Эмиль Брагинский
Суп гороховый и блинчики с вареньем
– Нельзя! – отказал рыжий философ. – Вас развезет!
– А он подлец, верно? – поделилась горем Женя. С первым встречным открыть душу всегда проще простого. – Вызвал, встретить обещал, и – прокол, сижу тут мокрая с вами и самогоном!
– Вы его адрес знаете или телефон?
– Конечно, знаю. Но не имею права его закладывать – у него жена!
Бармен подумал:
– Я заканчиваю в половине второго. Потом можно будет…
Женя не дала договорить:
– Нет и нет! Я строгих моральных устоев. Я тут на стуле ночь перекукую, а утром уеду обратно в Москву. Если Василий не пришел, значит, ему нельзя прийти.
Бармен вздохнул:
– Счастливый этот Василий! У меня плед имеется. Я принесу. И пересядьте вон на скамейку, там и прилечь можно, только чемодан поставьте под голову, а на него подушку, она у меня тоже есть.
– Спасибо, – искренне поблагодарила Женя, – только вы с работы уйдете, утренний поезд рано, как я вам верну плед и подушку?
– А вы закиньте их за стойку бара! – Рыжий бармен беззаботно махнул рукой. – Может, и не пропадут!
На круглых вокзальных часах было четыре часа девятнадцать минут, когда кто-то робко тронул Женино плечо, и Женя, которой снился парк и в парке пруд, на пруду утки, дернула плечом и снова стала глядеть на уток. Однако ее опять потревожили. Женя, не открывая глаз, спросила:
– Ну кто там еще? Человек спит! У меня во сне утки!
Мужчина был среднего роста, в прозрачных роговых очках, на голове черная кожимитовая кепка, как у московского мэра Лужкова. Лицо у него, не у Лужкова, конечно, а у мужчины, имело выражение встревоженное:
– Женя, хорошая моя, единственная моя, прости!
Женя открыла глаза, засветилась счастливой улыбкой и сказала:
– Ну уж не единственная!
– Да, – признал мужчина, – такая моя судьба – мыкаться с двумя! Я ее провожал на аэродроме. Погода такая – никак не давали вылет. Она улетела во Владивосток!
– Не хочу про нее! – Женя напряглась и села. – Васек-Василек!
– Женя-Пельменя!
Василий пристроился рядом. Крепко обнял Женю, а потом они начали целоваться. Женщина, лежавшая напротив и не умевшая спать на вокзале на деревянной скамье, передернулась от отвращения.
– Не молодые уже. А тоже лижутся! Какая гадость!
– Уйдем! – сказала Женя. – Здесь нас не понимают! Только плед и подушку надо закинуть за стойку.
Василий повез Женю к себе, благо жена отбыла далеко, на Дальний Восток, и не могла вернуться внезапно, что вообще-то свойственно женам. Жил Василий в самом центре Самары, неподалеку от знаменитого драматического театра, на Вилоновской улице.
– А дочь-то где? – забеспокоилась Женя, увидев, куда ее доставил Василий.
– У бабушки. Она в английскую школу ходит, а это как раз в бабушкином дворе.
Вошли в квартиру и в коридоре опять начали целоваться. А потом Василий отодвинул Женю и сказал:
– Все-таки я самый на земле несчастный. Я тебя без памяти люблю и ее тоже, и тоже без памяти! Хотя ты хорошая, добрая, а она – стерва!
