлу. Она перевела взгляд на картину, висевшую на стене за его спиной – портрет давно почившего виконта, властно взирающего на нее из восемнадцатого века.
– Богом забытое место, – продолжил Отец, – сплошные дикари. – Он покачал головой. Вайолет вздрогнула, почувствовав, как что-то коснулось ее ноги. Притворившись, что у нее упала салфетка, она заглянула под стол, как раз чтобы увидеть, как Отец отгоняет Сесила пинком под зад. – Эти презренные итальяшки сами не знают, что там делают. Они и с одной дюной управиться не смогли бы.
Горничная Пенни принялась собирать тарелки, чтобы освободить место для пудинга. «Итонская путаница», любимый десерт Отца – тот никогда не упускал возможности напомнить Грэму, что он не оправдал ожиданий и не последовал в Итон по отцовским стопам. (Грэм не поступил в Итон. Он приехал на каникулы из Харроу.)
– Ваш кузен, – продолжил Отец, – каждый день рискует жизнью, сражаясь за свою страну. Я ожидаю, что вы будете относиться к нему с величайшим уважением, когда он приедет. Вам понятно, дети?
– Да, Отец, – сказал Грэм.
– Да, – сказала Вайолет.
– Вайолет, – сказал Отец, – ты не будешь прятаться в своей спальне. Подобная леность неуважительна по отношению к солдатам, ведущим тяжелые бои за Короля и нашу страну, и не подобает женщине. Я ожидаю, что ты будешь поддерживать радостную атмосферу в Ортон-холле и будешь любезна со своим кузеном. Понятно?
– Да, – ответила она.
– Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили, – сказал он.
– Да, Отец.
После ужина Вайолет завершила урок рукоделия с мисс Пул. Когда они закончили, Вайолет некоторое время посидела, с тоской глядя в окно. Для семи вечера было очень светло. Обычно подобные вечера она проводила в саду, чаще всего сидя под своим буком с какой-нибудь книжкой; или же спускалась к ручью и рисовала похожие на белую пену плюмажи дягиля, который рос на берегу.
Но поскольку ее добровольное заключение все еще было в силе, ей ничего не оставалось, кроме как подняться к себе в спальню. Путь к лестнице лежал мимо библиотеки. Возможно, ей стоило попытаться почитать на ночь. Она зашла в библиотеку и с самой нижней полки в углу достала книгу в красном кожаном переплете с золотым тиснением на обложке: «Детские и семейные сказки» братьев Гримм.
Она сунула книгу под мышку, поднялась в спальню и обнаружила на покрывале стеклянную баночку, сверкавшую в лучах заходящего солнца. Внутри что-то шевелилось.
Это была стрекоза-красотка. Тот, кто ее поймал, проделал дырки в крышке баночки и перетянул ее зеленой лентой с неуклюже завязанным бантом. Под лентой была записка. Развернув ее, Вайолет обнаружила, что она от Грэма.
«Дорогая Вайолет, – написал Грэм аккуратным почерком ученика Харроу. – Выздоравливай скорее. С наилучшими пожеланиями, твой брат Грэм». Вайолет улыбнулась. Именно так мог бы поступить прежний Грэм.
Она открыла банку, надеясь, что насекомое сядет ей на руку. Но вместо этого красотка быстро полетела к окну, словно боялась ее. Вайолет показалось, что летела она почти бесшумно. Открыв окно, Вайолет выпустила красотку наружу и тут же снова его закрыла. Мимолетное счастье от подарка Грэма испарилось.
Она задернула плотные шторы, оставив розовый закат по ту сторону; затем включила прикроватную лампу и легла в постель.
Пыль посыпалась со страниц, когда она наугад открыла книгу, попав на «Жениха-разбойника».
Это была ужасная сказка, гораздо ужаснее, чем она помнила. Некий человек так отчаялся выдать замуж свою дочь, что обручил ее с убийцей. Единственное, что ее спасло, – это хитрость, на которую она пошла с помощью старой ведьмы. В конце концов жениха казнили вместе с его бандой разбойников. Вайолет подумала, что так им и надо.
Отложив книгу, она сняла ожерелье и, потянувшись, положила его на комод, стоявший рядом с кроватью. И не сдержала вздоха: шорох и звон свидетельствовали, что ожерелье соскользнуло на пол. Вайолет свесилась с кровати, но не смогла разглядеть блеск золота; возможно, оно закатилось под кровать. Чертыхаясь, она выбралась из кровати и скрючилась на полу, пытаясь нащупать ожерелье. Но ее пальцы нашли только пыль. Может быть, каким-то образом, оно упало за комод? Ей следовало быть аккуратнее. При мысли, что она могла потерять ожерелье, у нее защемило сердце. Это правда – няня Меткалф не раз говорила об этом, – что оно довольно уродливо: неправильной формы, почерневшее от времени. Но это все, что осталось у нее от матери.
Кряхтя от напряжения, Вайолет отодвинула комод, передернувшись от скрежета, с которым тот проехался по половицам. Она выдохнула, заметив ожерелье, припорошенное пылью. Она уже не помнила, когда в последний раз ее комнату убирали как следует: Пенни, их горничная, только наскоро смахивала пыль раз в неделю. Чувство вины кольнуло Вайолет. Она знала, что Пенни побаивается ее с тех пор, как Вайолет убедила ее заглянуть в шляпную коробку. Ей просто хотелось показать Пенни прекрасные золотые полоски на лапках Золотца. Она никак не могла предположить, что их горничная, как выяснилось, ужасно боится пауков и упадет в обморок.
Наклонившись, Вайолет достала ожерелье и уже собиралась задвинуть комод обратно, как вдруг что-то заметила. На стене виднелась буква, выцарапанная на белой краске обшивки, наполовину спрятанная под слоем пыли. Это была буква «В» – та же самая, что была выгравирована на кулоне у нее в руке. Аккуратно очистив стену от пыли, она обнаружила и другие буквы; было похоже, будто их старательно прокорябали булавкой или – она вздрогнула – ногтем. Буквы складывались в слово, которое отчего-то казалось родным и знакомым, будто давно забытый друг, но Вайолет не могла припомнить, чтобы видела его раньше.
Вейворд.