Эмиль Золя
Нана
Нана в сердцах вскочила со стула. Но, прочитав на карточках имена маркиза де Шуар и графа Мюффа де Бевиль, сразу утихла. С минуту она молчала.
– Что это еще за типы? – спросила она наконец. – Вы их знаете?
– Старика знавала, – ответила Зоя, многозначительно поджимая губы.
И на вопросительный взгляд хозяйки кратко добавила:
– Случалось видеть в одном месте.
Эти слова, казалось, убедили Нана. Она с сожалением покинула кухню, уютный теплый уголок, где можно всласть поболтать, вдыхая аромат кофе и греясь у потухающей плиты. Там осталась одна мадам Малюар, которая теперь разложила карты на счастье. Шляпки она все-таки не сняла, но для удобства развязала ленты и закинула их за плечи.
Пока в туалетной комнате проворная Зоя помогала хозяйке надеть пеньюар, Нана отводила душу, понося и кляня вполголоса всех мужчин на свете. Эти грубости огорчали горничную; она с прискорбием убеждалась, что мадам все еще выражается так, будто только что вышла на панель. Она даже осмелилась попросить хозяйку успокоиться.
– Вот еще! – грубо оборвала ее Нана. – Им, гадам, это как раз по вкусу!
Тем не менее послушалась и напустила на себя «королевский вид», по ее собственному выражению. Затем направилась было в гостиную, но в последнюю минуту Зоя ее удержала и сама, не спрашивая разрешения, ввела в будуар маркиза де Шуар и графа Мюффа. Так будет лучше.
– Очень сожалею, господа, что заставила вас ждать, – с заученной светскостью начала Нана.
Мужчины поклонились и сели. Сквозь тюлевую вышитую гардину с трудом пробивался дневной свет. Будуар выделялся из всей квартиры своим изяществом – стены обтянуты светлым шелком, из мебели – большой мраморный туалетный стол, псише в раме с инкрустациями, кушетка и кресла, обитые голубым атласом. На туалете пахучей грудой громоздились розы, сирень, жасмин, разливая сильный и резкий аромат; а во влажном воздухе стоял приторный запах тазов и тазиков, который временами перешибало острое благоухание сухих пачулей, мелко накрошенных в вазочке. Нана, словно ее застигли врасплох с еще влажной после ванны кожей, ежилась, запахивала то и дело расходившиеся полы пеньюара, улыбалась, испуганно выглядывая из кружевных оборок.
– Сударыня, – торжественно начал граф Мюффа, – простите нам нашу назойливость… Мы пришли насчет пожертвований… Маркиз и я, мы оба, состоим членами благотворительного комитета вашего округа.
Маркиз де Шуар, любезно улыбаясь, поспешил добавить:
– Когда мы узнали, что в этом доме живет известная актриса, мы сразу же решили попросить ее особо позаботиться о наших бедняках… Где талант, там и доброе сердце.
Теперь Нана вошла в новую роль – роль скромницы. Она одобрительно кивала головкой, стараясь сообразить, что, в сущности, происходит. Надо полагать, старик и привел сюда того, другого, больно уж у старика глаза озорные. Однако и другому пальца в рот не клади; вон как у него на висках жилы вздулись; он и без провожатых мог бы прийти. Ясно, привратник сказал им, что она тут живет, вот они и стараются каждый для себя.
– Само собой разумеется, господа, вы правильно сделали, зайдя ко мне, – любезно одобрила Нана.
Но тут же вздрогнула всем телом, услышав новый звонок. Еще один пожаловал, а эта противная Зоя впускает всех подряд! Вслух она произнесла:
– О, это такое счастье иметь возможность помогать…
В глубине души она была польщена.
– Ах, сударыня, – начал маркиз, – если бы вы только знали, какая повсюду царит нищета! В нашем округе насчитывается более трех тысяч бедняков, а ведь это еще один из самых благополучных в Париже. Вы и представить себе не можете размеры бедствия, – голодные детишки, больные женщины, ни врачебной помощи, ни полена дров…
– Несчастные!.. – воскликнула Нана, растроганная до глубины души.
Нана вдруг так расчувствовалась, что даже слезы выступили на ее прекрасных голубых глазах. Она подалась вперед уже не заученным, а естественным движением; распахнувшийся пеньюар открыл ее шею, а натянутая коленками тонкая ткань четко обрисовала округлую линию бедер. Землисто-серые щеки маркиза слегка порозовели. Граф Мюффа, собравшийся было вступить в беседу, потупил взор. Слишком жарко было в этом будуаре, где стояла какая-то тяжелая духота, словно в теплице. Розы увядали на туалете, и одуряюще пахло накрошенными в вазочке пачулями.
– Вот когда хочется быть очень, очень богатой, – добавила Нана. – Что ж, каждый делает что может!.. Поверьте, господа, если бы я только знала…
От жалости, в расстройстве чувств, она чуть было не сморозила глупость. Но вовремя спохватилась и не докончила фразы. На нее вдруг нашло смущение – она совсем забыла, куда, переодеваясь, положила пятьдесят франков. Наконец вспомнила – засунула их под банку из-под помады, стоявшую вверх донышком на туалете. Она уже поднялась с места, как снова раздался продолжительный звонок. Господи, еще один! Так и конца не будет. Гости тоже поднялись, и казалось, уши старика маркиза шевелятся – так жадно он вслушивался в каждый шорох за дверью; он-то, конечно, понял, что означают эти звонки. Мюффа взглянул на тестя; но, встретившись глазами, оба потупились. Их охватило смущение, оба снова напустили на себя ледяной вид, – один стоял монументальный, важный, с густой шевелюрой, другой расправлял свои худые плечи, по которым рассыпались седые, поредевшие пряди волос.
– Ничего не поделаешь, господа, придется вас нагрузить, – весело воскликнула Нана, протягивая им на ладони десяток тяжелых серебряных монет. – Но ведь это для бедных.
И на ее подбородке явственнее вырисовалась очаровательная ямочка. Вид у нее был простодушный, детский, она стояла перед ними, уже ничего из себя не строя, держа на раскрытой ладони столбик экю, протягивая его мужчинам, словно говоря: «А ну, кто возьмет?» Граф оказался более расторопным, пятьдесят франков взял он, но одна монета осталась в углублении ладони, и, доставая ее, он ощутил под пальцами кожу Нана, теплую, мягкую кожу, от прикосновения к которой его бросило в дрожь. А Нана, развеселившись, все еще заливалась смехом.
– Ну вот и все, господа, – произнесла она. – В следующий раз надеюсь дать больше.
Оставаться дольше не было предлога, гости откланялись и пошли к дверям. В этот самый момент раздался новый звонок. Губы маркиза тронула улыбка, которую он не мог скрыть, но надменное лицо графа омрачила тень. Нана задержала их еще на минутку, чтобы Зоя успела найти для вновь прибывших укромный уголок. Она не любила, когда гости встречаются друг с другом. Но теперь во всей квартире не найдешь свободного местечка. Увидев, что гостиная пуста, Нана с облегчением перевела дух. Что их Зоя, по шкафам, что ли, рассовала?
– До свидания, господа, – сказала она, останавливаясь на пороге гостиной.
На прощанье она подарила им еще одну улыбку, еще один взгляд. Граф Мюффа поклонился. Несмотря на весь свой светский опыт, он не владел собой, ему хотелось поскорее выбраться на свежий воздух: в этой душной комнате, где к запаху женского тела примешивался запах цветов, у него закружилась голова. А стоявший за спиной зятя маркиз де Шуар, зная, что никто не увидит, рискнул подмигнуть Нана, отчего физиономия его так перекосилась, что даже кончик языка высунулся наружу.
Когда Нана вернулась в будуар, где ее поджидала Зоя с новой порцией писем и визитных карточек, она расхохоталась во все горло и воскликнула:
– Ну и людишки, сумели-таки выманить последние пятьдесят франков!
Она ничуть не сердилась, ей было даже смешно, что мужчины взяли и унесли ее деньги… И все же они свиньи, оставили ее совсем без гроша. При виде писем и визитных карточек Нана снова помрачнела. Письма еще куда ни шло; вчера господа ей рукоплескали, сегодня объясняются в любви. А визитеры пусть катятся прочь!
Зоя рассадила их по всем углам и глубокомысленно заметила: квартира очень удобная, все комнаты выходят в коридор. Не то что у мадам Бланш, там гостиной не миновать. Сколько у мадам Бланш было из-за этого неприятностей!
– Отправьте их всех по домам, – упорствовала Нана, – и в первую очередь Черныша.
– Его, мадам, я уже давным-давно спровадила, – с улыбкой отозвалась Зоя. – Он заходил предупредить вас, что вечером не может прийти.
Вот счастье-то! Нана захлопала в ладоши. Не придет, какая удача! Стало быть, она свободна! И она вздохнула с таким облегчением, как будто ее миновала самая отвратительная пытка. Первая ее мысль была о Дагне. Бедный котик, а она написала ему, что придется ждать до четверга! Пусть мадам Малюар живо напишет ему новое письмо! Но Зоя сказала, что мадам Малюар, по своему обыкновению, незаметно исчезла. Сначала Нана заявила, что непременно нужно послать кого-нибудь к Дагне, но потом заколебалась. Уж очень она устала. Спокойно проспать целую ночь – какое блаженство! Мало-помалу идея насладиться одиночеством восторжествовала. В конце концов может она хоть раз в жизни позволить себе такую роскошь!
– Сразу же после театра и лягу, – пробормотала она, смакуя предстоящий отдых, – а вы меня разбудите только в полдень.
Потом, повысив голос, скомандовала:
– Ну-ка, выкиньте их всех на лестницу.
Зоя не пошевелилась. Она не позволяла себе давать прямых советов, старалась только, во всеоружии своего долголетнего опыта, удерживать хозяйку от опрометчивых шагов, которые та могла наделать по вечному своему сумасбродству.
– И господина Штейнера тоже гнать? – отрывисто спросила она.
– Ну конечно, – ответила Нана. – Его-то в первую очередь!
Служанка замешкалась на пороге, желая дать госпоже время одуматься. Неужели мадам ничуть не лестно отбить у своей соперницы, Розы Миньон, такого богача, завсегдатая парижских театров?
– Пошевеливайтесь, голубушка, – повторила Нана, поняв маневр Зои. – Скажите ему, что он мне противен.
Но тут же подумала: а что, если завтра ей придет охота последовать совету Зои? И она крикнула вслед служанке, по-мальчишески махнув рукой и весело подмигивая:
– А кстати, если мне захочется его заполучить, самый верный способ – это выставить его за дверь.
Слова эти, по-видимому, поразили Зою. Она взглянула на свою хозяйку с чувством невольного восхищения и покорно пошла выпроваживать банкира.
Тем временем Нана тихонько сидела у себя в будуаре, чтобы дать Зое возможность на свободе, как выражалась Нана, вымести весь сор. Кто бы мог подумать, что ей придется выдержать целую осаду! Нана заглянула в гостиную – никого. В столовой тоже никого. Радуясь, что квартира пуста, она продолжала свой осмотр, но, приоткрыв двери задней комнатушки, заметила какого-то юношу. Он чинно и скромно сидел на сундуке, держа на коленях огромный букет.
– Бог ты мой! – воскликнула Нана. – Оказывается, и тут кто-то есть!
Юнец вскочил с сундука, зардевшись как пион. Задыхаясь от волнения и не зная, куда девать букет, он перекладывал его из одной руки в другую. Его молодость, смущенный вид, нелепая возня с букетом умилили Нана, и она добродушно расхохоталась. И дети туда же! Ну и молодежь пошла, прямо из колыбели да к ней! Она развеселилась, охваченная материнским чувством, и, хлопнув себя по ляжкам, фамильярно спросила, просто так, для шутки:
– А что, если я тебя, младенчик, нашлепаю?
– Нашлепайте, – ответил тот глухим умоляющим голосом.
Этот ответ окончательно рассмешил Нана. Оказалось, гостю семнадцать лет, зовут его Жорж Югон. Накануне он был в Варьете. И вот пришел к ней.
– А цветы-то мне принес?
– Да, вам.
– Давай их сюда, глупыш!
Но когда она брала у него букет, он припал к ее рукам с жадностью, свойственной блаженному отрочеству. Пришлось его ударить, чтобы он отступился. Еще совсем сопляк, а какой напористый! Распекая его, Нана сама раскраснелась, заулыбалась. И она выставила малыша, разрешив ему на днях снова к ней заглянуть. Он вышел, шатаясь, и не сразу нашел дверь.
Нана вернулась в будуар, и вслед за ней явился Франсис, чтобы сделать ей парадную прическу. Вообще-то Нана приводила свой туалет в полный порядок только к вечеру. Она мечтательно и молча сидела перед зеркалом, вверившись искусным пальцам парикмахера, как вдруг вошла Зоя и объявила:
– Мадам, пришел один и никак не хочет уходить.
– Ну и пусть, оставь его, – спокойно ответила Нана.
– Но и другие тоже ждут.
– И их тоже оставь, вели им ждать. Проголодаются – уйдут.
Нана уже успела переменить мнение. Ее восторгала мысль, что она может вертеть мужчинами, как ей вздумается. Тут ей в голову пришла новая идея: она осторожно высвободилась из рук Франсиса, подбежала к двери и задвинула засов; пускай теперь, если угодно, толкутся на лестнице, стену-то, надо полагать, не прошибут. А Зоя может пользоваться низенькой дверцей, ведущей прямо на кухню. Меж тем электрический звонок разошелся вовсю. Каждые пять минут с точностью безупречно отрегулированной машины раздавалось его громкое и четкое треньканье. И Нана просто для развлечения считала звонки… Но вдруг прервала это занятие:
– А пралине принесли?
Франсис тоже совсем забыл о пралине. Из кармана сюртука он вытащил кулечек конфет скромным жестом человека светского, принесшего подарок даме, что, впрочем, не мешало ему к каждому счету аккуратно приписывать расход на сласти. Нана положила кулечек себе на колени и начала грызть засахаренный миндаль, поворачивая голову под легким прикосновением пальцев парикмахера.
– Ну и ну! – пробурчала она, нарушая молчание. – Вот банда-то!
Трижды, раз за разом, прозвонил колокольчик. Его призывное треньканье раздавалось все чаще. Были звонки скромные, как приглушенно-трепетный шепот первого признания, были дерзкие, громко заливавшиеся под нетерпеливо-яростным нажимом пальца; были торопливые, сотрясавшие воздух коротенькой трелью. Настоящий трезвон, говорила Зоя, трезвон, грозивший переполошить весь квартал; целая орава мужчин толкалась у заветной кнопки из слоновой кости. Этот шутник Борденав, очевидно, слишком многим сообщил адрес Нана, – все вчерашние зрители в полном составе явились к ней домой.
– Да, кстати, Франсис, – вдруг спохватилась Нана, – у вас не будет пяти луидоров?
Франсис, отступив на шаг, критически оглядел прическу, потом спокойно произнес:
– Пяти луидоров? Это как сказать.
– Ну, знаете ли, – возмутилась Нана, – если вам требуется гарантия…
И, не закончив фразы, широким жестом показала на входную дверь. Франсис выдал требуемую сумму. Зоя в минуты затишья вбегала в будуар и урывками готовила мадам вечерний туалет – уже пора было ее одевать. Парикмахер терпеливо ждал, когда туалет будет закончен, чтобы придать прическе последний штрих. Но звонок, дребезжавший теперь беспрерывно, отрывал горничную от дела, и она убегала, не дошнуровав мадам, надев ей только одну туфельку. Уж на что она была опытная в таких делах, и то совсем потеряла голову. Рассадив мужчин по всем углам и закоулкам, она вынуждена была теперь пристраивать их по двое, по трое в одной комнате, что противоречило всем ее житейским принципам. Ну и пусть перегрызутся, места больше останется! А Нана, сидя под замком в надежном убежище, хохотала над ними, уверяя, что слышит сквозь стены, как они там пыхтят! Веселенькая, должно быть, картина – сидят в кружок, как псы, высунув язык! Это продолжался вчерашний ее успех, целая свора мужчин пустилась по ее следу.
– Как бы они там чего не разбили, – прошептала она.
Нана уже начала беспокоиться, сквозь щели до нее доходило их горячечное дыхание. Но тут Зоя ввела Лабордета, и молодая женщина вскрикнула от радости. Он пришел сообщить Нана, что ему удалось с помощью мирового судьи уладить одно ее денежное затруднение; но она не слушала, она твердила:
– Вы поедете со мной… Вместе и пообедаем… А оттуда вы проводите меня в Варьете. Мой выход только в половине десятого.
До чего же вовремя явился этот душка Лабордет! Никогда он ничего не просит для себя, ничего не домогается. Он друг, и только друг женщин, которым охотно оказывает мелкие услуги. Вот, например, сегодня он спровадил из передней всех кредиторов. Впрочем, эти славные люди вовсе и не требовали денег, наоборот: они просидели весь день, желая поздравить хозяйку и вновь предложить ей свои услуги после вчерашнего шумного успеха.
– Бежим, бежим скорее, – твердила Нана, кончив одеваться.
В эту минуту в будуар с криком ворвалась Зоя:
– Я, мадам, отказываюсь открывать… Там на лестнице целая очередь выстроилась!
Очередь на лестнице! Даже Франсис, вопреки своей английской флегме, впрочем, явно напускной, и тот расхохотался, убирая гребни. Нана взяла Лабордета под руку, потащила его в кухню. И она убежала, наконец-то отделавшись от мужчин; она сияла, зная, что с Лабордетом не страшно остаться наедине где угодно, – этот никогда не натворит глупостей.
– Вы и после спектакля меня проводите, – сказала она, спускаясь по черной лестнице. – Тогда я буду совсем спокойна… Представьте себе, что я решила, – проспать всю ночь, всю ночь одна. Пришла такая фантазия, дружок!
III
Графиня Сабина, как обычно называли г-жу Мюффа де Бевиль, в отличие от скончавшейся год назад свекрови – матери графа, принимала по вторникам в особняке, стоявшем на углу улиц Миромениль и Пантьевр. В этом просторном квадратном здании семейство Мюффа обитало уже более столетия; высокий мрачный фасад, выходивший на улицу и навевавший какую-то монастырскую грусть, казалось, погружен в дремоту и никогда не размыкает огромных наглухо замкнутых ставень; позади дома на узком клочке сада, напоенного сыростью, упорно тянулись к солнцу чахлые деревья, вознося над черепичной кровлей длинные свои ветви.
В этот вторник к десяти часам в гостиной собралось не более дюжины визитеров. Когда графиня ждала только самых близких друзей, ни маленькую гостиную, ни столовую не отпирали. Гораздо уютнее было вести непринужденную беседу, сидя у камелька. Впрочем, гостиная была достаточно просторная, с высоким потолком, четыре окна выходили в сад, откуда в этот дождливый апрельский вечер тянуло сыростью, хотя в камине жарко пылали огромные поленья. Никогда сюда не заглядывало солнце; днем окна скупо пропускали зеленоватый свет; вечерами при свете лампы и люстры гостиная приобретала своеобразное величие, чему способствовала массивная мебель красного дерева в стиле ампир, штофные обои и кресла, обтянутые желтым бархатом с тиснеными атласными цветами. Гостей встречала атмосфера чопорного достоинства, напоминавшая о старинных нравах, о временах, давно ушедших в прошлое, но оставивших после себя неистребимый дух благочестия.
У камина, напротив кресла, в котором скончалась матушка-графиня, квадратного кресла с твердыми деревянными подлокотниками, обитого жесткой материей, – восседала графиня Сабина на козетке, мягкой, как пуховик, с пунцовой шелковой обивкой. Это была единственная вещь в современном духе, прихоть, явно неуместная в этом строгом мирке.
– Стало быть, к нам едет персидский шах, – начала молоденькая гостья.
Разговор шел о коронованных особах, которых ждали в Париж на открытие Выставки. Дамы уселись в кружок перед камином. Г-жа Дюжонкуа, чей брат служил в дипломатической миссии на Востоке, стала подробно рассказывать присутствующим о дворе Насреддина.
– Вам нездоровится, дорогая? – обратилась к хозяйке г-жа Шантеро, жена заводчика, видя, что графиня вздрогнула и побледнела.
– Нет, нет, ничуть не бывало, – возразила та с улыбкой. – Просто немножко озябла. Нашу гостиную не сразу натопишь!
И ее черные глаза медленно обежали стены от пола до высокого потолка. Эстелла, дочь графини, шестнадцатилетняя особа, еще не вышедшая из неблагодарного возраста подростка, худенькая и незаметная, поднялась с пуфа, приблизилась к камину и молча поправила щипцами готовое вывалиться полено. Но г-жа де Шезель, – подруга Сабины по пансиону, моложе ее лет на пять, – воскликнула:
– Ах нет, мне бы ужасно хотелось иметь такую гостиную, как твоя! По крайней мере можно устраивать приемы… А то сейчас строят какие-то каморки… На твоем месте я бы…
Довольно бестолково она пояснила, сопровождая свои слова размашистыми жестами, что она лично все бы сменила здесь, буквально все: и обои и мебель; а потом давала бы балы для всего Парижа. Ее муж, чиновник, с серьезным видом слушал болтовню супруги, стоя за ее креслом. Говорили, что она открыто ему изменяет, но ей это как-то прощалось, ее принимали повсюду потому, что считали ее неисправимой сумасбродкой.
– Ох, уж эта Леонида! – пробормотала графиня Сабина со своей обычной вялой улыбкой.
Недоговоренную мысль она закончила ленивым движением руки. Не станет она менять обстановку гостиной, прожив в этом доме семнадцать лет. Пусть остается такой, как ее когда-то обставила свекровь. Потом, продолжая разговор, прерванный Леонидой, она произнесла:
– Мне говорили даже, что в Париж приедут король Пруссии и русский император.
– Да, празднества будут изумительные, – подхватила г-жа Дюжонкуа.
Банкир Штейнер, которого в дом графа Мюффа недавно ввела Леонида де Шезель, знавшая весь Париж, пристроился на канапе, в простенке, стараясь незаметно выведать у депутата новости об изменениях биржевого курса, которые сам Штейнер уже сумел учуять; граф Мюффа, стоя возле, молча слушал их разговор, и лицо его было еще более хмурым, чем обычно. Пять-шесть молодых людей образовывали второй кружок поближе к двери, они обступили графа Ксавье де Вандевр, который вполголоса рассказывал им какую-то историю, надо полагать, весьма нескромную, ибо слушатели то и дело громко фыркали. Посреди комнаты одиноко и грузно восседал в кресле толстяк – начальник департамента внутренних дел – и дремал с открытыми глазами. Один из молодых людей, очевидно, усомнился в достоверности истории, рассказанной Вандевром, и тот, повысив голос, по-отечески пожурил его:
– Нельзя быть таким скептиком, Фукармон, вы сами лишаете себя половины удовольствия.
И, продолжая смеяться, он подошел к дамам. Последний отпрыск славного рода Вандевров, женственный и остроумный, граф проедал сейчас свое состояние с каким-то яростным аппетитом, не знавшим утоления. Содержание скаковой конюшни – одной из самых знаменитых в Париже – стоило ему бешеных денег; его проигрыши в клубе «Империаль» ежемесячно выражались в такой сумме, что вчуже страшно становилось; его любовницы поглощали год за годом то ферму и несколько арпанов земли или леса, а то и кусок пожирнее из его обширных пикардийских владений.
– Не вам бы обзывать других скептиками, когда вы сами ни во что не верите! – произнесла Леонида, освобождая графу место возле себя. – Это вы портите себе все удовольствия.
– Совершенно справедливо, – отозвался тот. – И пусть другие воспользуются моим опытом.
Но на него зашикали. Он шокирует г-на Вено. Тут дамы посторонились, открыв глазам гостей старичка лет шестидесяти; раскинувшись на шезлонге, он лукаво улыбался, показывая гнилые зубки; расположился он здесь как у себя дома, слушал и не вмешивался в чужие разговоры. Он махнул ручкой, как бы говоря, что вовсе не шокирован. Граф Вандевр, надменно выпрямившись, произнес с достоинством:
– Господин Вено прекрасно знает, что я верю в то, во что следует верить.
Этими словами он торжественно высказал свое религиозное кредо. Даже Леонида довольно улыбнулась. Молодые люди, толпившиеся посреди гостиной, уже не смеялись. Салон графини с его чопорным духом отбивал охоту веселиться. По комнате точно прошел холодок, в тишине отчетливо слышался гнусавый голос банкира, который, поняв, что из депутата ничего не вытянешь, начал злиться. С минуту графиня Сабина молча глядела на огонь, потом возобновила прерванную беседу:
– Я видела прусского короля в прошлом году в Бадене. И, представьте, он еще вполне бодр для своих лет.
– Его будет сопровождать граф Бисмарк, – подхватила г-жа Дюжонкуа. – А вы не знаете графа? Я как-то завтракала с ним у моего брата, о, уж очень давно, когда граф представлял в Париже Пруссию… Просто не понимаю, чем объясняются его теперешние успехи.
– Почему же? – осведомилась г-жа Шантеро.
– Как бы вам получше объяснить… Просто он мне не понравился. Грубый, невоспитанный. И, откровенно говоря, показался мне даже глуповатым.
Все дружно заговорили о Бисмарке. Мнения разделились. Вандевр, лично знавший графа, утверждал, что он прекрасный игрок, любитель выпить. Но посреди спора открылась дверь, и на пороге показался Гектор де Ла Фалуаз. Следовавший за ним Фошри приблизился к графине и склонился перед ней.
– Сударыня, я разрешил себе воспользоваться вашим любезным приглашением.
Графиня улыбнулась, бросила какую-то любезную фразу. А журналист, поздоровавшись с графом, растерянно стоял посреди гостиной, чувствуя себя чужим среди всех этих людей, из которых он знал одного лишь Штейнера. Но тут Вандевр, оглянувшись, заметил нового гостя и подошел пожать ему руку. И Фошри, обрадовавшись знакомому человеку, решил отвести душу; отойдя с графом в сторону, он сказал шепотом:
– Соберутся завтра. Вы будете?
– Еще бы!
– В полночь у нее.
– Знаю, знаю… Я приду с Бланш.
Он хотел было улизнуть от собеседника, чтобы убедить дам еще одним веским аргументом в пользу Бисмарка, но Фошри вцепился в него.
– Вы ни за что не угадаете, кого она велела мне пригласить.
И легким кивком головы он указал на графа Мюффа, который как раз обсуждал государственный бюджет со Штейнером и депутатом.
– Не может быть! – воскликнул пораженный Вандевр; новость развеселила его.
– Даю слово! Взяла с меня клятву, что я его приведу. Отчасти из-за этого я сюда и явился.
Оба тихонько рассмеялись, и Вандевр ринулся к кружку дам перед камином, крикнув еще издали:
– А я вам скажу, что господин Бисмарк весьма остроумен… Вот послушайте, как он однажды сострил в моем присутствии, прелестнейшая острота…
Ла Фалуаз, уловив из беседы Вандевра с Фошри несколько слов, пристально поглядел на кузена, надеясь, что тот расскажет, о чем они секретничали. Однако объяснения не последовало. Что произойдет завтра в полночь? Гектор решил, что не отстанет от кузена. А тот уселся поближе к дамам. Особенно его интересовала сама графиня Сабина. Он вспомнил, что в его присутствии не раз называли ее имя, знал, что ее выдали замуж семнадцати лет, что сейчас ей должно быть года тридцать четыре, что с первых дней брака она вела затворническую жизнь в обществе мужа и свекрови. В свете одни утверждали, что графиня просто-напросто холодная натура, ханжа, другие жалели ее, вспоминая веселый звонкий смех, пламенные взоры, потухшие с тех пор, как ее заточили в четырех стенах старого особняка. Фошри смотрел на графиню и никак не мог прийти к определенному выводу. Один из его приятелей, недавно скончавшийся в Мексике в чине капитана, накануне своего отъезда, выйдя из-за-стола, неожиданно сделал ему признание, одно из тех грубо-откровенных признаний, которые вырываются в иные минуты у самых сдержанных людей. Но помнил Фошри этот разговор не особенно отчетливо; в тот вечер они плотно пообедали и немало выпили. И сейчас, глядя на графиню, всю в черном, сидевшую в этом старинном салоне со спокойной улыбкой на устах, он начал сомневаться. Лампа, стоявшая за ее спиной, четко вырисовывала изящный профиль этой пухленькой брюнетки, и только, пожалуй, чересчур крупный рот придавал ее лицу выражение какой-то властной чувственности.
– Дался им этот Бисмарк! – буркнул Ла Фалуаз, который бравировал тем, что скучает в светских салонах. – Тоска смертельная! Что за нелепая мысль пришла тебе в голову тащить меня сюда?
Фошри грубо прервал его:
– Скажи-ка лучше, есть у графини любовник?
– Конечно нет, что ты, что ты, милый, – пробормотал Гектор, явно растерявшись, и даже перестал рисоваться. – Где ты находишься, сообрази!
Но тут же спохватился, что человеку светскому не полагается высказывать негодование по такому поводу. И поспешил добавить, раскинувшись на софе:
– Впрочем, черт побери, хоть я и сказал нет, а кто его знает… Есть такой франтик, некто Фукармон, он вечно здесь торчит. Конечно, ничего завидного в нем нет. Мне-то, конечно, плевать… Одно скажу, если графиня и развлекается понемножку, то все шито-крыто, сплетничать о ней не сплетничают, даже не болтают.
Не дожидаясь дальнейших расспросов Фошри, Гектор выложил все, что было ему известно о семействе Мюффа. Поскольку дамы по-прежнему беседовали у камелька, кузены, сидя в стороне, понизили голос; и, глядя на этих двух кавалеров в безупречных галстуках и белых перчатках, можно было подумать, что они в самых изысканных выражениях рассуждают о каком-нибудь возвышенном предмете. Итак, мамаша Мюффа, которую Ла Фалуаз хорошо знал, была просто старая ведьма и вечно возилась с попами; к тому же надутая, чванливая и всех гнула в дугу. Понятно, почему сам Мюффа – младший сын некоего генерала, пожалованного в графы Наполеоном I, – попал в милость после 2 декабря. Этот тоже не из весельчаков, но, однако, слывет человеком честным, прямодушным. При всем том придерживается самых допотопных взглядов и столько возомнил о своей роли при дворе, о своих достоинствах и добродетелях, что задирает нос, будто он сам папа римский. Это мамаша Мюффа постаралась дать сыну такое воспитание: каждый день ходи к исповеди, ни тебе юношеских проказ, ни прочих развлечений, полагающихся молодым людям. Вот он и стал аккуратно бывать в церкви, а временами на него накатывал религиозный стих, чуть ли не до припадков доходило, вроде злокачественной горячки. Желая дорисовать портрет графа, Ла Фалуаз нагнулся к уху кузена и шепнул ему на ухо несколько слов.
– Быть не может! – недоверчиво отозвался Фошри.
– Честное слово, мне в этом клялись!.. Таким он и женился.
Фошри захохотал и оглянулся на графа, который приводил возражавшему ему Штейнеру какие-то цифры; бритое лицо его, обрамленное бакенбардами, казалось еще более широким, еще более жестким.
– А ведь верно, физиономия соответствующая! – пробормотал журналист. – Хорошенький подарочек преподнес он своей супруге! Ах, бедняжка, то-то, верно, он ей наскучил! Она ровно ничего не знает, готов пари держать!
Как раз в эту минуту графиня Сабина окликнула журналиста. Но тот не расслышал, размышляя над странностями графа Мюффа, которые казались ему и смешными и слишком уж неправдоподобными. Графиня повторила свой вопрос:
– Вы, кажется, написали для газеты портрет Бисмарка, господин Фошри?.. Вы с ним беседовали?
Фошри поспешно поднялся с места, подошел к кружку дам, стараясь по дороге собраться с мыслями, что, впрочем, ему вполне удалось, ибо он ответил с завидной легкостью:
– Бог мой, сударыня, признаюсь, я написал портрет Бисмарка лишь по его биографиям, выходившим в Германии… Я никогда не видел господина Бисмарка.
Он присел рядом с графиней. И, поддерживая с ней светский разговор, продолжал размышлять. Графиня выглядела моложе своих лет, ей никто не дал бы даже тридцати; особенно поражали глаза, где еще горело пламя юности, томные, с какой-то голубизной под тяжелыми веками. Родители ее жили врозь, и она поочередно проводила месяц у маркиза де Шуар, другой месяц у маркизы; она вышла замуж после смерти матери, совсем еще девочкой, очевидно, по принуждению отца, которого стесняло ее присутствие. Ужасный субъект, этот маркиз, каких только историй о нем не рассказывают, хоть он и славится примерным благочестием. Фошри осведомился у графини, не будут ли они иметь удовольствие видеть ее батюшку. Да, конечно, отец непременно приедет, но попозже: он так занят! Журналист, которому было известно, чем занимается вечерами старик маркиз, выслушал ответ графини с невозмутимо серьезным видом. Но, заметив у нее на левой щеке, почти над самой губой, родинку, он удивился: точно такая же была у Нана. Забавное совпадение! На родинке курчавились волоски, только у Нана они были белокурые, а у графини черные как смоль. Пусть так, все равно графиня ни с кем не спит.
