Эмили Бейн Мерфи
Исчезновения
Глава 9
Миссис Клиффтон ждет нас после школы. Она припарковала машину на соседней улочке, рядом с садом.
– Хорошо прошел день? – спрашивает она, когда мы забираемся в машину.
Оба, Майлз и я, что-то уклончиво бормочем.
– Ну, дома вас кое-что ждет. – Она поворачивает ключ зажигания.
Женевьева приготовила маленькие чайные сэндвичи, порезанные треугольничками, и печенье с большим количеством арахисового масла, посыпанное сахаром. Но есть кое-что еще лучше: письма. Письма от Кэсс и отца, а это значит, что они их отправили, как только мы уехали. Я разрываюсь между выбором, чье письмо хочу прочитать первым, но Майлз хватает папино, поэтому я открываю письмо от Кэсс. Оно написано крупным, плавным курсивом и пестрит вопросами о Стерлинге и Клиффтонах. Представляю, как она приходит домой после первого дня в школе без меня, забирается по шаткой лестнице в свое единственное место в доме: чердачный уголок, заваленный подушками и одеялами. Мы часто читали там, особенно дождливыми днями. Там было достаточно места, чтобы мы обе могли вытянуть ноги на полу, и наши ступни касались окна, а бесконечный запас леденцов всегда был спрятан под одной из досок пола.
Дважды успеваю прочесть письмо от Кэсс, пока Майлз заканчивает папино.
– Можно теперь мне прочитать? – спрашиваю нетерпеливо. Он нехотя передает письмо. Кончики пальцев брата размазали некоторые слова.
Письмо папы более сдержанное, его почерк четкий и плотный. Скорее всего, он писал за своим столом, при свете лампы из зеленого стекла, куря трубку, на которой выгравирована шхуна. После дежурных вопросов насчет Стерлинга он пишет:
Лечу в Сан-Франциско завтра на «дугласе DC-3». В первый раз на самолете. Будем тренироваться неделю и потом отправимся в путь. Я не уверен, как часто смогу писать, находясь в море, или буду иметь возможность рассказать подробности о том, где я. Не хочу, чтобы вы волновались, если долгое время не будете получать вести от меня. Но знайте: где бы я ни был, это всегда намного дальше от вас, чем я хотел бы находиться, и что вы всегда в моих мыслях.
До того дня, когда мы снова будем вместе…
С сердцем, переполненным гордостью за вас двоих…
папа.
– Все? – спрашивает Майлз и выхватывает письмо из моих рук еще до того, как я могу ответить.
– О, – я выдыхаю, когда он снова складывает письмо по сгибам. Я хотела сохранить его, добавить в растущую коллекцию из кольца мамы, Шекспира, дротика отца и ленточки Кэсс. Как крепко я держусь за те осколки, что они оставили, когда теперь это все, что у меня есть от них.
– Как прошла школа? – начинаю.
Майлз пожимает плечами и выходит из-за стола. Он направляется на улицу, убирая письмо папы в задний карман штанов. Миссис Клиффтон встает с места, где она полола торчащие редкие сорняки в саду, и вижу, что она разговаривает с Майлзом, но не могу расслышать слова.
Я сижу за столом на мгновение дольше, прежде чем меня осеняет: Уилл остался после школы для работы над проектом, доктора Клиффтона нет, а все остальные отвлеклись. Отодвигаю стул от стола, и он скрипит по полу. Лучшей возможности может и не представиться.
При дневном свете легче просматривать ряды книг, которые заполняют стены библиотеки доктора Клиффтона от пола до потолка. Полки располагаются даже вокруг камина и окон. Но, как и прошлой ночью, книги здесь нет.
Останавливаюсь рядом с аккуратно прибранным столом доктора Клиффтона. На там ничего нет, кроме серебряного кейса с красивыми ручками и пресс-папье из тяжелого камня. Становлюсь на колени, чтобы просмотреть ящички, осторожно, чтобы положить все, как оно было.
Когда дохожу до последнего ящика, нахожу аккуратную стопку бумаг. Серебристые буквы на обложке блестят мне: «Мифы, легенды и предания Стерлинга: 35-е, юбилейное, издание».
«Только для членов Совета» – вытиснено на коже.
Осторожно поднимаю ее.
«Пять минут, – думаю, – потом положу все на место».
Максимально быстро просматриваю первые страницы с генеалогическими деревьями самых, наверное, выдающихся семей Стерлинга. Девичьей фамилии мамы, Каммингс, здесь не присутствует.
Продолжаю листать. Каждый раздел содержит историю, отмеченную именами людей из города: Блайт, Пэттон, Фитцпатрик. Вступительная часть, кажется, – это история основания города и важных событий, таких как торжественное открытие Ярмарки урожая в 1850-х, но остальные слова бросаются в глаза: виновный, подозрительный и возможный. Периодически встречаются фотографии или таблицы, а дальше, примерно во второй трети книги, нескольких листов не хватает. Провожу пальцами по открытому переплету. Номера страниц перепрыгивают с 203-го на 208-й.
Кто-то вырвал листы.
Знаю, что трачу чересчур много времени. Мои пять минут пришли и ушли. Отрываюсь от дела, думая, что услышала нечто, потом переворачиваю страницы назад. Есть указатель. Когда подхожу к букве «К», замираю.
На переднем крыльце слышатся безошибочно узнаваемые шаги, звук поворачивающейся ручки. Замираю, когда тяжелая входная дверь захлопывается. Определяю, что это Уилл, по звуку его ровных шагов, отличающихся от шаркающей походки доктора Клиффтона и стука его трости. Засовываю книгу о Стерлинге на место и задвигаю ящик.
Потом, разумеется, переворачиваю серебряную кружку с ручками, которые со стуком падают на пол. Шаги Уилла стихают. Я вполголоса ругаюсь, подбирая ручки и ставя их снова на стол, когда Уилл заглядывает в библиотеку.
– Привет, – говорит он. Его темные брови изгибаются в удивлении. – Что ты здесь делаешь?
– Привет, – отвечаю преувеличенно радостно. – Просто искала… марку, чтобы написать папе.
По его лицу ясно, что лжец я не самый искусный.
– Думаю, они здесь, – говорит он, находит рулон марок в верхнем ящике отцовского стола и встречается со мной глазами, когда передает их мне. – Первый день прошел нормально?
– Неплохо, – говорю. – Но я отстаю по всем предметам. Так что мне надо приниматься за учебу. – Крепко держа рулон марок, прохожу мимо Уилла.
Когда захожу в комнату, кладу марки на ночной столик и падаю на кровать, сердце все еще бешено колотится. Мамин Шекспир рядом, и я хочу взять его в руки.
Вместо этого заставляю себя взять стопку школьных учебников. У меня есть дополнительные задания по каждому предмету, чтобы я могла догнать остальных.
Устраиваюсь на сиденье у окна и пролистываю главу по биологии. Но мысли продолжают возвращаться к книге о Стерлинге из библиотеки доктора Клиффтона. «Тебе нужно изучать осмос», – говорю себе, заставляя глаза вернуться к словам передо мной. Вместо этого вижу позицию в указателе, которую я смогла заметить до прихода Уилла.
Я нашла маму под буквой «К», под ее девичьей фамилией. Там было написано «Каммингс, Джульет – Возможный Катализатор».
Но именно заметка после «Каммингс» заставила волосы на моих руках встать дыбом, словно Исчезновения могли быть частью чего-то более мрачного. Там было написано:
«Проклятие».
Глава 10
15 октября 1940 года
Птица: двуцветная дроздовая мухоловка
Кожа и перья птицы пропитаны парализующим нейротоксином, который она получает, питаясь жуками.
Яд выпускается при контакте и убивает всех врагов птицы, которые смеют ее коснуться.
Птица поглощает столько яда, что в результате сама становится ядом.
Когда мне было одиннадцать, я нашел двуцветную дроздовую мухоловку на страницах энциклопедии. Я рисовал птицу снова и снова, заполняя поля набросками. Точность моих изображений возрастала, пока я не знал всех деталей идеально на память. Клюв, похожий на кинжал. Голова с угольно-черными перьями, которые переходили в ярко-красную грудь. Цвета такие токсичные и тем не менее настолько яркие, что хотелось до них дотронуться.
Меня заворожила сильная, устрашающая красота этой птицы.
Она напоминала мне о рыжей девушке, которую я любил. Они обе – девушка и птица – могли остановить бьющееся сердце, если бы подманили тебя достаточно близко.
До месяцев, проведенных с Финеасом, те дни были самыми счастливыми в моей жизни. Короткие мерцающие недели, когда я думал, что она тоже, возможно, меня любит.
Как оказалось, она никогда не любила меня.
***
Финеас и я постепенно узнаем друг друга, пока выполняю разную работу у него дома.
Заменяю сгнившие доски под порогом и узнаю, что ему нравятся самолеты и музыка Шоссона. Вычищаю лишайник из сточной канавы, пока он рассказывает мне о картах, сигарах и хорошей бутылке бордо. Он говорит о земле, когда делает для нас яйца пашот по утрам: мое – более жидкое, а его – всегда сухое, как мел, и такое упругое, что может отпрыгнуть от стены.
Но более всего заметна его маниакальная любовь к чистоте, всегда идеальной.
Когда отдираю старую краску с двери, висящую как заусенцы, он присоединяется ко мне и передает мне теплую бутылку содовой.
– Кем ты хотел стать, когда был юным?
– Изобретателем.
– Тебе нравилась школа, когда ты учился?
Я моргаю и смотрю на океан, серый и неприветливый, но представляю себе инвалидное кресло. Вижу себя маленьким мальчиком, который наблюдает, как за окном сменяются времена года, рисует птиц. Представляю, как мы с Финеасом провели те же годы, выглядывая во внешний мир, мечтая о совсем другой свободе.
– Я никогда не ходил в школу. В один год даже примерял форму, но потом на меня напал грипп. – Колеблюсь. – Я… не был здоров, пока рос. Мои ноги не всегда так хорошо слушались.
– Что не так с твоими ногами? – спросил он. – Мне кажется, с ними все нормально.
– Теперь они намного сильнее. Я даже больше не хромаю.
– Ты попал в аварию? – спросил он. – Или заболел?
– Просто рант-синдром. Родился слишком рано. – Я старался говорить легко, но вместо этого взял и сделал ситуацию неловкой. Напомнил о дне смерти мамы. Я сделал длинный глоток теплой содовой, и он отвел от меня взгляд, как люди всегда делают, когда я слишком поздно понимаю, что сказал что-то неправильное.
– Но с руками у меня никогда не было проблем. – Быстро засовываю руку в карман, чтобы показать ему деревянную птичку, которую вырезал еще подростком. Он берет ее и проводит большим пальцем по изгибу ее спины точно так же, как всегда это делал я. Это первое напоминание о себе, которое я вижу в нем. Движение, которое я проделал уже столько раз, что шероховатое дерево в том месте стало гладким как шелк.
Я забыл о школьной форме, которой так никогда и не воспользовался, как засыпал, держась за ее рукав, боясь, что она исчезнет ночью. Помню, что, когда эпидемия гриппа прошла, эта форма мне больше даже не подходила.
И тогда я сжег ее.
«Финеас, – почти говорю я, – что-то исчезает во мне каждые семь лет. Не знаю, почему и как это остановить. Но не волнуйся. Я научился с этим жить».
Вместо этого делаю глоток, пока всплеск храбрости не улетучивается. Слишком большой риск. Исчезновения могли бы отпугнуть Финеаса, забрать единственное, чего я хотел. Оставаться здесь и слушать, как он говорит о мелочах, пока я настраиваю радио на наши серийные программы. Так много шансов, подобных этому, пролетело мимо, что стало очень сложно рассказывать.
Прямо как одна из любимых загадок Джульет:
– Чему нужна темнота, а не свет, чтобы расти? – однажды вечером спросила она меня, когда мы были младше.
– Сдаюсь, – сказал я в итоге.
– Разве это не очевидно? – Ее глаза сверкнули, скорее серебром, чем серым. – Секретам.
Глава 11
К утру пятницы начинаю осваиваться и до смешного торжествую, когда нахожу лабораторию Дигби самостоятельно.
Беас переставляет футляр от скрипки, и я усаживаюсь рядом с ней. Сегодня вместо эксперимента доктор Дигби читает нам лекцию о митозе. Джордж старательно делает записи, а Беас, кажется, сочиняет музыку, укладывая потом листки с нотами в скрипичный футляр. Когда Дигби разворачивается к доске, мальчик с напомаженными волосами за столом перед нами поворачивается и губами беззвучно шлет мне «привет». Я улыбаюсь, краснею, тушуюсь и начинаю яростно записывать лекцию на бумаге.
Беас толкает меня.
– У тебя есть кто-то? – спрашивает она шепотом. – Кто-нибудь особенный ждет тебя в Гарднере?
– О, – я качаю головой, – э-э-э, нет.
Беас хитро улыбается.
– Тогда выбрала ли ты уже кого-нибудь здесь?
Она кивает на мальчика впереди нас. Он снова отвернулся и поставил кончик ручки на тетрадь, чтобы казалось, что он пишет. Но вместо этого он кладет голову на стол и собирается вздремнуть. Все это заставляет меня начать дико скучать по Кэсс. Она посмеялась бы над идеей, что я выбираю мальчиков. Почти вижу ее: зажмуренные глаза, как она прижимает подушку к животу, заливаясь самым настоящим захлебывающимся смехом, тем, что заканчивается иканием.
Вместо нее здесь только Беас, ее брови изогнуты, и она не понимает, насколько беспримерна такая ситуация.
– О чем ты? – спрашиваю. – Я здесь всего три дня.
– Вот именно, – отвечает Беас и закрывает тетрадь. – Ты – что-то новое, – говорит она как бы между прочим. – Они помнят, как остальные выглядели с хвостиками. Ты… таинственная.
– Правда, – шепчу, – они пропустили эру кровотечения из носа, когда мне было девять. Это испортило все влюбленности, которые могли бы быть, – говорю ей, – и мои любимые платья.
У нее низкий, гортанный смех.
– Ладно. Послушайся моего совета: не выбирай ту гориллу. – Она кивает на спящего мальчика. – Он плохой вариант.
Звенит звонок, отпуская нас всех на следующий урок. Я набираюсь храбрости спросить Беас, есть ли у нее планы на выходные, когда она собирает книги и прощается:
– Увидимся на следующей неделе.
– Увидимся, – говорю, вдруг пожелав, чтобы мы были в одном классе и у нас могло быть больше общих занятий. Засовываю учебник в сумку, говоря себе: «Мне не нужны лучшие друзья. Скоро я снова буду дома, с Кэсс и папой».
Когда заканчивается последний урок, машу на прощание Джорджу, который стоит в передней части класса и разговаривает с учителем. Он не перестает говорить, но кивает мне. Сегодня его галстук лишь немного помят.
Только я присоединилась к ученикам в коридоре, текущим навстречу солнцу, как кто-то толкает меня сзади настолько сильно, что я врезаюсь в шкафчик.
Ударяюсь и поднимаю глаза вовремя, чтобы увидеть бритый затылок.
Это мальчик из команды Уилла – Питерсон – тот, кто получил удар локтем от Уилла. Он не извиняется, вместо этого продолжает идти вперед с таким самодовольным видом, что подозреваю: он толкнул меня неслучайно.
Восстанавливаю равновесие и сердито смотрю ему в спину. Ленточка Кэсс вяляется на полу, выпав из кармана. Быстро опускаюсь на корточки, чтобы стряхнуть с нее пыль. Когда встаю, вижу дальше по коридору Беас. Она направляется ко мне через движущуюся массу учеников.
Жду ее, решив, что спрошу, хочет ли она как-нибудь позаниматься вместе. Но, пока наблюдаю за ней, другая девочка грациозно выбирается из толпы и присоединяется к Беас. Ее светлые волосы ниспадают на плечи идеальной пышной волной, и у нее горящие глаза нефритового цвета, а ноги такие длинные, что школьная форма кажется на несколько дюймов короче, чем у остальных. Я способна ощутить ее уверенность даже с того конца коридора.
– Это новая девочка, которая остановилась у Уилла, – говорит блондинка Беас, когда они достаточно близко для того, чтобы я могла их услышать. Я отворачиваюсь и укрываюсь за колонной, пока они проходят мимо. – Думаешь, ей известно, как неприятно другим, что она здесь? Учитывая то, как все относились к ее матери, и прочее?
– Знаешь, мы на занятиях вместе сидим. Она достаточно милая. Мне она нравится. – Беас поправляет футляр от скрипки, когда они проходят около колонны.
– Ты говоришь так, словно она домашнее животное, которое ты хочешь оставить, – щебечет другая девочка. – Добренькая Беас, которая всегда присматривает за сбившимися с пути. Но лучше все-таки близко не подходить. Она может быть здесь, чтобы закончить то, что начала ее мать.
– Элиза, – поет низкий голос Беас, – я слышала, что жестокость добавляет морщин и превращает тебя в старуху.
– О, Беас, – отвечает Элиза и шутливо хлопает ее по руке, – тебе повезло, что я нахожу твое нахальство очаровательным. – Они доходят до главных дверей и исчезают в солнечном свете.
Прячусь в тени, снова и снова разглаживая волосы над ухом. «Не смей плакать», – отчаянно твержу себе. Как кто-то может ненавидеть меня еще до того, как встретил?
Успокаиваю себя списком финальных слов. На ум приходит несколько грубоватых, прежде чем останавливаюсь на слове «озлобленный». И даже тогда не сразу могу выйти из-за колонны, пройти по коридору и поискать знакомые очертания машины Клиффтонов.
Вместо этого замечаю Уилла. Он прислонился к одной из яблонь в саду, его школьная сумка висит на длинном ремне через плечо. Он не в своей форме для тренировок и, кажется, кого-то ждет.
Когда замечает меня, выпрямляется.
– Айла, – зовет он, – мне нужно кое-что сделать. Хочешь пойти?
– Конечно, – говорю, все еще пытаясь выбросить из головы то, что сказала Элиза.
И тогда вижу ее. Она сидит на стене дворика вместе с Беас. Ее лицо искажается от удивления, когда я иду к Уиллу, а потом так же быстро, как появилось, сменяется безразличием.
О, теперь все понятнее.
Но меня удивляет то, насколько легче становится на сердце с каждым шагом ближе к Уиллу, как замечаю ветер, ласкающий юбкой заднюю часть моих колен, и как я не уверена, что делать с руками в тот момент, когда он поднимает взгляд и улыбается достаточно широко, чтобы я могла заметить тот один искривленный клык.
***
– Айла идет со мной, – говорит Уилл матери сквозь открытое окно в машине. – Вернемся к ужину.
Мы кладем наши школьные сумки на заднее сиденье, а Майлз забирается на переднее. Он смотрит то на меня, то на Уилла с выражением, которое подразумевает, что он собирается сказать что-то неловкое.
– Пока, Майлз! – говорю и поспешно захлопываю дверь. Он прижимает губы и щеки к стеклу, когда машина уезжает, и это вызывает смех Уилла.
– Не поощряй его, – бормочу. – Так куда мы идем?
– Подумал, ты захочешь увидеть Рыночную площадь.
– Где продают варианты?
Он кивает, и я спешу, чтобы не отставать от его широких шагов, через тени, отбрасываемые ветками деревьев в саду, проходя через полоски тени и солнца. Осознаю, что мы снова одни, и почему-то нервничаю и волнуюсь.
– Можно задать вопрос?
– Конечно, – отвечает он.
Я не смогла перестать думать о словах, которые увидела в книге о Стерлинге. Проклятие. Теперь, в солнечном свете, с Уильямом всего в паре сантиметров от меня, все кажется не таким пугающим, как в библиотеке доктора Клиффтона.
– Почему, как думаешь, Исчезновения произошли здесь?
Желвак на челюсти Уилла дергается.
– Знаешь, – говорит он и, прищурившись, смотрит на небо, – это не только в Стерлинге.
Я широко открываю рот.
– Что ты имеешь в виду?
Замечаю с легким ужасом, что он в действительности не ответил на мой вопрос.
– Два других соседних города, – поясняет он, – Коррандер и Шеффилд. Мы называем себя побратимами. Когда-либо слышала о них?
Я качаю головой.
– Не слышала ничего об этом. Как такое возможно? Почему все должно быть таким секретом?
– Ну, во-первых, подумай, что произойдет, если все остальные в мире поймут, что могут получить выгоду, продавая нам простейшие прелести жизни.
– Но, думаю, чем больше людей знало бы, тем больше было бы шансов найти…
– Аккуратней. – Он показывает на корень, торчащий из земли, и, когда я обхожу его, продолжает: – Думаю, сначала прошел слух о потерянном запахе. Было несколько любопытных посетителей. Моя бабушка говорила, что некоторым жителям казалось, что за ними наблюдают, как за животными. Большинство приезжих были милыми и надеялись помочь. Но были и другие, те, что продавали нам испортившееся мясо, так как знали, что мы не почувствуем запаха, или разбрасывали разлагающийся мусор в местах, где мы его не увидели бы. В бакалее Фитцпатрика однажды пропало множество продуктов, и к тому времени, как он нашел спрятанную кем-то кучу, там уже завелись личинки и вредители.
Я бледнею.
– Не знаю, почему столько людей хватается за любой шанс быть жестокими.
Он отмахивается.
– В любом случае, так как Исчезновения продолжались, нам понадобилось не так много времени, чтобы понять, что они делают нас уязвимыми. Поэтому города проголосовали держаться вместе, сформировать Совет и все хранить в тайне. И мы относимся к этому серьезно, чтобы защищать друг друга.
– И люди не уезжают? – спрашиваю я. – Или… – я колеблюсь, – не могут?
– Мое отражение не вернется просто потому, что покину Стерлинг, в отличие от твоего. – Его желваки снова дергаются. – Ты – гостья. Исчезновения будут влиять на тебя, только пока ты здесь. Но я родился с этим. Это у меня в крови. Единственное облегчение теперь временное, и это – варианты.
Он сворачивает в густую рощу деревьев с белыми цветами. Ветерок сгибает ветки, срывая лепестки, и они падают вокруг нас словно снег.
Внезапно становится понятно, почему война здесь кажется такой далекой. Стерлинг похож на драгоценный фрукт, запертый в стеклянной витрине.
Я сглатываю. Но этот плод гниет.
Уилл неловко переминается с ноги на ногу. Его голос приобретает горьковатую окраску.
– Так что мы остаемся в Стерлинге. – Он протягивает мне лепестки, мягкие как пух. – Вот, сохрани их на потом.
Он снова продолжает путь. Деревья столпились так плотно, что скоро становится больше теней, чем солнца. Я смотрю на лепестки, которые он отдал мне, на утолщения белых жилок, пробегающих по ним, когда он внезапно хватает меня и утягивает за дерево. Дыхание учащается от удивления, но он поднимает палец к своим губам и качает головой.
Теперь я слышу голоса, отдаленные, тихие.
Я стою достаточно близко, чтобы ощущать дыхание Уилла.
– Это больше, чем в прошлый раз, Ларкин, – кто-то протестует.
– Это экономика. Спрос поднялся. Так ты хочешь это или нет?
Тело Уилла напрягается, а я пытаюсь не думать о том, что никогда не стояла так близко к мальчику, не к Майлзу и не к папе.
Наступает пауза.
– Ладно.
– Уверен, что это все, чего ты хочешь? Не могу гарантировать, что в следующий раз не будет еще дороже.
– Я не могу позволить себе больше по такой цене, – ворчит покупатель. Слышны звон монет и шелест бумаги, а потом шаги, затихающие глубже в лесу, в противоположных направлениях.
Даже когда они уходят, Уилл полностью не расслабляется, но внимательно слушает и отходит от меня на шаг.
– Теперь можем идти, – говорит он. – Это были дилеры с черного рынка. Было бы… неудачно, если бы мы набрели на них.
Я думаю о предупреждении в руководстве по вариантам, о нелегальных и опасных вариантах.
И спешу, чтобы снова догнать его.
– Ты уже можешь ощутить напряжение, – говорит Уилл, ослабляя узел галстука. – Оно растет. Все будут становиться более пугливыми, пока мы не узнаем, что исчезнет следующим. – Он поворачивается, чтобы посмотреть на меня. Глаза у него цвета чистого неба. – К несчастью, ты приехала как раз вовремя, чтобы увидеть город в худшее время.
– Кое-что из этого мне все еще кажется ненастоящим, – признаюсь.
– А для меня все наоборот, – говорит он. – Завораживающе видеть Стерлинг глазами кого-то постороннего. – Я замечаю, что он ведет нас по пути, петляющему между деревьями, вместо того чтобы идти напрямую, словно пытаясь не оставить тропинки, по которой кто-то может последовать.
– Только несколько людей рискнуло покинуть города-побратимы, – говорит он. – Старшая сестра Элизы Пэттон работает в опере в Нью-Йорке. Она просто изо всех сил притворяется, что испытывает пропавшие чувства. Но с каждым новым Исчезновением делать это становится все труднее.
Перед нами высокая каменная стена, покрытая мхом и плющом. Она кажется еще выше, когда мы приближаемся к ней, пока не нависает над моей головой, и я внезапно надеюсь, что Уилл не ждет, что я заберусь по ней. Конечно, я могла бы, но предпочла бы не делать этого в школьной юбке.
Но карабкаться не пришлось, вместо этого Уилл ступает вперед и разводит ветки плюща на стене. Рядом с ржавыми петлями на двери выведена серая надпись, и я улавливаю низкий гул голосов за стеной. Уилл поворачивает ручку двери, и мы переступаем порог.
– Уильям! – Огромный мужчина стоит внутри, явно кто-то вроде охранника. Он берет руку Уилла и тепло ее пожимает.
Потом, увидев позади парня меня, бросает на него странный, вопрошающий взгляд.
– Она со мной. – Это все, что потребовалось сказать Уиллу, и мужчина отходит назад, пропуская нас.
Мы заходим во двор с большим открытым Рынком. Ветви деревьев над нами образуют подобие крыши. Деревянные будочки стоят вдоль тропинки, ведущей к тому, что когда-то, вероятно, было красивым домом.
– Он большой, – шепчу я Уиллу.
– Есть только один Рынок на все три города-побратима, и он открыт всего несколько дней в неделю. Теперь держись ближе ко мне, – говорит он.
Я спешу за ним по тропинке, сопротивляясь желанию взять его за руку.
Рынок находится в постоянном полумраке под ветвями деревьев, но будочки и дорожки подсвечиваются столбиками в земле, сияющими чем-то ярким, но не совсем огнем.
– Варианты Мерцания, – объясняет Уилл, когда видит, что я смотрю на них.
На прилавках будочек мерцают мешочки и стеклянные бутылочки. Названия вариантов написаны на мозаичных табличках. Мы проходим мимо стола, на котором лежат куски мыла с вариантами, и я улавливаю едва различимый запах сирени. Женщина склоняется, чтобы понюхать мыло, хрустящий белый кусочек, перевязанный лавандовой лентой, и я хочу протянуть руку и дотронуться до него, поднести к носу и глубоко вдохнуть. Вместо этого продолжаю идти, чтобы не отстать от Уилла.
Горстка вариантов разбросана на следующем столе в качестве образца. Когда ветерок раздвигает ветви, варианты ловят лучи солнца. Они мерцают, как бриллианты, на грубой поверхности дерева.
Мы забираемся по ступеням в развалины дома. Часть задней стены обрушилась, и второй этаж выглядит особенно непрочным. Но полы подмели, и ряды будочек и продавцов привносят определенное ощущение порядка. У меня очень странное чувство, как будто я сразу и внутри, и снаружи, с виноградной лозой и сорняками, которые кружевами вьются вдоль стен, и вариантами Мерцания, освещающими комнату из ржавых канделябров. Уилл ведет меня по узкому коридору в большую комнату с обветшавшими обоями, покрытыми лишайником. Чувствую уколы внимания, легкие взгляды и более открытый интерес, не совсем дружелюбный. Я – посторонний человек, которому здесь не место, призрак своей матери, вернувшийся в Стерлинг после стольких лет.
Я держусь к Уиллу настолько близко, насколько осмеливаюсь, замечая, что он словно успокаивает людей. Некоторые нас полностью игнорируют, но многие улыбаются ему, наклоняют головы, заметив его красивое знакомое лицо.
– Вернемся, когда будешь Совершеннолетней, – говорит Уилл тихим голосом, словно дело только в этом. – Технически до того момента тебя здесь не должно быть.
Свет проникает сквозь иголки деревьев и окна без стекол. В комнате три отполированных деревянных стола, один из них с огромной трещиной по центру. На табличке на первом столе написано «Ночное зрение», на втором – «Внутренний взор», на последнем – «Покрывало».
Варианты Ночного зрения темные и кажутся холодными на ощупь, словно черный песок. Они выставлены в плотных бархатных мешочках, покрытых угольно-черными камнями, в то время как варианты Внутреннего взора – смесь серебра и розовато-серого переливчатого цвета, как внутренняя строна раковины. Густая перламутровая жидкость налита в стеклянные пузырьки в форме миниатюрных шаров.
Уилл выбирает коричневый замшевый мешочек с вариантами Покрывала, предъявляя торговцу карточку Совершеннолетнего, и передает три золотые монетки, которые непохожи на валюту, виденную мной до этого. Я думаю о том, что он сказал: что люди чувствуют себя в ловушке, о стенах, смыкающихся вокруг них все плотнее, каждые семь лет.
– Но варианты, – говорю с надеждой и протягиваю руку, чтобы коснуться одного из мешочков, – помогают.
– Варианты действительно помогают, – соглашается Уилл. Торговец кладет в карман деньги Уилла, и мы движемся дальше. – Но они действуют только на территории городов-побратимов. Как только мы покидаем границы, они становятся такими же бесполезными, как горстка песка. Насколько знаю, во всех трех городах был только один человек, который смог по-настоящему спастись от Исчезновений… – Он умолкает и откашливается.
И я понимаю.
Мама. Она стала единственным исключением.
Почему?
Помню, как она стояла в саду с закрытыми глазами, вдыхая воздух, напоенный ароматом цветов, после того как всем нам надоедало и мы шли заниматься чем-то другим. Когда я просыпалась, мама часто бывала там, в галошах, склонившись над цветами, в одном из папиных свитеров, надетых поверх ночной рубашки, с растрепанными, нерасчесанными волосами. Она срезала букеты цветов для старой вазы на кухонном столе, для столика рядом с ее кроватью, засушивала лепестки между страницами тяжелых книг, чтобы сделать ароматический сухоцвет для маленьких фарфоровых мисок и саше для шкафчиков. Почему я не оставалась с ней, собирая букеты диких цветов, столько, сколько она хотела? Может, тогда она бы открылась и позволила мне взглянуть на эту часть ее жизни.
Мы переходим в следующую комнату, и Уилл останавливается у будочки, обставленной маленькими деревянными коробками. Он открывает одну из них, и там оказывается радужный набор карандашей.
– Для Майлза, – говорит он и оставляет на столе две серебряные монетки в обмен на коробочку с карандашами.
– Еще нужна одна, последняя, вещь, – говорит Уилл, и мы идем к задней части дома. Снаружи женщина с волосами дымчатого цвета сидит рядом с мужчиной, выдувающим новые стеклянные пузырьки разных цветов и форм. Иногда она наклоняется вперед, чтобы помешать в маленьком чане дымящуюся жидкость янтарного цвета.
– Привет, Вив, – здоровается Уилл с женщиной. – Айла, у тебя еще есть лепестки, которые я тебе дал?
– Да. – Я разжимаю ладонь. Лепестки немного помялись, но пока целые.
– Кинь их сюда.
Я открываю ладонь так, чтобы лепестки упали в чан. Потрескивая, они кристаллизируются в тонкие диски и плавают на поверхности.
Вив зачерпывает их ложкой и нанизывает на серебряную нить. Уилл берет первый лепесток с ожерелья и засовывает в рот, а потом передает нить мне для того же. Лепесток на языке легче, чем снежинки. Мягкая сладость разливается по моим губам.
– Это какой-то вариант магии вариантов? – спрашиваю я, а он запрокидывает голову и смеется.
– Нет, дорогая, – говорит Вив, – не магия. Просто кленовый сироп.
Уилл тянется в карман за еще одной монеткой, но Вив только машет рукой.
– Я слышала, твой отец ищет варианты для звезд, – говорит она Уиллу. – Моя младшая выходит замуж в мае. Хочет, чтобы были сумерки и фонарики, палатка и прочее. Как думаешь, найдет он их к тому времени?
